Загадка этой женщины была в том, что она – серое пятно. У нее действительно не было характера, хотя воля и жажда деятельности были. Серое пятно ощущалось как внезапная и не очень острая тоска, которую трудно было определить человеческими словами. Люди, заполняя серую пустоту, наделяли ее различными качествами. То молодая женщина страдает от одиночества, то одна кормит большую семью (которая к этому времени уже осталась стараниями страдающей без жилья), то единственная труженица в мужском коллективе. Все это была ложь. У лжи был ненарушаемый приоритет представителя.
Яша грозно сверкнул на меня глазом, прочитав мысли. И велел идти помогать техдиректору в копировании инструкций новых аппаратов. Кофе представителю принесла Соня. Но сделала его сама, это было дело чести. Кофе предлагала «Рогнеда» а «Рогнеда» – это Яша. Не могла подвести Яшу. Хотелось плюнуть в это кофе, благо тогда в «Рогнеде» еще не было камер безопасности, но вдруг вспомнила о христианстве и не плюнула.
В ушах грозным голосом Эйнштейна возникла фраза. С хорошей долей иронии.
– Некоторые люди обладают способностью вводить в обстоятельства, где личность раскрывается полностью. И преодолевает свое личное «не могу». Такие люди должны получать свою долю благодарности.
Никита на эту фразу грозно пошевелил бы молчаливой челюстью. Согласилась с Никитой, но Эйнштейн был точен, чтобы не сказать – прав. Дело не в представителе. А в том, что хамка. В моем случае это чаще помогает, чем губит. Вывод: в кофе плевать не надо, напиться придется.
Представитель была источником. В том числе – денег, и это угнетало.
Анна любила Мартышку. Терпеливо перенося от неординарных и нетрадиционных знакомых шутки о глубоком сестринском поцелуе. И много что еще – перенося молча. Эта любовь была иной, чем любовь к Вильгельму. Вильгельм притягивал Анну как нечто не имеющее в ней ни капли подобия. Марта же была ее вторым лицом. Анна до страсти хотела выглядеть как Марта, была в сто раз лучше, знала это и все равно не смогла бы никогда выглядеть как Марта. И потому любила Марту как себя. Просто и без оттенков. До идиотических родительских судорог. Если хотела пить Анна, то был стакан и Марте. Простой воды. Сок и газировка казались им обеим неэстетичными. Когда у Анны появлялась еда, она оставляла немного Марте, и та с абсолютной точностью приходила, чтобы разделить трапезу. Когда Анна была беременна первым ребенком, работала в советском издательстве молодым корректором, Марта возникла из снопа июньского света и после пары приятных ознакомительных фраз сказала:
– Мальчишку назовешь так-то.
Первым у Анны точно родился мальчишка. И его назвали именем, которое выбрала Марта. Этот мягкий любовный диктат давал истерзанному сердцу Анны отдых от декадентской страсти, просыпавшейся при одном воспоминании о Вильгельме.
Эйнштейн, в свою очередь, страдал от Анны с ее любовью, но мы считали его святым и верили, что он прощает Анну. Если бы взбунтовался Эйнштейн, мы все, кто сидел на его кухне, утратили бы место на земле. Представить этот дом без Анны было невозможно. Но Эйнштейн был мудрее нас. Он знал, как изменчив человек. Мои ранения о религиозность Анны были ничто по сравнению с тем, что переживал Эйнштейн. Он порой казался демоном, так огорчало его Анино православие в кавычках. Но возможно – и без кавычек.
О кончине Мартышки Анна услышала у Вильгельма, на втором этаже дома конца восемнадцатого столетия, еще не искореженного ремонтом. Этот длинный этаж стал чем-то вроде базы для съемок очередной Виллиной фантазии. По комнатам, в одной из которых сидела неврастеник-психолог, клубилась довольно стремная тусовка и, возможно, даже нарушались некоторые нормы. Организация, крышующая фонд психологини и Вилли, тусовкой всерьез не воспринималась. Да и как еще могла восприниматься братва? Тусовка считала бизнесмена, крышующего фонд, бандитом.
Мартышка упала с крыши. Дом, на котором была эта крыша, выстроен был в стиле модерн и стоял ровно напротив дома, где находился Вилли со съемочной группой. Было ли это намеренное падение или же Марта гуляла по крышам, что за ней водилось, и просто упала – так никто и не узнал. Словосочетание «несчастный случай» многое объясняет и многое скрывает. Увидели падение два чувака, обкуренные донельзя, в момент восхода солнца. Как будто опускался на землю огромный красный цветок. Марту принесли, конечно, сразу же к Вилли, который до конца не проснулся даже при виде разбившегося тела и запаха крови, смешанного много с чем еще. На теле Марты лежала свежая роза, ее осторожно перенесли вместе с ней. Вильгельм вызвал милицию и «Скорую», для чего, как был – босиком, побежал к ближайшему автомату. Звонить из кабинета психологини не отважился, хотя ключи у него были. Расчет его был верным. Клубящаяся стремнота, увидев, что Вилли пошел звонить, решила, что точно – ментам, и скипнула, как не было.
Тогда-то и вошла Анна. Она спешила на литургию. И теперь не могла выбрать: идти на литургию или остаться около Марты. Вилли, увидев мгновенно потемневшее лицо Анны, сказал:
– Я тебя благословляю. Иди к своему попу.
Отца Федора Вилли не любил, хотя это и не подчеркивал. «Твой поп» был вполне в Виллином стиле и ничего отрицательного не нес. Анна уже много раз слышала имя своего духовника как «твой поп». Но тут случилось непредвиденное. Анна выпрямилась и засверкала.
– Как ты так можешь, Вильгельм. Я верила в твои фильмы. Я ради тебя изменила отношения с Эйнштейном. А ты совершенно пустой.
Затем Анна вдруг погасла, мгновенно, как и загорелась. И сказала хтоническим голосом:
– Дай мне бритву. Свою безопасную бритву.
– Возьми, – наморщил нос Вильгельм, – в тумбочке.
Анна зашла в комнатку Вилли, взяла бритву и скрылась в сортире. Вышла оттуда довольно скоро, бритая наголо. На коже головы виднелись неглубокие порезы.
Возле тела уже суетились доктора. Анну к телу не пустили, а она хотела взять розу. Она даже не плакала, она только иногда поднимала руки, как в тревожном сне. Когда тело увезли, а чуть позже уехали и менты, Анна достала из кармана довольно большой пакетик с остриженными волосами, выложила волосы в большую медную плошку, служившую пепельницей, и подожгла их. Сама встала над плошкой и, помахивая газетой, рассеивала дым, чтобы не было сильного запаха. Этого Вильгельм вынести уже не смог.
– Уходи отсюда! – заорал он. – Уходи немедленно! Не хватало еще твоих идиотических вывертов!
Анна услышала его. Подняла внезапно сонные глаза и сказала:
– Остриженные и выпавшие волосы благочестивые женщины собирают в смертную подушку. Чтобы ни волоса, данного Богом, не пропало. Это благодать так действует. Я не благочестивая женщина. Потому и сожгла волосы. Но вместе с ними сожжено многое. Благодарю тебя, Вилли, я очень тебя люблю.
И спустилась босиком по ступенькам на улицу.
– Догоните ее! – взревел Вильгельм. – С ней же может что угодно случиться!
Но ни претендентка на главную роль (а теперь она вроде как звезда), ни гениальный оператор, ныне покойный, – никто из группы Вильгельма не поспешил вслед за Анной.
– С ней ничего не случится, – сказал оператор. – Сейчас вокруг нее ангелы.
Вильгельм сухо заплакал. Плакать он любил.
В доме Эйнштейна обнаружились новости. Сразу несколько. Молодые люди с немытыми головами, разночинского вида. Они спали на полу в комнате Анны, иногда заходили в детскую. Старший разговаривал с ними как хозяин, даже предлагал напоить чаем. Мелкая пряталась от гостей, но только для виду. Она не боялась их, она ими брезговала.
Сам Эйнштейн не понимал, как относиться к этим гостям, да еще ввиду Аниного горя. А она как будто воспряла. Цветущая и бритая, Анна вставала с солнцем, бежала в храм, после храма где-то добывала еду, кормила дом, отводила детей на занятия и шла вместе с мальчиками к Вильгельму. А тот снимал новый фильм. Анна читала в метро Библию на старославянском и Антонена Арто, издание в синей обложке. Эйнштейн за пару дней такой жизни похудел. У него тоже стали появляться приятели, но далеко не мальчики. Мое появление до того, как ехала в «Рогнеду», или после не приносило мира, а только кудахтанье.
Анна хотела жить для людей и жертвовала всем. С ее точки зрения. С моей – вела в высшей степени распутную жизнь, хотя к Анне никто из мужчин или мальчиков не прикасался. Впрочем, ревность свое дело делала. Однажды Эйнштейн был в гневе. Так, что почти его не узнала.
– Я буду вскрывать! Я вскрою этот нарыв. Только что подхожу к двери. И что, ты думаешь, я там слышу? «Поправить тебе подушку?»
– Да, – подтвердила Анна. Порезы на коже головы уже зажили, волосы отросли так, что головка казалась покрытой пухом, который волновался от каждого движения воздуха. – У Темы болела голова. Он гений.
– Я тоже, – отмахнулся Эйнштейн и ушел в свою кладовку писать фрагмент очередной программы. Ему тогда худо-бедно платили.
Кончина Мартышки показала точное соотношение между жизнью и смертью. Внезапно ощутила сквозняк беспечности и расслабленности. Теперь были деньги, и можно было покупать одежду. Чем и занялась. Это единственное, что умела делать с любовью. Не важно, что выбор швейного изделия каждый раз оказывался точным: не по размеру, стилю или расцветке. Этого было уже мало. Выбирала спутника жизни. Вещь могла мне не подходить, но никогда не расстраивала.
Мать подогнала новую партию гуманитарной помощи. Среди прочего было немецкое льняное платье в клетку, клубника с молоком. Квадратный вырез и скромные рукавчики говорили о религиозной настроенности одежды. В этом платье, рыдая, слушала альбомы «АукцЫона», принесенные возникшим на короткое время из небытия Ванечкой. Ванечка не знал, как мне трудно не звонить Никите, что думаю о нем до клинического невроза, что на самом деле со мной все плохо. Слушала «Птицу» и глупела так, что жизнь приобретала даже симпатичные черты. И благодарность Ванечке, что принес эти альбомы.
Каждый выход на улицу был встречей с парадом инфляции. И потому следовало покупать только одежду. То, чем можно согреться. То, что можно сжечь. То, что можно отдать. И покупала. Сначала преодолела страх перед трупарней секонд-хенда. В гардеробе появились купленные на вес юбки на пару размеров больше, но при этом солидно выигравшие в длине. Одна из юбок была элитная, «Гарри Вебер», в отличном состоянии. Цвет – классический хаки, форма – карандаш, два глубоких кармана