Но будущее — прошлого должник.
В мучительном притворстве и кривлянье
Мы выглядеть свободными хотим.
Ждем приключений. Жалкое желанье!
Наш каждый шаг определен заранее,
И все пути всегда приводят в Рим.
Жизнь на метафору нанизывают снова,
И тайны старые придумывают вновь,
И верят в то, что свергнет мир былого
Какое-то размашистое слово,
И пишут снова новую любовь.
Но нов ли Луна-Парк, новы ль его обряды
И эти возгласы с американских гор?
Наследственный недуг храним мы, как награды,
Но предрассудок жив, и мы им хвастать рады,
И на ромашках мы гадаем до сих пор.
Вот молодые люди. Как им трудно!
Хвост суеверий тащится вослед.
Поют сирены явственно и чудно,
И мачты сломаны, и недвижимо судно,
Компа́с не выручит, спасенья нет.
Вот молодые люди. Что их тянет
На дно, в пески, на мелкие места?
В них нового, ей-богу, ни черта нет.
Чем хвастают они и что их манит
Туда, где гибнет детская мечта?
Взгляните в зеркало, мой боже, дети!
Растрепаны вы и растерян взгляд.
Служить, и убивать, и верить тем и этим…
Завалы вас у нашего столетья,
С лопаты продают вас, говорят.
Я знаю этот сорт, на все готовый.
Воронья пища — лакомый кусок.
Доступный матерьял, кирпич дешевый.
Чего уж там, не будем к ним суровы.
Мечты их волку на один глоток.
Они держались, помнится, иначе
До испытанья. Пламенный ответ
На все вопросы. Полная отдача,
И блеск, и гордость, и порыв горячий.
Орел иль решка? Только да иль нет.
Я встретил их, когда промчались грозы.
Погасшее лицо, отчаявшийся взор.
Откуда вы? Изломанные позы…
Какие пораженья и угрозы
Толкнули в пропасть вас? Какой позор?
Есть люди, что к притворству привыкают.
Их речь безбожна, резок каждый жест.
Они с годами облик свой меняют,
Сомнения в доходы превращают,
Твердят, что неизменно все окрест.
Есть люди, я видал их, нагло севших
К столу чужому с вилкой. Где обед?
Я видел нищих, жалких, оробевших.
Но мотыльков, в огне твоем горевших,
История, их почему-то нет.
Где взгляды чистые и снег высокий, свежий?
Сердец непримиримых яркий свет?
Уже звучала песня эта… Где же?
Следы подков еще видны в манеже,
А лошади ушли другим вослед.
Ржа поедает лампу Аладина,
Источники живые не шумят,
От мыльной пены нету и помина,
И вместо блеска пыль и паутина,
И на участки разделили сад.
Поймут ли те, кто голос мой услышал,
Что, задыхаясь, жалуясь, валясь,
Я все-таки из лабиринта вышел,
Взял кисть и краски, — ярче, шире, выше! —
Пишу картину — поколений связь.
Не знаю, как оценят эти строки.
Старик! — он полой лишь собой самим,
Шлет небу заурядные упреки,
И юности ушедшей мир далекий
Он бережет, как Иерусалим.
Тоска по прошлому — наверно, люди правы, —
Она нелепа, спорить не могу.
Я, говорят они, люблю его забавы,
Во мраке вижу отблеск яркой славы
И веру в прошлое глубоко берегу.
Пришло ли время, думаю устало,
Умею ли я точно мыслить вслух?
Чеканить образы, пожалуй, мало.
Быть понятым людьми пора настала,
При этом помня и о тех, кто глух.
При этом помня скидки и поправки
На тех, кто ложно думает о нас.
Я — бычий труп, лежащий на прилавке,
Его раскупят по дешевке, в давке
И отвернутся от него тотчас.
Им кажется: они равны со мною.
Куда спокойней и доступней им
Меня навеки подменить собою
И наделить своею нищетою,
Уродством и ничтожеством своим.
Я им пишу стихи всем сердцем, всей душою,
Рыдание навзрыд, без всякого стыда.
А им-то кажется — я ничего не стою,
Я жалкий тенор, самое большое,
Кровь красная моя — для них вода.
И тут я изменяю метр, затем чтоб горечь разогнать.
Все вещи таковы, как есть, и, право, не в деталях суть
Погоду делать человек научится когда-нибудь.
Я — господин своим словам — гоню, не мешкая ничуть,
Слова, что счастья не сулят, которого посмертно ждать.
Сегодня солнце вобрало все солнца южных берегов.
Совсем поблекла акварель под ветрами игры в маджонг.
Гудит дорога, словно шмель, и небо сотрясает гонг.
Мне нравится, чтоб ритм стиха вытягивался, как шезлонг.
И скакуны меняют шаг согласно воле ездоков
Мне нравится услышать вдруг мужской руки прямой удар.
Творящий сваю из бревна, обтесывающий гранит.
Мне нравится, что лает пес, с горы тележка дребезжит,
И рыжий цвет двускатных крыш, и в час, когда закат горит,
Оранжереи на холме охватывающий пожар.
Высокий и прямой камыш — как бы в кувшинах он растет,
И утро красит в алый цвет ограды, землю, край стены…
Неприодетые дома стоят, поднявши зонт сосны,
И льется до-ре-ми-фа-соль с многоэтажной вышины,
И голуби взмывают с крыш в свой перламутровый полет.
И море, море впереди, вдали, и взгляд спешит туда,
Где начинается роман, который люди не прочтут.
Как вехи, след своих шагов роняет осень там и тут.
Любовники пройдут легко, и пусть другие не найдут
Тот домик с лестницей крутой, кустами скрытый навсегда.
Потом туманы синих гор пронзает ястребиный взгляд,
И в белом пламени вдали ты видишь плечи ледника,
В той глубине, где обнялись навек земля и облака.
Гляжу на Альпы, и волос касается моя рука.
Оливы в этот час шумят, изнанку листьев не таят.
Платан тасует на ветру колоду карт своей листвы.
Он приглашает вас в игру, влюбленные в тени аллей.
Друг друга вам не разлюбить, хотя под утро холодней,
Какие сроки виноград вам кажет пятерней своей?
О чем вам пальмы говорят? Их понимаете ли вы?
Вот эту пару видел я за городом в закатный час.
Машина наша пронеслась, вкруг Ниццы сделав полный круг.
Под нами город лиловел. Я двух детей увидел вдруг.
Как пред огромным полотном, стоят, не разнимая рук,
Над Ниццей. Поглядеть на них охотно встал бы я тотчас.
Не отличало их ничто от остальных влюбленных пар.
Они одни, они молчат, они мечтают без конца,
Стоят, почти не шевелясь, и слушают свои сердца.
Вокруг пустынно, ветерок легко касается лица.
Машина, не замедлив ход, вдруг выхватила светом фар
Весь в суете и толчее Лазурный берег в этот миг,
Велосипеды, и цветы, и женский крик, и шум, и гам,
Взамен распятий у дорог бензоколонки по углам,
Торговых агентств и контор убогий и бумажный хлам, —
Все перевернуто вверх дном, неразбериха, шум и крик.
Цукаты, чайные, кафе, и люди, люди всех мастей.
Во что поверили они и кто в расчетах им помог?
Юнцы с глазами хищных птиц стоят картинно у дорог.
Откуда убежал толстяк, который словно бы продрог?
Мчат из Каира в Роттердам Робер Макэры наших дней.
И Мирамар и Беллавист с их языком во вкусе шлюх,
Какие пошлые дворцы, лазурь балконов и колонн,
Бомонд, звонком зовущий слуг, где действует одна закон:
Перекупить, перепродать, — казалось, все осилил он,
Но вот я встретил двух детей — и этот нищий мир потух.
И вместе с ним погасла ночь, ее пустой и наглый свет.
Но это место навсегда осталось в сердце у меня.
Предместье. Белые дома. Те двое. Сумерки. Скамья.
Сплетенье рук, молчанье губ… Им вечно буду верен я.
И губы сжатые хранят молчанье, как обет.
Мои губы одни оскорбленья хранят,
Только старость и сухость остались от прошлого дня,
Но за прошлое, сердце, мы побьемся с тобой об заклад.
И однажды позволив вселенной ворваться в меня,
Я хочу превратиться в ее нескудеющий свет,
Рассказать, что увидел во всех изменениях я.
Ад кругом оплету шелком Дантовых вечных терцет,
продолжая его восхождение трудным путем,
На котором сгорает в огне наших лет
Все, что только я знаю и вижу кругом.
Жизнь и смерть меж собою навек сплетены.
Небеса я сплетаю с французским стихом.
Я — Смелый[1], который на поле войны,
Может статься, в тот вечер и дышит еще и живет,
Но его потроха уже птицам и вотру видны.
Услыхать меня могут одни лишь солдаты, которым вспороли живот,
И глаза мои полны уже отвратительных мух,
Ночь меня наполняет, муравьи населили мой рот.
Я уже безобразен, уже заморожен и глух
И не знаю, смогу ль в черном холоде лет,
Мой суровый рассказ, прошептать тебя вслух.
Кто услышит последний мой вздох и увидит последний мой взгляд