Зеркало — от легкого дыхания
Затуманится и засияет.
Время — ты, ты, на рассвете спящая,
В час, когда я просыпаюсь. Ты, как нож.
Рассекаешь горло мне… Как выразить
Муку времени, которое стоит,
Муку времени, застывшего, как в синих жилах кровь.
Это хуже бесконечного желания
И мучительнее жажды глаз моих
В час, когда ты движешься по комнате
И нельзя прервать очарования,
И страшней, чем ощущать тебя чужой,
Уходящей, —
Мысль уже в других краях,
Сердце уж в другом столетии.
Боже мой, как тяжелы слова — о том и речь.
Ты любовь моя высокая, превыше радости,
Ты — у моего виска вечный бой часов.
И когда не дышишь ты, задыхаюсь я.
И по телу моему твой ступает шаг.
Я тебе открою тайну. Все мои слова —
Нищие с котомкой, пустяки,
Только ты коснешься их рукой;
Обесславлены, чуть взглянешь ты на них.
Все твержу, что я тебя люблю,—
Много слов, но нету одного —
Слова, как оправленный кристалл,
Чтоб надеть тебе на шею навсегда.
Не сердись за пошлые слова —
Это лишь вода, она шипит в огне.
Я тебе открою тайну. Не умею я
Говорить о времени, которое, как ты.
О тебе я не умею говорить,
Притворяюсь, как и те, что долго машут вслед
Отошедшим поездам, покуда кисть руки
Не опустится сама, от слез отяжелев.
Я тебе открою тайну. Я боюсь тебя.
Боюсь того, что вечером ведет тебя к окну,
Движений сделанных и слов, не сказанных тобой.
Как время медлит и спешит. Я времени боюсь.
А если время — это ты, то я боюсь тебя.
Я тебе открою тайну. Двери затвори.
Дело в том, что умереть легче, чем любить,
Потому-то я и буду жить,
Моя любовь.
Моя любовь. Молчи,
Дай этим двум словам в безмолвие упасть
Отполированным в ладонях камнем,
Тяжеловесным камнем, быстрым камнем,
В глубь нашей жизни падающим грузно.
На долгом том пути он встретит только пропасть
И никакого шума, только время.
Нет всплеска вод вдали, и это страшно,
Он никакую гладь не баламутит
И никаких не сотрясает стен.
Нет ничего. Мир — только ожиданье.
Я за руку беру тебя. Нет эха.
Как слух ни напрягай — ни отзвука, ни вздоха.
Чем дольше камень падает во мраке,
Тем ощутимей головокруженье
И тем мгновенной ночь.
Нет ничего. Одна стремительная тяжесть
Неуловимой, позабытой песни
В порыве ускользающего чуда.
Уже свершилось? Нет. О нет еще, любовь!
Нет ничего. Одно лишь промедленье.
В конце концов конец, отсроченный без срока.
Вещь — совершенство, — камень или сердце,
Законченная и притом живая.
Чем отдаленнее, тем меньше этот камень.
О этот перевернутый колодец,
Где жертва вслед за собственною тенью
Упрямо устремляется за птицей.
Но этот камень, как другие камни,
В конце концов устав, ложится на могилу.
Но слушай, вот он, на краю колодца.
Всплывает вновь? Нет, крик, удар, надлом,
Испуганный, неверный, смутный, зыбкий,
Из глубины мерцает слабый свет,
Подобный привиденьям — страхам детства.
Он — цвета нашего. А вдруг в последний раз?
И все проходит так, что ясно: все, что было,
И все, что может быть, случилось потому лишь,
Что кто-то вдруг невидимый вошел
И отодвинул шторы на окне.
А камень продолжает, продолжает свое паденье в звездные глубины.
Теперь я знаю, для чего рожден.
Когда-нибудь историю мою с ее перипетиями расскажут.
Но это вздор, бумажная гирлянда, дом бедняка убравшая на час.
Теперь я знаю, для чего рожден.
А камень опускается в туманах.
Где верх, где низ в том небе под ногами?
Все, что сказал я, все, что сделал, все, чем был, —
Листва, листва, которая умрет, оставив рощу с голыми руками.
Вот предо мной зимы большая правда.
У человека — участь искры, каждый
Лишь однодневка-бабочка. А я
От них ничем как есть не отличаюсь.
Но я любил, и этим я горжусь.
Ничем другим.
А камень без конца уходит в пыль планет.
Я — пролитая капелька вина,
Но все-таки вина, и ранним тусклым утром
Свидетель опьяненья эта капля.
Ничто другое.
Я родился на свет чтобы сказать слова, которые сказал:
Моя любовь.
Мне не хотят поверить! Я могу
Писать об этом рифмами и кровью
И, раз уж нами позабыт язык
Ночной и древний вёсел над водами
Остановившимися, говорить могу
На темном и глубоком диалекте
Мужчин и женщин, говорить, как Он
С Ней говорит, взяв за руки Ее.
Я говорить могу, как счастье, обезумев,
Губами, позабывшими слова,
Которые не схожи с поцелуем,
И жалобой на то, что не поверят,
И отречением от полноты.
О слово, что превыше прочих слов,
Недостижимые высоты крика.
Есть в музыке короткое мгновенье,
Когда таких вершин достигнут звуки,
Что их не слышит ухо человека.
Мне не хотят поверить, не хотят,
Хоть я могу об этом говорить
На языке весны и музыкой орга́нов.
Я говорить могу и по слогам небес,
Оркестром самых будничных вещей,
Банальнейшим стихом александрийским.
Я говорить могу об этом сколько влезет
Шарманками и кулаком об стену,
Так говорить, как поджигают лес
Помещичий, как объявляют войны.
Мне не хотят поверить! Образ мой
Представили они по своему подобью
И, нарядив меня в свои обноски,
Прогуливать ведут, и до того доходят,
Что и стихи мои цитируют, однако
Таким манером, чтобы им служили
Иль превращались в милые куплеты.
И вот уж я причастен к их торговле.
Пока я стану улицей в Париже,
Меня уже включили в словари
И в школьные учебники. Скандалить
Запрещено мне.
Сколько мне угодно
Могу кричать о том, что я тебя люблю,
О том, что я лишь только твой любовник.
Тридцатый год я тень у ног твоих,
Я верный черный пес, что по пятам ступает,
Что в полдень скрыт твоей фигурой статной
И прыгает в полях в косых лучах заката.
Когда тебя оденет пряжа ламп, я тень твоя, расту в их невысоком
свете.
Ты любишь вечером читать при низких лампах в тех комнатах, что
по сердцу тебе.
Тогда до потолка я вырастаю
И там теряюсь, только повторяя движения руки, листающей страницу,
И тридцать лет уже мои раздумья всего лишь тень раздумья твоего.
Я говорю об этом, но считают
Мои слова чудачеством изящным.
Не всё, что черное, мне возражают, тень.
Приняв мои слова, чтобы простить мне,
Что я тебя люблю, упорно подменяют
Тебя живую символом из камня
И Родиной — живую плоть и кровь.
Когда они суют ножи для разрезанья
В нежнейшие подмышки книг моих,
Им не понять мой крик, они не видят,
Как я кровоточу твоею кровью.
И что им песнь моя, когда они не знают —
Мой голос только эхо твоего,
Когда они не видят рук твоих,
Обвившихся вокруг моей души.
Тут о моей душе скажу на этот раз.
Что человек? Колода битых карт,
Все масти, короли, валеты, дамы,
И между ними воздух, пальцы рук.
Я создан был двумя. Я их не выбирал.
Я с ужасом гляжу на возрастные пятна,
Что проступают на моих руках,
Как у отца… Что знаю я о нем?
Я только голову, как он, склоняю —
Я тоже хуже слышу правым ухом.
А мать передала мне форму уха и вьющуюся линию волос.
Да, но душа, во всем ведь есть душа.
Была душа без формы, без дороги,
Слепая, не слыхавшая о свете,
Пришедшая неведомо откуда
И от какого времени и предка,
От дяди ли, нелепого безумца,
Который никогда на свете не жил,
Иль просто от великого стыда
Той женщины, на свет меня родившей.
Душа? Едва ли! Черновик души.
Лохматая, отделанная грубо,
Из тех, которые без жалости теряют
На поле боя, в железнодорожном
Крушении. Несчастная душа,
Не знающая, что с собою делать
В потоке бурном наших дней. Душа
Совсем не в духе Гамлета. Душа
Сродни скорее волосам Офелии.
Бутылка в океане без письма
Иль шарик от японского бильярда,
Который катит посетитель бара — не все ль равно, на ноль или на сто?
Душа, как раздевалка в ресторане, где пьяный не находит номерка.
Душа, как маска на ночь карнавала,
Ее назавтра сбросят — с ней не выйдешь.
Как тяжело нести ее отраву!
Я никогда, наверно, не пойму, с чего ты позаботилась о ней?
Таких ведь много, хоть греби лопатой.
Но что моя душа произнесла, прозрев, увидев небо,
Благодаря искусству хирургии,
Когда, освободив ее от шелухи
И вылепив по своему подобью,