— А что, буянит?
— Не то, чтобы… Но затрещину можно схлопотать.
— А долгов много делает? — теперь спрашивал Гаевский.
Лакей, сидевший между агентами, постоянно поворачивался то к одному, то к другому, вертелся флюгером.
— Когда новая мамзеля появляется, он сам не свой становится, облизывается, ну чисто кот на сметану, обхаживает её всячески: обеды, там, катания на лодках, магазины каждый день. Глаз горит, деньги рекой льются… Потом, как всё закончится, начинает считать каждую копейку, бранит меня, чего извозчику много на чай даю, да дров большой расход. Становится мрачнее тучи. Да оно и понятно — кому в радость с кредиторами препираться…
— Молодец, Прохор, так всё хорошо объясняешь, — похвалил Иванов. — А много ли сейчас у него долгу?
— Точно сказать не смогу. Самые срочные и опасные долги — вексельные или у ростовщиков, например, — он всегда старается погасить вовремя, чтоб слух о предъявлении векселя не подпортил ему репутацию. При его работе репутацией дорожить надо! Ну, а все остальные — квартира, дрова, стирка — так, по ходу дел.
— А не было ли у него в последнее врямя ссор с его матерью?
— Я мамаши его вообще не знал-с. Только раз её и видел здесь. Он сам к ней ездил иногда, а она жила, кажись, где-то на Садовой.
— А что ж так, она к сыну не ездила? — недоверчиво спросил Иванов.
— Дык… откуда же мне знать-то? До меня у Дмитрия Николаевича другой лакей служил, он потом в приказчики ушёл к цирюльнику, здесь недалеко, на третьей линии, так он мне рассказал как-то, что у Дмитрия Николаевича с его мамашей ссора вышла из-за очередной девицы. Мамаша приехала сына навестить поутру и застала у него… мм… пикантную сцену. Потом сказала, что больше в этот дом ни ногой. Дескать, вертеп разврата, а сие ей не по натуре! Она всё хотела женить его на девице из приличного круга, да чтоб обязательно с хорошим приданым. А он жениться и раньше не хотел, и теперь не хочет. Мне, Прохор, свобода, говорит, нужна, размах крыльев так сказать. А жена неприменно захочет управлять и руководить. Опять же — скука, каждый день одна и та же физиономия перед тобой, а так он их меняет, дабы не заскучать, — принялся рассуждать лакей, постепенно входя во вкус.
— Ну хорошо, с этим понятно… А какие отношения в последнее время у него были с матерью?
— По-моему, злился он на неё очень. Недели две назад или чуток больше вернулся сам не свой с поминок по умершему дяде. И всю ночь по кабинету туда-сюда, туда-сюда, паркет старый скрипит… Всю ночь спать не давал. И что-то всё разговаривал сам с собой, как будто маменьке что-то пенял. Я только слышал отдельные фразы: " Ну, маменька, ну, голова! без ножа зарезали!..» Вот так выражался. Что уж там у них приключилось. я не знаю, даже не спрашивайте. Я утром встал, а у него полон кабинет окурков и обгорелых листов бумаги — видимо, писал и жёг, писал и жег. А потом мамаша сама к нему приехали-с. Я её тогда-то и увидел. Меня барин в галантерею посылал, возвращаюсь и сталкиваюсь в дверях с нею, мамашей, значит. Видать, они крупно поговорили в моё отсутствие, потому что оба были взвинченные. Он белый как мел, а она, наоборот, красная, аж малиновыми пятнами пошла. Уходя, она обернулась в дверях и выпалила: не ожидала, дескать, сын от тебя такого. Бог, дескать, тебя накажет. Ну, про Бога — это я от себя добавил. Но она именно сказала: не ожидала… А уж чего «такого» — про то не знаю и не стану врать.
Прохор замолчал, выжидающе глядя попеременно то на Иванова, то на Гаевского. В эту минуту он был очень похож на услужливого пса, ожидающего сахарную косточку за верную службу. Сыскные же агенты молчали, ничем не выражая своего отношения к услышанному, точно и не говорилось сейчас ничего важного.
Иванов подошел к грязному окошку дворницкой, глядевшему в закоптелую стену ближайшего дома, и уставился в него невидящим взглядом. Казалось, в эту минуту он забыл об остальных присутствующих.
— Скажи-ка, Прохор. — задумчиво начал он. — Только подумай как следует, прежде чем ответить… а утром двадцать четвёртого, до десяти часов утра где находился Дмитрий Николаевич?
— Дома, наверное, находился. В квартире, то есть.
— Во сколько ты его видел?
— Ну-у… почитай уже в одиннадцать часов. Барин уже завтракать собирались.
— А на службу он почему не пошёл?
— А у него встреча была назначена в полдень в Академии наук. Какой-то важный визит он согласовывал и поэтому ехал в Академию. Ему к двенадцати, значит, надо было туда прибыть. А это же совсем рядом, десять минут медленным шагом, если нога за ногу идти.
— Расскажи по минутам, как этот день прошёл.
— В тот день Дмитрий Николаевич меня с самого утра отправил с запиской к одному своему приятелю на Петроградскую сторону. Ещё и восьми часов не было, когда я ушёл, а вернулся — уже почти одиннадцать. Путь-то неблизкий, хм, а на извозчика барин не раскошелился. У него опять нехватка денег. Вернулся я, так ещё и нагоняй получил, что так долго ходил, дескать, уже и барин одетый, и мамзелька встала и кофею хочет, а меня черти где-то носят. Будто я нарочно!..
— Фамилию приятеля назови к которому ходил. И адрес, — приказал Иванов.
— Толоконников Иван Иваныч. Большая Дворянская, дом шесть, в бельэтаже.
Гаевский быстро чиркнул услышанное в маленькую книжицу.
— Итак, в промежутке с восьми часов утра до, скажем, без четверти одиннадцать ты барина не видел и видеть не мог… — подвёл итог Иванов.
— Конечно, не видел! — с готовностью согласился Прохор. — Я же говорю… — и он ещё раз взялся рассказывать свою историю про записку, но Гаевский его остановил:
— Не трынди, Прохор, хватит. Много текста!
Сыщики переглянулись.
— Вот что, Прохор, — рассудил Агафон Иванов, — ступай-ка домой, мы подойдём минут через пять, с барынькой этой поговорить. На тебя мы ссылаться не будем, на сей счёт не беспокойся. Сделай вид, будто нас не знаешь, и мы тебе подыграем.
— А как же меня… в Кемь? в Олонец? — задал беспокоивший его всё это время вопрос лакей.
— Ладно, высылать не будем, коли помог Сыскной полиции. Так что живи в столице, — милостиво разрешил Иванов.
Оставшись вдвоём, сыщики быстро перекинулись умозаключениями. Сошлись на том, что у Дмитрия Мелешевича был мотив для совершения преступления, и не было alibi. И если в десять часов десять минут он действительно покинул квартиру убитой им матери, то за тридцать пять-сорок минут вполне мог успеть добраться до своего дома на спором извозчике и встретить лакея одетым, готовым к завтраку.
— Бабенка эта, что живёт в квартире Мелешевича, подтвердит что хочешь, — резюмировал Гаевский. — Да только можно ли ей верить?
— Её в любом случае пощупать надо. Что Путилину скажем? Были, дескать, в доме, а сожительницу не раскололи? Он нас с перьями съест.
— Ну, тогда зови квартального и пошли в квартиру. Глядишь, сегодня и дело закроем.
Вместе с квартальным сыщики поднялись по ухоженной гранитной парадной лестнице в бельэтаж. Массивная резная дверь и латунная вращающаяся ручка дверного звонка выглядели в высшей степени респектабельно. На трель колокольчика с заговорщическим видом выскочил всё тот же Прохор Ипатов, с которым сыщики простились лишь несколько минут назад.
— Дома ли… гостья барина? — нарочито громко спросил Иванов. — Доложите, что из сыскной полиции явились.
Ипатов распахнул пошире дверь:
— Сей момент, господа полиицейские. Сейчас приглашу.
Все трое со спокойной уверенностью вошли в переднюю, Гаевский бесцеремонно снял плащ и пошёл было вглубь квартиры, но неожиданно столкнулся в дверях комнаты с молодой женщиной в весьма соблазнительном пеньюаре и атласных тапочках с меховой опушкой на босу ногу. Волосы её ещё не были уложены и распущенными локонами выбивались из-под ночного чепца. В высшей степени миловидная обладательница пеньюара держала в одной руке кофейную чашку, а в другой мармеладную конфету, которую тут же сунула в рот. С искренним удивлением уставясь на вошедших, она бессловесно перевела взгляд на лакея, потом спросила:
— А кто это?
— Мы агенты столичной Сыскной полиции, — сухо сказал Гаевский, недоброжелательно всматриваясь в юное лицо, свежее и розовое после сна. — С нами, как видите, квартальный надзиратель.
Несмотря на неприязненный тон, Владислав не без внутреннего удовлетворения отметил, что вкус Дмитрия Мелешевича был весьма неплох. Гаевский любил работать с красивыми женщинами куда более, чем с некрасивыми. В этом его отношении не было вовсе никакого эротизма — оно основывалось на том широко известном мужчинам наблюдении, что красивые женщины очень восприимчивы к оценкам окружающих, а опытный сыщик всегда сумеет сыграть на такой непростительной слабости.
— А Дмитрия Николаевича нет дома, уже на службу уехал, — растерялась женщина.
— Вообще-то он в отпуске, — сухо поправил её Владислав. — Но вы, подозреваю, этого даже не знали. Но мы, собственно, не к нему, а к вам.
— Ко мне?
— Вот именно. Извольте предъявить паспорт и объяснить полицейским властям, почему вы проживаете здесь без надлежащей регистрации.
Барышня удивленно подняла брови, отступила в комнату:
— Я… моя фамилия Шапошникова. Елизавета Андреевна. А вот паспорт… паспорт сейчас отыщу.
Она выскользнула в смежную комнату, а полицейские, пользуясь её отсутствием, разбрелись и спокойно осмотрелись. Квартира, по всему видать, была не из дешёвых. Помимо удачного местоположения на 3-й линии Васильевского острова, что само по себе играло не последнюю роль, здесь были прекрасные элементы внутреннего декора: отличная лепнина по потолкам и стенам, в гостиной был виден изящный камин с большим зеркалом над ним, огромные окна, дававшие много света. Но самым замечательным украшением квартиры являлся эркер с двумя пальмами в кадках, рядом с которыми расположилась широченная оттоманка — диван без спинки — с десятком шёлковых подушечек. Так и хотелось на неё завалиться… Да, обитатель этой квартиры явно знал толк в комфорте и удовольствиях и вряд ли в чём себе отказывал.