Чжуан Чжун до этого ухватил палочками тончайший ломтик сырой баранины. Теперь ломтик зашевелился, вытянулся и превратился в красную руку, которая без дальних слов вытащила писателя на сцену. Чжуан похолодевшим взором оглянулся вокруг: перед сценой чернела огромная толпа. Наконец он заметил лица Вэй Цзюе, Янь Миня и других. Это были литераторы со всей страны — мужчины и женщины, старые и молодые, живые и мертвые. Они гневно смотрели на Чжуана, и из их ртов, казалось, были готовы вылететь пули. Тут только он понял, что этот митинг собрали специально из-за него, чтобы раскритиковать, осудить его. Если каждый из них ткнет в него пальцем, он будет изрешечен; если каждый плюнет в него, он утонет в слюне. Единственный выход — скрыться! Побежав, он заскочил в какой-то тупик с высокой фабричной трубой и приделанной к ней железной лестницей, мигом вскарабкался на самый верх, глянул вниз и замер: все окружающие дома показались ему крохотными. Не удержишься — тут же разобьешься в лепешку. Но разбиваться нельзя, он должен сделать еще немало дел, выполнить множество важных задач. Чжуан стиснул лестницу, испуганно заморгал и... очнулся. Оказывается, в руках у него вовсе не лестница, а палочки для еды. Ломтик баранины, который он ими держал, давно упал на стол. Писатель с независимым видом подобрал его и уже хотел «прополоскать» в самоварчике, как вдруг обнаружил, что самоварчик весь выкипел и готов развалиться от жара.
Гости один за другим произносили точно в полусне:
— Черт возьми, оказывается, слухи-то были правильными!
— Не думал я, что все случится так внезапно!
Писатель тоже бормотал, но про себя. Он думал, то в этот решающий, переломный момент истории очень многое, вплоть до жизни или смерти, будет зависеть от внешних проявлений человека. И он сказал:
— Если бы «банде четырех» дали разгуляться до конца, это означало бы гибель Китая!
Остальные гости, казалось, не восприняли его сентенцию. Тогда Чжуан Чжун решил продолжить:
— Мы должны прислушиваться к Центральному Комитету партии, овладевать инициативой, прояснять позиции и точки зрения и быстрее действовать!
С этими словами он немедленно испарился из ресторана.
Дома он первым делом сорвал со стены свою фотографию вместе с Цзян Цин и с невероятной скоростью превратил ее в мелкие клочки, которые тут же спустил в уборную. Конечно, уничтожая фотографию, писатель все еще терзался некоторыми сомнениями: а вдруг он снова попал впросак и руководящая четверка благополучно здравствует? Вдруг слухи об их свержении инспирированы каппутистами или самой четверкой, решившей запустить пробный шар и выявить всех своих врагов? Выманить, так сказать, змей из пещеры, загнать в одну сеть и там перебить? Если это так, то его пьеса «Решительный бой» может быть немедленно поставлена, а сам он сохранит славу крупного писателя и будет по-прежнему сочинять свои образцовые пьесы. Правда, тогда ему придется поплатиться за уничтожение фотографии.
Тем же вечером, услышав по радио официальное сообщение, он посмеялся над собственными сомнениями и вновь обрадовался: как интересна и необычна судьба этой фотографии, как точно он выбрал момент для ее изничтожения! Сделать это днем раньше или позже было бы принципиальной ошибкой. Он испытывал почти эстетическое наслаждение от своей прозорливости. Когда-то, в даосском трактате «Волшебные изменения в великой пустоте», он прочел такую надпись:
Когда ложное становится истинным, истинное становится ложным.
Где пустое превращается в полное, полное превращается в пустое.
Но о том, какой еще опыт извлек из книг и из жизни наш редкий писатель, позвольте мне рассказать вам дальше.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. Среди победоносных кличей слышится истошный вопль. Герой, неся на обнаженных плечах вязанку терновника, изливает свой гнев и решимость
По всей стране проходили демонстрации, приветствующие свержение преступной «банды четырех». Крики людей гремели, как рев морского прибоя, как эхо в горах, доходящее до самого неба. Но если бы читатель в тот день был среди демонстрантов, он непременно услышал бы особенно резкий крик, доносившийся из колонны деятелей литературы и искусства. Этот крик начинался в тот самый момент, когда стихали другие лозунги, и привлекал всеобщее внимание. Автором его был, конечно, Чжуан Чжун. Люди — в особенности те, кто знал его,— смотрели на него с недоумением, а Чжуан, кипя от праведного гнева, кричал:
— Эти негодяи натворили слишком много зла! Надо содрать с них кожу, вытянуть из них жилы, разрубить их на мелкие кусочки! Только так они смогут ответить за все свои преступления...
— Ого! — насмешливо воскликнул один парень.— Смотрите, как разбушевался наш редкий писатель, как сильно в нем чувство классовой ненависти!
Но не успел он промолвить это, как Чжуан Чжун, яростно округлив глаза, заорал:
— Хватайте ее!
Все опешили, никто не понимал, кого нужно хватать. Тогда Чжуан бросился в толпу и, указывая на красивую женщину, повторил:
— Хватайте ее! Это любовница Вэй Тао! И она еще посмела прийти сюда!
С его точки зрения она была по крайней мере шпионкой. Он кинулся к ней, но один из солдат, охранявших порядок, остановил его. Чжуан Чжун недовольно пробурчал:
— Мы не можем проявлять мягкотелость! Надо уничтожить все это отродье...
— Чем разоряться тут, лучше бы на себя в зеркало посмотрел! — оборвал его кто-то. А один высокий старик добавил:
— Глядите, как быстро он действует, как мгновенно поворачивается. Всегда-то он прав, вечно в выигрыше! Это же блестящий образец, у которого нужно учиться...
Писатель немного опечалился, так как усмотрел в этих словах насмешку. Впрочем, среди сотен и тысяч всегда найдутся отсталые люди, которые не могут жить без злословия. Успокоив себя таким рассуждением, он презрительно взглянул на старика, гордо выпрямился и продолжал свои вопли, звучавшие гораздо громче, чем крики остальных.
Через несколько дней власти прислали специальную комиссию, которая должна была инспектировать деятельность группы образцовых пьес. У Чжуан Чжуна при этой вести похолодели руки и ноги, но потом он подумал, что ничего страшного тут нет. Ведь он творил под жесточайшим гнетом преступной «банды четырех», а известно, что если все гнездо переворачивается, то целого яйца не найдешь. Что я — святой или гадатель, чтобы предвидеть, что шестого октября тысяча девятьсот семьдесят шестого года эта банда будет изловлена? Но как бы там ни было, а есть опасность, что его начнут прорабатывать на собраниях, что осуществится видение, которое так напугало его в день, когда он лакомился бараниной. Как же отвести беду, как миновать ее? Он снова подумал о своем добрейшем учителе Вэй Цзюе, который наверняка связан с этой комиссией. Правда, наш писатель слегка провинился перед ним, но продемонстрирует всю мыслимую скромность и придет просить прощения, что называется, с вязанкой терновника на плечах[20]. Конечно, он не может в полном смысле слова взвалить терновник на свои обнаженные плечи, однако начнет прямо с извинений и, возможно, добьется успеха.
Все разузнав, Чжуан выяснил, что Вэй Цзюе действительно является одним из руководителей комиссии. Это делало поход к нему с вязанкой терновника еще более насущным.
Вэй Цзюе жил на прежнем месте. По дороге Чжуан Чжун предавался всяким несбыточным мечтам. Эх, если бы время можно было пустить вспять и он шел бы к учителю в первый или во второй раз, если бы не было этого проклятого шестьдесят шестого года, как хорошо бы они прожили вместе с Вэем! Он до того растрогался, что чуть не всплакнул, но, увы, время вспять не пустишь. О прошлом жалеть нечего, а будущее надо предвидеть! Однако еще важнее позаботиться о настоящем, поэтому он постучал в дверь и вошел.
Крупный писатель никак не ожидал, что на сей раз при виде Вэй Цзюе он не сможет вымолвить ни слова. У него не получалось ни улыбки, ни серьезного выражения лица. Он даже подумал, что его хватил паралич, потрогал себя за физиономию — вроде бы в порядке, не перекошена. Лишь через некоторое время он немного успокоился и с присущей ему предельной искренностью начал каяться в своих грехах. Не ожидал он и того, что Вэй Цзюе, против обыкновения, разразится в ответ целой речью:
— Сейчас идет настоящее очищение, когда белое заступает место черного, правда заступает место лжи, люди заступают место оборотней, подлинная красота заступает место уродства...
Чжуан Чжун испуганно подумал, что этот старик называет настоящим очищением отказ от небывалой в истории, великой пролетарской культурной революции, но послушно поддакнул своему непримиримому врагу:
— Да, да, это небывалое, небывалое...— Он все-таки не решился произнести слово «очищение».
— Мы слишком искренни, слишком наивны, и это помогло тем негодяям. Они решили, что наш народ — глупый ребенок, который будет игрушкой в их руках, и чуть не завели великую китайскую нацию в пропасть...
Чжуан отметил про себя, что его учитель по-прежнему употребляет всякие устаревшие понятия, но вслух горячо подхватил:
— Да-да, эта «банда четырех» едва не привела наш Китай к гибели!
— Не только «банда четырех», но и те, кто помогал ей. Если бы не было всяких злодеев, хулиганов, политических проституток, бесстыжих литераторов, которые превозносили ее, она не смогла бы так долго бесчинствовать!
Писатель с тревогой подумал: «Этот старый черт умеет пользоваться моментом! Интересно, какой титул он придумал для меня?» Но вслух сказал:
— Вы совершенно правы! Это настоящие коршуны. Я сам немало натерпелся от этих хищников и их прихвостней, достаточно вспомнить Вэй Тао...
Только теперь Вэй Цзюе взглянул прямо на него. Его всегда прищуренные глаза вдруг округлились и полыхнули огнем, пронизавшим писателя насквозь.
— Чжуан Чжун, хватит быть оборотнем! Довольно лицемерить, обманывать себя и других, постоянно приспосабливаться. Люди ведь не дураки.