Кит на хвост мне наступает, намекает: Поспеши!
Черепахи и омары быстро движутся вперед,
Собираясь прыгать в воду. Не хотите ль в хоровод?
Не хотите — как хотите! Не хотите ль в хоровод?
Это будет очень мило, удовольствие одно.
Черепахи и омары дружно спустятся на дно».
Но улитка отвечает: «Это мне не подойдет.
Вы, мерлан, весьма любезны, приглашая в хоровод».
Не хотела, не умела, не хотела в хоровод!
«Очень жаль! — мерлан воскликнул. — Я понять вас не могу!
Там дозволено купаться на французском берегу.
Англичане и французы — берег этот, берег тот.
Не смущайтесь, дорогая, и включайтесь в хоровод.
Не хотите — как хотите. Не хотите ль в хоровод?!»
У меня на коленях твоя голова… Ты о детстве заводишь речь.
Эта комната в старой гостинице, как сады Армиды, для нас.
Но, однако, становится сыро. Одолжи мне шесть пенсов на газ.
Голубое и желтое пламя я спешу в камине разжечь.
Расскажи мне о бедном мире одиночества и тоски.
Никуда выходить не будем, посидим перед медью огня.
Твой отец был похож на тебя, он мрачнел на закате дня.
Грубый голос у гувернантки, и всегда тесны башмаки.
Дом, столовое серебро и порядок — как мрачен он!
Здесь годами мечтают бокалы, чтобы налили в них вино.
И тебе по песку тропинок бегать в парке запрещено.
Там всегда заволочено небо и всегда подстрижен газон.
Как долго живем мы в детстве, по-пустому время губя.
Женщина, каждое слово твое для меня больнее гвоздя.
Женщина, каждое слово ранит, ревность мою будя.
Мне грустно, что маленькой девочкой я не застал тебя.
Помолчи о своих любовниках. Не возвращайся к ним.
Давай лучше спустимся в ресторан — залы уже пусты.
Мы сядем к столу среди кадок, в которых растут кусты.
Придет к нам хозяин гостиницы с немецким акцентом споим.
Скажет хозяин гостиницы, подавая карту меню:
De Queen ov hearts she made some tarts
All on a summer day.
De Knave ov hearts he stole dose tarts
And took dem qvite a-v-way[2].
Ты скоро уедешь, дама червей, но я тебя не виню.
Чемоданы. Гостиница. В коридоре у наших дверей
Стелют серые с красным дорожки, глушащие звуки.
Обувь выставим прочь, — пускай отразятся скорей
В зеркалах потолка две тени, скрестившие руки.
Ты любила линючее, у меня был времени цвет, —
Собиралась на Сен Луи, как на прогулку простую,
Говорила всегда о другом, и я улыбался в ответ
И слушал тебя, как раковину морскую.
Дальние земли души твоей, женщина, — это портрет.
Мы, как рубашки, меняли кварталы в Париже.
Вкруг женщины ладится все. Женщина — это свет,
Который делает жизнь понятней и ближе.
Женщина — это дверь, в неведомое порог.
Женщина все заполняет, как родниковое пенье.
Женщина — это всегда триумф обнаженных ног,
Это зарница — догнать бы ее на мгновенье.
Ради женщины все изменяет масштаб и можно все отмести.
Я был невеждой, не видящим то, что было перед глазами.
Женщина преображает все на своем пути.
Весь мир поет вместе с женскими голосами.
Сумеречные Офелии. Я на них с интересом глядел.
Я не мог утаить, как все это меня занимает.
Шарлатаны из Галлиполи, дельцы не у дел,
Люди мира, который ее окружает.
Вот актриса с радугой глаз, пышная, как букет.
Пожалуй, только балет теней остался ей в перспективе.
Но тренируется в бильбоке бруклинец средних лет
И становится, как арлекин, все бледней и ревнивей.
Эта женщина в органди — что-то ждет ее впереди?
Убьет она мужа когда-нибудь он лихо играет в поло.
Меж синих чилийцев, бесцветных детин, шотландцы рыжие хлещут джин,
И пепел сигарный на них лежит, тусклый и тяжелый.
Ирландская негритянка с французского полотна.
Слушать все эти пошлости, как мне, надоело и ей.
Только словами затертыми пользуется она.
Some of these days, — твердит она, — один из этих дней.
Все это жизнь напевает нам. Закрыв глаза, мы сидим.
Пить, танцевать, говорить, говорить… Ночи и дня союз.
Время всегда для кого-нибудь струйкой течет, как джин,
Чуть нарушая акцент и ритм, как негритянский блюз.
Но вспомни: ветер на свете есть. Пальцы с моими сплети.
Наша компания, Жилль и Пьерро… Забудем на миг их лица.
Скрыться за смутной листвой Ватто, в сердце пейзажа войти.
Хочешь ли ты вместе со мной в его деревах заблудиться?
В желто-розовом вечернем небе
Зимородки между крыш летают,
Задевают стен зубчатый гребень
И весну стежками прошивают.
Башни и дома седую одурь
Зимних снов вот-вот в каналы сбросят.
Пусть их в лиловеющую воду
Корабли медлительно уносят.
Трубочный дымок окутал лодки…
Лодочникам видятся туманы
Индонезии… И надрывают глотки
Люди, продающие тюльпаны.
О торговый порт, покой глубокий
Твой совсем особенного сорта.
Олово и шелк, суда и доки
Ткут тебя, шафранный вечер порта.
Рюисдаля вечером туманным
Фонари багровые зажгутся.
За город по насыпям песчаным
Велосипедисты понесутся.
Как в футляре брошь, сияет дама
В издали светящейся хибарке.
Это только гетто Амстердама.
Мореходы, тут объятья жарки.
Это звать «любовью»?!. Что ж, потребуй,
На любой карман — любая доза.
Морякам-бродягам на потребу
Маленький дворец метампсихоза.
Зимородки носятся по небу.
Я вижу, поглядев назад: не сякнет солнце в вышине,
Оркестры белых казино, гремящие издалека,
И дюны — Дьепп иль Биарриц? — и раны соли и песка,
Один пылающий июль, весь в звуках, золоте, огне.
Я помню: тот далекий сад опустошали лень и свет.
Существовали или нет его щебенка и песок?
Быть может, это был мираж, увядший розовый цветок,
Простая жажда новизны, а сада не было и нет?
Зачем, я не могу понять, так одиноки мы, любя?
Мир разделяя пополам, завеса пыльная встает.
Наполненный любовью день усталость смертную несет,
Потребность бегства от людей, вернее — от самих себя.
Наполненный любовью день… Мой друг, слова твои смешат.
Иди за ящерицей вслед, за скарабеем по полям.
Иные странные цветы раскрыты лишь по вечерам.
Смотри, не возвращайся к ней, пока к вечерне не звонят.
Я вижу пыльную листву давно бесцветных городов.
То время — бедное дитя! — о чем-то молит всех вокруг.
Я перепутал все как есть: жару и ветер, север — юг,
Смешать с Нормандией Провале, с любовью ненависть готов.
В июле меж невзрачных дач молчит то время день и ночь.
Собака, не прося поесть, уходит и ложится в пыль.
В другом квартале, слышу я, вдруг прошумел автомобиль.
И снова неподвижно все, как нарисовано, точь-в-точь.
Я ночи, жду, я ночи жду, как божьей милости я жду.
В моих ладонях все горит, я, как огонь, палящ и сух.
Чтобы картину завершить, недостает одних лишь мух,
Усталости недостает, беседок и ларьков в саду.
Ну, посуди, о чем ты плачешь?
О том, что сам в конце концов
Ты видишь и признать готов,
Что ничего собой не значишь.
Ты долго отрицаешь это.
Ведь нужно очень много сил,
Чтоб стать никем для тех, кто мил.
Но сдашься ты однажды, где-то…
Ты видишь мир острей и лучше,
Когда ты сам себя постиг.
Признайся в этом хоть на миг
И в вышину ты взмоешь круче.
Короткий миг — он жизни равен
Отныне до скончанья лет,
Не важно, жив ты или нет,
Раз жизнь и смерть помочь не вправе.
Ты думал издавать законы,
Но с облаков свалился вдруг.
Все кувырком… Но жизнь вокруг
Идет порядком заведенным.
Чудовища не торжествуют,
И песнь не трогает камней,
В ней голос вещества слышней.
Лишь лже-Орфеи существуют.
Бывает следствие сначала,
Причины — лишь в бреду пустом.
Брось созиданье, суть не в том:
За делом слово прозвучало.
Любовь не возникает снова,
И никакой на свете бог
Не стал таким, чтобы ты мог
Сорвать с него холсты покрова.
Трагедии предотвращают,
Нет, не любовные слова.
Не те, что шепчем мы едва,
Обличье времени меняют.