кой из города: этим кончают все старые проститутки, если, конечно, их не убъёт прежде сифилис или пьяный "кот".
— Да, конечно, господин сыщик, — закивала Шапошникова. — Немедленно уеду.
Уже уходя, Гаевский поманил к себе лакея:
— Поди сюда, Прохор, выслушай меня внимательно. Если не хочешь распрощаться с Петербургом, то барину о нашем визите ни гу-гу. Мы о тебе нигде не скажем, но и ты о нас ничего никому не говори. Понятно я сказал?
— Да, господин сыскной агент, как прикажете. Я никогда против власти на шёл. Раз надо — значит надо! — бодро заверил лакей. По всему было видно, что он чрезвычайно рад тому, что сыскари наконец-то оставят его в покое.
Гаевский и Иванов вышли на Третью линию Васильевского острова, прошли квартал в сторону Большой Невы и нырнули в "Погребок Федота", довольно приличную пивнушку, почти пустую в этот полуденный час. Заказали по паре бутылок пива и пару фунтов копчёной севрюжки, получился как бы второй завтрак.
— Поедем к Эггле, что ли? Пошепчемся… — предложил Гаевский. — То-то крыса прокурорская умных вопросов накидает.
— Да уж, — согласился Агафон. — Умные вопросы задавать всегда легче, чем ответы искать.
— Похороны подходят, по идее на третий день должны быть, то бишь завтра.
— Если Эггле не задержит, — заметил Иванов.
— Ну да, — согласился Гаевский. — Ты куда пойдёшь?
— Выбирай, мне всё равно. Что к бедным идти, что к богатым — одна хрень! — Агафон выглядел удручённым, голос его звучал без малейшего энтузиазма.
— Тогда я к Барклай пойду, — решил Владислав.
— А я к Толпыгиной.
Посидели в молчании, дождались пива. Открыв бутылки и попробовав рыбу, Агафон вроде бы немного повеселел, во всяком случае, он красочно рассказал другу о табуретке, пущенной в голову квартальному и своём последующем прыжке в окно.
— Хм, квартальный, конечно, умный попался, — хмыкнул презрительно Агафон. — Я, значит, за этим Васькой-Оборочником в окно сигаю, а квартальный разворачивается в противоположную сторону и выбегает в дверь. Не стал в окно прыгать! Гер-рой! Оно и правильно, можно ведь и на нож напороться, пусть уж сыскной агент в окно прыгает! А квартальный с дворником вокруг дома побежали. Потому от меня и отстали.
— Да не кипятись ты, Агафон Иванови, — примирительно сказал Гаевский. — В первый раз, что ли? Так было и будет: один полицейский прыгнет на нож, не задумываясь, а другой не в жизнь такого не сделает. Люди-то различаются не только ростом, но ещё и умом, и темпераментом. Ну чего ты раздражаешься?
— Чует моё сердце, Владислав, теряем мы с этим Дмитрием Мелешевичем время. Не наш это клиент, попомни моё слово. Вроде всё на нём сходится: и мотив крепкий имеется, и alibi как такового у него нет, и вообще он — каналья, да только…
— Ну, договаривай!
— Да только он не из тех, кто двух женщин, в том числе свою мать, зарежет точно баранов. Не такая у него порода. Дворянин, белая кость, голубая кровь, шесть языков, лайковые перчатки! Лакея пощёчиной наградить — это да, тут он герой, а в горло ножиком — нет. Своей полюбовнице он и шляпки заказывает, и в рестораны водит, а наш клиент своей любовнице морду бьёт, чуть что — сразу кулаком в пятак. Нам нужен человек типа того Васьки-Оборочника, что в квартального табурет кинул. Наш клиент не из тех, кто долго думает в ответственные минуты; вон Васька увидел синий мундир на пороге — и послал табуретку промеж глаз! Нам сыч нужен, мужик с крутым норовом, а Мелешевич — так, тряпка. Попомни моё слово: мы с ним только время теряем!
6
Товарищ прокурора Александр Борисович Эггле поставил сыщикам задачу обязательно отыскать и опросить племянника погибшей Барклай, устроившего скандал в её квартире за месяц до гибели Александры Васильевны, доверительного управляющего Штромма, а также обязательно побывать на похоронах жертв двойного убийства. Впрочем, благодаря стечению обстоятельств неизвестного племянника не пришлось особо разыскивать — он сам явился на похороны тётушки, состоявшиеся во второй половине дня двадцать седьмого апреля.
Женщин хоронили почти одновременно на разных кладбищах: Мелешевич — на Смоленском православном, а Толпыгину — на Волковом. Это объяснялось тем, что первая была весьма богата, а вторая бедна. На Смоленском присутствовал Владислав Гаевский с нарядом полицейских в форме. Не церемонясь, он переписал всех, явившихся отдать последний поклон Александре Васильевне; задача его облегчилась тем, что во время обряда отпевания церковь Смоленской Божией матери закрыли для посторонних, поэтому все лица, представлявшие интерес для сыщика были вынуждены о себе заявить. Тут-то искомый племянник себя и назвал — им оказался некий Деревягин Фёдор Савельевич, по виду типичный студент в чёрном пальто, широких полотняных штанах, с копной всклокоченных нечёсаных волос. Впрочем, несмотря на высокий рост и диковатый вид, молодой человек показался Гаевскому вполне воспитанным и доброжелательным человеком.
Вообще, посещение похорон жертвы убийства традиционно признавалось весьма важным элементом сыскной работы. Хотя траурная церемония была чрезвычайно тягостная для всех её участников — и полицейских в том числе — она, как правило, давала обильную пищу для размышлений, поскольку сводила воедино людей весьма близких жертве преступления. Сыщик мог сразу увидеть и познакомиться с большим количеством лиц, представляющих для него интерес, а кроме того, понаблюдать за их взаимоотношениями. Кроме того, полицейская практика свидетельствовала, что весьма часто убийца приходил на похороны своей жертвы, либо являлся сразу после похорон. Это наблюдение особенно часто срабатывало в тех случаях, когда убийцу и жертву связывало знакомство, пусть даже и неблизкое.
Весьма тонким моментом было само погребение, поскольку убийца мог присоединиться к процессии уже после выноса гроба из храма. Гаевский самым внимательным образом осматривал посторонних людей, сновавших по кладбищу, пытаясь определить, не проявит ли кто-либо из них интерес к похоронам Александры Васильевны. Но ничего подозрительного он не заметил. Полицейские в форме, соответствующим образом проинструктированные Владиславом, двигались справа и слева от процессии на всём пути её движения от церкви к могиле, но и они не сообщили о попытках посторонних лиц пристроиться к вытянувшейся колонне.
Пожалуй, кульминационным моментом всей траурной церемонии явилось прощание с убитой. Гаевский наблюдал эту сцену, не отрывая глаз. Практически у всех европейских народов — от англосаксов до вотяков — в той или иной степени сохранялись предания о разного рода мистических знаках, посредством которых жертва может указать на убийцу в момент прощания. Считалось, например, что у преступника в момент прикосновения к трупу убитого им человека открывается носовое кровотечение. В средневековой юридической практике многих стран Европы даже было такое понятие, как "представление подозреваемого трупу" и результаты такого «представления» принимались судами как достоверные улики. Гаевский не верил в такого рода предания, почитая их мрачными мифами; весь его опыт свидетельствовал о том, что труп никак не может «указать» на убийцу. Однако силу суеверий не следовало преуменьшать: убийца вполне мог знать о подобных народных преданиях и данное обстоятельство, безусловно, могло усилить его вполне объяснимый трепет. Поэтому в момент прощания он мог себя как-то выдать: упасть, скажем, в обморок, либо вообще отказаться подойди к гробу.
Однако ничего такого не случилось. Все присутствовавшие вели себя подобающим образом, и похороны Александры Васильевны Мелешевич прошли безо всяких эксцессов.
На некотором удалении от могилы была оставлена до вечера пара полицейских, которой было вменено в обязанность наблюдать за захоронением издалека. Стражи порядка должны были установить личность любого лица, которое проявит интерес к могиле Мелешевич, например, задержится перед нею или положит цветы. Но шестое чувство почему-то подсказывало Гаевскому бесполезность этой затеи. По большому счёту ничто не мешало убийце явиться на могилу своей жертвы в любой другой день.
В воротах Смоленского кладбища Владислав остановил племянника убитой для разговора.
— Меня зовут Владислав Гаевский, — представился сыщик. — Я агент Сыскной полиции. Знаете, зачем вы нам понадобились?
— Н-нет, — в замешательстве ответил Федор. — Даже не догадываюсь.
— Расскажите мне, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы виделись с Александрой Васильевной Мелешевич в последний раз, — попросил Гаевский.
— Она всегда просила называть себя Барклай. Страшно не любила фамилию Мелешевич, — задумчиво пробормотал Деревягин, словно не расслышавший обращённый к нему вопрос. — А виделся я с нею… н-ну… с месяц назад.
— Это всё, что вы можете сказать в ответ на мой вопрос?
Племянник молчал, и Гаевский, выдержав паузу, продолжил:
— Ну, хорошо, давайте я вам помогу. У вас с нею вышла ссора.
— А кто вам рассказал? — напрягся Фёдор.
— Неважно, кто рассказал. Важно как вы это расскажете.
Сыщик увидел, как лоб студента внезапно вспотел, и на верхней губе, там, где только-только начали пробиваться усы, появились крошечные бисеринки пота. "Кажется, в самую точку попал", — подумал Гаевский.
— Ну, ссора — это слишком громко сказано. Я просто высказал ей накипевшее…
— Продолжайте, молодой человек, не делайте таких пауз. Они ничуть не придают вашей речи убедительности. Просто рассказывайте, как было! — требовательно заявил сыскной агент.
— Видите ли, Александра Васильевна не сдержала данного слова, поступила просто подло и даже вероломно. И всё это привело к трагической гибели одного человека.
— Этим человеком была ваша матушка?
— Да, — Федор опустил глаза, руки его задрожали и он сунул их в карманы пальто.
— Федор Савельевич, расскажите всё по порядку, а то говорите какими-то обрывками.
— Ну, если по порядку… Видите ли, моя матушка была младшим ребенком в семье. Кроме своих пятерых детей её родители воспитывали ещё приёмную дочь — осиротевшую племянницу, ею-то и была Александра Васильевна. В семье был культ Николаши, как раз этого моего дядюшки, который сделался в дальнейшем великим географом. Но тогда он не был никаким великим, а был просто мальчика-шалопай. Знаете, я всегда удивлялся маминым рассказам: как это — родители больше всего любят именно то чадо, которое доставляет им больше всего хлопот! Спокойных и тихих детей как бы и не зам