И для этого разум мой прибегал лишь к тем способам, что были мне доступны. Я делал то, что мог, руководствуясь теми причинами, что у меня были. Но то, что я знал в глубине души, или еще до того, как ступил на эти серые берега – это совсем другое дело. Олорином был я на Западе, что ныне забыт; и лишь с теми, кто пребывает там, стану я говорить более прямо.
В тексте «А» в этом месте сказано: «И лишь с теми, кто пребывает там – или с теми, кто, быть может, вернется туда со мной, – стану я говорить более прямо».
Тогда я сказал:
– Теперь, Гэндальф, я понимаю тебя немного лучше, чем раньше. Хотя мне кажется, что, даже если Бильбо и было это предназначено, он мог просто отказаться уходить из дома, да и я тоже. Ты не смог бы заставить нас. Тебе было не дозволено даже попытаться сделать это. Однако мне все равно любопытно узнать, почему ты сделал то, что сделал – тот, каким ты был в те дни, когда казался седым стариком.
Затем Гэндальф рассказывает им о своих тогдашних тревогах по поводу первого хода Саурона и опасениях за судьбу Лориэна и Ривенделла. В этом варианте, сказав, что необходимость нанести удар Саурону была тогда еще более насущным делом, чем вопрос о Смауге, он продолжает:
Вот почему (забегая вперед), убедившись, что поход против Смауга успешно начался, я ушел и убедил Совет напасть на Дол-Гулдур прежде, чем он нападет на Лориэн. Мы так и поступили, и Саурон бежал. Но он всегда опережал нас в своих планах. Надо признаться, тогда я решил, что он и впрямь снова отступил, и что нам, быть может, вновь удастся хотя бы на время восстановить бдительный мир. Однако этот мир продлился совсем недолго. Саурон решил сделать следующий шаг. Он тут же вернулся в Мордор и через десять лет заявил о себе.
Тогда сгустилась тьма. И все же его изначальный план был не таков, и в конечном счете оказалось, что Саурон совершил ошибку. У тех, кто противостоял ему, сохранились точки опоры, где можно было принимать решения, не боясь Тени. Как бы удалось уцелеть Хранителю Кольца, не будь Лориэна или Ривенделла? А ведь мне думается, что они могли бы пасть, если бы Саурон первым обрушился на них всей своей мощью, а не истратил бы более половины ее в борьбе с Гондором.
Вот, собственно, и все. Такова была основная причина моих действий. Однако одно дело видеть, что нужно сделать, а другое – найти способ исполнить необходимое. Я начинал всерьез беспокоиться о том, что творится на Севере, когда, в один прекрасный день, повстречался с Торином Дубощитом – кажется, где-то в середине марта 2941 года. Я выслушал его рассказ и подумал: «Ну, вот, по крайней мере, враг Смауга! И ему стоит помочь. Я должен сделать все, что смогу. И почему я раньше не подумал о гномах?»
Кроме того, был еще народ Шира. Я проникся к обитателям Шира теплыми чувствами во времена Долгой Зимы, которую никто из вас не помнит[242]. В тот год им и вправду пришлось тяжко, очень тяжко – вначале они умирали от холода, а потом наступил неурожай и страшный голод. Но именно тогда они проявили мужество, и стойкость, и умение сострадать друг другу. И выжить они сумели не только благодаря своему мужеству, терпению и стойкости, но и благодаря состраданию. Мне хотелось, чтобы они выжили и на этот раз, ибо я видел, что вскоре в Западных землях вновь наступят тяжелые времена: на этот раз не холод и голод, но беспощадная война. И чтобы пережить эту войну, им требовалось нечто большее, чем то, что у них уже есть, – так мне казалось. Что именно требовалось им – я не знал. Может быть, им следовало чуточку больше знать и чуточку получше разбираться в том, что происходит вокруг, и в том, какая роль уготована им самим.
Они уже начали забывать – забывать свои корни и старинные легенды, забывать то немногое, что было известно им об огромном мире. Знание это, память о славных делах и о великих опасностях, еще не совсем погибло, но хоронить его уже начали. Но быстро обучить целый народ таким вещам невозможно, да и времени на это просто не оставалось. Однако нужно было начать хоть с чего-нибудь, хоть с кого-нибудь. Осмелюсь предположить, что он уже был «избран», тогда как я был только избран, чтобы выбрать его; но, так или иначе, я остановился на Бильбо.
– Вот об этом-то мне и хотелось узнать, – сказал Перегрин. – Почему именно на нем?
– А как бы ты стал выбирать хоббита, подходящего для такого дела? – спросил Гэндальф. – Времени на то, чтобы перебрать всех, у меня не было. Однако в те дни я уже довольно хорошо знал Шир, хотя к тому моменту, как я встретился с Торином, я не бывал там более двадцати лет, поскольку был занят другими, менее приятными делами. Так что я, естественно, задумался о тех хоббитах, которых знал. Я сказал себе: «Мне нужно немножко бесшабашности Туков», – но не слишком много, мастер Перегрин, – «на крепкой основе из какого-нибудь более солидного рода, например, Бэггинсов». А это сразу привело мне на ум Бильбо. Когда-то я неплохо его знал, почти что до того времени, как он вошел в возраст, – лучше, чем он знал меня. Тогда он мне нравился. К тому же обнаружилось, что он «ничем не связан» – но это снова забегая вперед, поскольку я ничего о нем не слышал, пока не вернулся в Шир. А по возвращении мне стало известно, что он так и не женился. Это показалось мне странным, хотя я и догадывался, почему так получилось. Причина этого заключалась не в том, что думали большинство хоббитов. Они полагали, что все дело в том, что Бильбо рано остался один – при хороших деньгах и сам себе хозяин. Но я-то догадывался, что он не хотел «связывать себя» по другой причине, скрытой столь глубоко, что он и сам о ней не подозревал – а может быть, не хотел себе признаваться, потому что это его тревожило. И тем не менее Бильбо хотел иметь возможность уйти – когда подвернется случай или когда он сам соберется с духом. Я вспомнил, как подростком он без конца расспрашивал меня о хоббитах, которые «взяли и ушли», как говорилось в Шире. По крайней мере двое из его дядюшек со стороны Туков именно так и сделали.
Дядюшками этими были Хильдифонс Тук, который «отправился в путешествие и так и не вернулся», и Изенгар Тук (младший из двенадцати детей Старого Тука), о котором «говорили, что он, еще будучи молодым, „ушел к морю“» (ВК, приложение С, родовое древо Туков из Великих Смиалов).
Когда Гэндальф принял предложение Торина навестить его дом в Синих горах, то по пути
мы побывали в Шире, однако Торин не согласился задержаться даже ненадолго, так что никакой пользы от этого посещения не было. На самом деле, высокомерие и пренебрежение, с каким Торин относился к хоббитам, так меня раздражали, что, думается, именно это впервые натолкнуло меня на мысль заставить Торина связаться с ними. Он не желал о них знать ничего, кроме того, что хоббиты – это такие землепашцы, которые обрабатывают поля по обеим сторонам древнего гномьего тракта, ведущего к Горам.
В этом раннем варианте Гэндальф долго рассказывает о том, как, побывав в Шире, он вернулся к Торину и убедил его «отложить свои грандиозные планы и предпринять тайный поход, – и взять с собой Бильбо». Это предложение – единственное, что осталось от всего повествования в более поздней версии (см. выше).
Наконец я принял решение и вернулся к Торину. Я застал его за советом с некоторыми из его родичей. Там были Балин и Глоин, и еще кое-кто.
– Ну, что ты можешь сказать? – спросил меня Торин, едва я вошел.
– Для начала, вот что, – ответил я. – Ты рассуждаешь как царь, Торин Дубощит. Но царство твое погибло. Если суждено ему быть восстановленным, в чем я сомневаюсь, основываться придется на малом. Не знаю, вполне ли осознаешь ты, сидя здесь, насколько могуч далекий Дракон. И это еще не все – в мире есть быстро растущая Тень, которая гораздо ужаснее. И они будут помогать друг другу.
Так бы оно и вышло, если бы я в то же самое время не организовал нападение на Дол-Гулдур.
– Открытая война будет совершенно бесполезна; к тому же тебе и не по силам ее начать. Тебе придется предпринять деяние более простое, но требующее большей отваги – отчаянной отваги.
– Все это звучит туманно и тревожно, – сказал Торин. – Говори яснее!
– Ну, во-первых, – сказал я, – тебе следует отправиться в этот поход самому, и тебе придется отправиться тайно. Никаких посланников, герольдов или вызовов, Торин Дубощит. В лучшем случае ты можешь взять с собой несколько родичей или преданных соратников. Однако тебе потребуется кое-что еще, о чем ты даже не думал.
– Назови же это! – сказал Торин.
– Минуточку! – сказал я. – Ты намереваешься иметь дело с драконом. И не просто очень большим драконом, но еще и очень старым и хитрым. Поэтому с самого начала своего похода ты должен принимать в расчет две вещи: его память и его чутье.
– Ну разумеется, – сказал Торин. – Гномам чаще прочих доводилось иметь дело с драконами, так что сейчас ты учишь ученого.
– Это хорошо, – ответил я. – Однако, как мне кажется, в твоих собственных планах это не учитывалось. Мой же план рассчитан на хитрость. На уловку[243]. Смауг не просто дремлет на своем драгоценном ложе, Торин Дубощит. Он видит сны. И снятся ему гномы. Можешь не сомневаться, что он день за днем и ночь за ночью рыщет по своему залу, покуда не убедится, что поблизости нет ни малейшего намека на их присутствие. Н лишь затем он погружается в сон – чуткую дрему, в которой он постоянно прислушивается: не слыхать ли гномьих шагов?
– Ты говоришь об этой твоей «уловке» так, будто она – дело не менее трудное и безнадежное, чем открытая атака, – сказал Балин. – Просто невыполнимое!
– Да, трудное, – ответил я, – Но не невыполнимое – иначе я бы не стал попусту тратить время. Я сказал бы, что дело это выглядит трудным до нелепости. А потому и решение я собираюсь предложить нелепое. Захватите с собой хоббита! Скорее всего, Смауг никогда о них не слышал, и уж наверняка ему не знаком их запах.