ОН. Это какая-то мысль или это шум в глубинах воздуха?
Она обернулась и поглядела. Ее волосы полны цикад. У Нее такой вид, словно Она только что вернулась бог весть из какой Африки, из какой-то пустыни, охраняемой маврами в белых одеяниях. Она сейчас скажет что-то, что-то бесповоротное:
ОНА. Шум?
Он так ужаснулся, вызвав это маленькое слово, что уже ни на чем не настаивает и дает Ей, не дожидаясь маловероятного ответа, тихонько отвернуться к своему зеркалу, к своей темной листве, — дает Ей уйти в тишину, углубиться в музыку цикад…
Он мог бы, однако, рассказать Ей то неистовство, что живет в Нем, эту дикую симфонию, эту ревность, подобную голоду, не ведающему, какая пища могла бы его утолить. Он мог бы сказать Ей фразы, убивающие оркестры, парализующие песни, разбивающие зеркала. Он мог бы с Ней говорить на языке насилия и урагана. Он мог бы противостоять Ее мечтам, противодействовать ароматам прошлого, смутить шаги, уводящие Ее от Него к будущему. Разве не ощущает Он в горле своем нечто бесконечно более непристойное, чем скрипки? Разве не наполнен рот Его непреодолимой силой возражений? Он заговорит — Он шевелит губами, Он раздвигает их, Его язык напрягается — Он заговорит…
ОН. Любовь моя…
Вот. Это все, что Он нашел сказать. От этого Он ощущает такой стыд в себе и в руках своих, что невольно понижает голос, так понижает голос, что Она ничего не расслышала. Потому что, без сомнения, цикады, оглушительные цикады…
Я забыл сказать, что пол — темно-красный. Прекрасный пол, вымощенный шестиугольной плиткой, на котором лежат тени, похожие на черное пламя. Он красен, как стыд человека, который не в состоянии сказать своей любви ничего другого, только — Любовь моя.
В этом месте бросается к суфлерской будке Эпилог, которого автор забыл вначале упомянуть в списке действующих лиц. К тому же не предусмотрено, как его нарядить, кто его будет играть, будет ли он ходульным, поднимется или до восточного театра, до греческого цирка или до шекспировских шутов. На мой взгляд, речь идет о простом служащем, вроде нас с вами, с трудностями в конце месяца, с единственным стремлением — в один прекрасный день приобрести телевизор. Он простирает руки и кричит:ЭПИЛОГ.
Занавес! Занавес!
Давайте занавес, пока не взбунтовался зал,
Пока не засвистели, не завыли.
Давайте занавес!
Чтоб вновь его поднять,
Давайте занавес,
Чтоб можно было снова его поднять и выпустить актеров.
«Спектакль, который мы имели честь…»
И пусть аплодисменты непременно,
Хоть в этом нет и признака, однако,
Ни смысла, ни правдоподобья…
«Спектакль»…
Давайте занавес скорей! Провал!
Явился автор инженю поздравить,
Но занавесом автора смело.
Я говорю вам, занавес давайте!
О декорациях и о костюмах,
По-моему, не стоит говорить.
Никто как есть не рвется за кулисы
С цветами, с дифирамбами… Герои
С накрашенными лицами — одни,
Наедине с несыгранною пьесой,
Как телеграфные столбы, в которых
Поет о чем-то ветер без конца.
Наедине с невысказанным текстом…
И бесконечно тянется за ними,
Как платье длинное, растраченная жизнь.
Теперь им ничего не остается
На самом деле, лишь играть ту пьесу —
Скорее занавес! — играть ту пьесу,
Которая написана, однако,
Не для чужих и равнодушных глаз.
И поелику не имеется Хора, как было в древних Трагедиях, для разделения Актов, то тот, кто пожелал бы представить публике «Брадаманту», может, если это ему нравится, использовать интермедии и вставить их между Актами, чтобы не смешать и не показать в непрерывности то, что требует дистанции во времени.
ГОВОРИТ ЗАЛ, и автор решительно никак не отвечает за его речи.
Привет тебе, о свет, в котором ртуть и хром,
О занавес, ветра скрывающий от нас.
Сквозь щелку в зал глядит какой-то астроном,
Мы небом для него являемся сейчас.
Струится бледность плеч, рассеивая ночь,
Из кресел, где полно приличных дам.
Я роль забыл, суфлер, ты должен мне помочь…
Приносит билетер мороженое нам.
Как будто бы рекламы вспыхнул свет,
Но на экран никто не хочет и взглянуть.
Театр золотой… — У вас программки нет?
Программка мне нужна, чтобы понять, в чем суть.
— Да, эта вещь, коль верить «Монд», мила.
— Да, вертится земля, коль Галилей не врет.
— Приятной новостью, тем, что земля кругла,
Нас поразить решил какой-то сумасброд.
— Нет, право, если критике внимать,
Услышишь, как бегут из зала наутек…
— Окостеневший Кэмп, что от такого ждать?
— Вы видели «Атласный башмачок»?
Все действие в колосниках идет.
Куда-то вверх и вверх стремятся голыши…
— Как он зовется? — Кто? — Ну, да художник тот.
Его полутона порой так хороши…
— Стакан шампанского? Благодарю вас, нет.
Тут скверные сорта… — Какой прискорбный факт…
— Но разрешите мне вас проводить в буфет.
Я засиделся — очень длинный акт.
Я ноги отсидел за этот час…
Мурашки… — Где? — В йогах… Молчу о чем другом.
— Мужчина — это пунш, пылает он для вас.
— Мужчина — это мул, вы словно вьюк на нем.
— Но что за жемчуга! Скажите, кто она?
— Какие бусы странные на ней!
— Дали́… Метро… Какие времена!
— Стучат три раза. Сядемте скорей!
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………
ГОЛОС АВТОРА, преодолевал оркестр.
Привет тебе, багрец, который поднялся,
Как губы над едва рожденным криком.
Вот сцена, мрак кулис и гнева голоса,
Любовники в смятении великом.
Забудьте все, что было на пути.
Одна Елена… Только стены Трои…
Ты, сердце, над равнинами лети,
Из человека прочь — так тесно в нем порою!
Все, даже море, обрело язык
И богом нарекло один восторг без меры.
Я погружаюсь в сон, он темен и велик.
Я в голубых руках Астарты и Венеры.
Там истина и ложь образовали смесь.
Бессмертный шорох и бессмертный лепет.
На шпаге кровь горит — я растворен в ней весь.
Речитатив оркестра. Сукон трепет.
Я — Одиссей, я — пение Сирен,
Был золотым руном и был Язоном,
И я — любовь в живом клубке мурен
И ночь в тюрьме с удушьями и стоном.
Мне звезды черные сияют в дрожи век.
Сидел я у гробниц монархов настоящих.
Короны из камней потеряны навек,
О чем же короли рыдают в темных чащах?
О призраки, о чем вы стонете опять,
Великие, с седыми головами.
И что вы мне? Но я пошел блуждать
По следу ваших душ. Я следую за вами.
……………………………………………………………………………
Здесь вступают, торжествующие аккорды, завершая увертюру.
ГОЛОС АВТОРА продолжает в тишине.
Абдоломен, Леонт и Фарнабаз,
Высокие синьоры, где вы, что вы?
Не слышно больше ваших пышных фраз.
Кругом ни звука, только стонут совы.
Жан де Шеландр, поэт, погиб в пути
От рапы пулевой под небом Сомазена,
Он славу Франции отправился нести
В отряде господина де Тюренна.
Аман, Сифакс, Гектор и ряд других господ,
Из тех, которых помнит только сцена,
В крови рука того, кто вас ведет.
Ах это Клод Тюрго, убивший Монкретьена.
Где, Брадаманта, ты была в тот день,
Когда Робер Гарнье в страданиях скончался?
Зовет любимую Антониева тень.
Но умирать Жодель на чердаке остался.
Не вся беда земли подвластна вам,
Герои мрачные, что сетуют напрасно.
Трагедия не там и кровь течет не там.
Вино лилово, жизнь бывает красной.
Фальшивых королев, готовых смертный час
Играть в тени садов, гоните прочь со сцены.
Не кровь, а киноварь из раны пролилась,
И вздулись нарисованные вены.
Прощай, усталый взгляд сиреневых очей —
Напиток выпив, я не дорожу флаконом —
И те, кого вспугнут в альковах их ночей,
И улочка глухая под балконом.
Все поцелуи — сон и больше ничего,
Лишь темный ход в судьбу, откуда нет ответа.
Для милого Ромео своего
Уж не была ли ложью ты, Джульетта?
Сгинь, лицемерие, в больших огнях кулис,
Уж факелы задули бутафоры.
И грим стерев, устало разошлись
Немолодые, бледные актеры.
Прощайте, сцена, слава и краса!
Покровы сорваны, обнажены подмостки.
И за слезою падает слеза,
На лютой стуже превращаясь в блестки.
И оркестровой ямы нет следа…
Как с похорон, дыханьем руки грея.
Уходят музыканты кто куда,
Неся футляры с музыкой своею.
Утратил воздух запах имбиря
И острой сталью уши рвет до боли,
И замолчали трубы ноября,
И не слыхать далеких скрипок в поле.
Грядущий день уже нам озарил вчера.
В грядущий день идут те, что блуждали где-то.
Проталина откроется с утра.
Зима уселась там, где погибает лето.
Подмостков больше нет, и это не игра.
Тут попросту живут и силы губят.
На коромысле жизни — два ведра,
Одно — страдающим, другое — тем, кто любит.
Я говорю, что время гнет меня,
Я говорю, что ветер губы сушит,
О ранящем глаза, слепящем свете дня
И о рыдании, что сердце душит,
Я говорю… Но, как из-за морей
Стремится ласточка в свое гнездо под крышей,
Твердя о красоте земной все тише, тише,