Этот рот без труда говорил обо мне, как о прошлом,
И случилось все это в середине двадцатого века —
Века спутников, мчащихся вместе с землей, и умеющих думать
машин.
Но ведь нож остается ножом,
Сердце — сердцем.
Моя любовь — горчащий плод,
Ты — прегражденная вода,
Квартал теней, квартал, куда
И море умирать идет.
Мой нежный месяц, август мой,
Где над горами небосвод,
Как слезы, звезды льет и льет,
Мечта за пальмовой стеной.
Мой голод вновь и жажда вновь.
Бессилие чудес и рук.
И вечеров замкнулся круг,
Когда не дремлет в сердце кровь.
Подумать! Вдруг прервется путь,
А я не весь доплел камыш,
И от окошка, где ты спишь,
Мне голубей не отпугнуть.
Я не успел еще вкусить
Тревогу, утро и цветок,
Печали и воды глоток,
Что ты мне подала испить.
Кто может знать, что ждет его,
Когда — готов иль не готов —
Последний роковой покров
Лица коснется твоего.
Утраченная речь моя, —
Навек зарытый в яму клад.
Мой крик молитвой заглушат,
Распродадут мои поля.
Но только о словах жалей,
Что не успел сказать язык,
Что мало статуй я воздвиг
Во имя памяти твоей.
Пока еще в угоду ей
В решетку клетки сердце бьет,
Последних чувств переворот
Пусть разорвет его скорей.
Перерубите горло мне
И слейте кровь взамен вина,
Пусть залюбуется она,
Как спелым полем при луне.
Мне остается малый срок,
Чтоб до конца себя дойти
И чтоб кричать в своем пути:
Как я люблю тебя, мой бог!
Все темное мне о твоем сияньи говорит.
Те комнаты, что я пересекал на ощупь,
Вдовы,
Битум
В глубоких, темных трюмах корабельных,
Вода из луж,
И черные маслины,
И крыльев хищный крест над белым снегом,
Где тянется из сил своих последних
Цепочка изнуренных альпинистов,
И башмаки покойника.
И злоба, когтистая, ночная…
Все горькое, —
Круги бессонниц под глазами,
Тот хлеб, в котором вам откажет друг,
Тот человек, нашедший дом пустым,
Замаранными — поцелуи;
Гладь зеркала для лиц, обиженных судьбой,
Трагедия в газетной полосе, отведенной богатым и богатствам
Года,
Уродства,
Юность, униженная только для забавы,
Тюрьма, где человек с самим собой в разладе…
Все страшное, насилие и буйство,
Пожар, и кровь, и города большие,
Где топчут варвары поля и женщин,
И городишки, как табун коней,
Разогнанный ударами хлыста,
Победа хищников, расстрелов хохот,
Сырым ремнем и волею чужой
Разбитые, раздробленные члены —
Багровое и желтое убийство,
Румянец горя, все, что принимает,
Едва лишь только наступает вечер,
Жестокости невыносимый цвет, —
Мне говорит, мне говорит упрямо про синие глаза твои…
Любовь к тебе — вы с ней похожи, —
Смешались ад и небеса.
Огонь, как пепел, растревожен,
Угас, едва лишь поднялся.
Любовь к тебе подобна лани,
Из рук бегущая вода, —
И жажда и ручья журчанье
Неотделимы навсегда.
Любовь к тебе — душа на части,
Как час песком, раздроблена.
Лишь на день мне единства счастье
Давным-давно дала она.
Любовь к тебе — фонтан искрится,
Кольцо на дне его горит,
И белка в колесе вертится,
И лес каштановый шумит.
От боли гибнуть, возрождаться,
Терять, не отыскав, вдвойне
Измаявшись, уснуть бояться, —
А вдруг ты только снишься мне?
Страдать из-за пустого жеста,
От праздных слов и праздных рун,
Которые газету с места
Возьмут и, скомкав, бросят вдруг.
Все и всегда пытают строго,
Страсть облегченья не дает,
И снова новая тревога
Свои вопросы задает.
Лазурь без меры и без края!
Того понять я не могу,
Кто любит, чувство измеряя
Руками на своем лугу.
Вовек я не имею права
Уйти на несколько минут.
Я сам — твой трон, твоя держава.
Любить тебя — быть вечно тут.
Любовь к тебе равна приказу
Прохладной простынею ждать.
На белом льне заметна главу
Твоих инициалов гладь.
Я остаюсь лишь меткой малой
Того, что в мире ты жила,
И я хмелею, как бокалы,
Те, из которых ты пила.
Все слова на земле, если я их тебе подарю,
Все полночные спелые нивы небес и все джунгли,
Когда я подарю тебе все, что блестит и что скрыто от глаз,
Весь огонь на земле вместе с чашею слез,
Все горячее семя мужское,
Ладошку ребенка
И скорбей человеческих калейдоскоп.
Когда я подарю тебе сердце распятое и размозженные кости,
Безграничный ковер человеческих мук,
Всех под пыткой ободранных заживо в лавках мясных,
Все разрытые кладбища никому неизвестных любовей,
Все, что только навеки уносит теченье
Вод подземных и млечных путей,
И большую звезду наслажденья в последнем калеке.
Когда я напишу для тебя этот смутный дешевый пейзаж,
На котором влюбленные пары на ярмарках любят сниматься,
Когда стану оплакивать ветры, которые рвут мои струны,
Петь великую черную мессу нескончаемого обожанья,
Прокляну свое тело и душу,
Грядущее стану хулить,
А прошлое гнать беспощадно,
Все рыдания сделаю музыкальной шкатулкой,
И в каком-то шкафу ты однажды забудешь ее.
Соловьев я швырял тебе под ноги — вдруг не станет их среди ветвей.
Не отыщется больше метафор в голове сумасбродной моей.
И когда ты устанешь от культа, который я создал вокруг,
И все во мне будет распято — ни лица, ни голоса и ни рук.
И когда, как осколки стекла, захрустит в моих пальцах человечьего
слова привет,
И когда мой язык и моя чернильница станут сухи, как станция
запуска межконтинентальных ракет,
И когда исчезнут моря и останется только соляной ослепительный
след,
И захочется пить даже солнцу, и в воронках дрожать будет свет,
И погаснут небо и камни, и высохнут истоки метаморфоз.
Вот тогда для тебя я создал бы лучшую розу из роз.
Пока я говорил на языке стихов,
Она забылась в тишине своей,
Как темный дом в ложбине наших дней,
Чуть теплящийся свет меж миртовых кустов.
Весну покоя обрела щека,
И тело легкое повито сном холста,
И взглядом созданная высота,
Под кожей кровь, как подо льдом река.
По склону сказок вновь она уходит прочь,
Как будто кто-то дал издалека сигнал.
И вечно это сани, снег и бал,
И руки дивные в объятьях держат ночь.
Чуть движется рука и рот ее, и я
Шепчу: она опять, как тишины полет,
Полет туда, где детство все живет,
В тот край таинственный, запретный для меня.
Во имя нас двоих, любовь моя, прошу,
Во имя ревности, что спит в моей груди,
По склону своему вперед не уходи!
Я рядом, я с тобой, как дерево, дрожу.
Когда глаза твои так безмятежно спят,
Мне страшно, я молю — постой, повремени,
В пути своем и в снах, любовь моя, верни
Сознание свое и боль мою назад.
Я не из тех, кто с жизнью плутовал.
Я из людской толпы печально-величавой
Я никогда не прятался от бури,
Гасил пожары голыми руками,
Я повидал и тапки и траншеи,
Я без оглядки среди бела дня
Высказывал опаснейшие мысли
И, если мне в лицо хотели плюнуть,
Не убегал. Я жил с клеймом на лбу,
Делил с другими черный хлеб и слезы,
Лишь в свой черед, не прежде, чем другие,