То жертвоприношенье фазанов и плодов.
Тот вкус могил разрытых,
Та солнечная ночь.
Земля, которая — я сам, короче говоря.
Земля целинная, земля изрытая, земля в бреду,
Несущая лишь сорняки, валежник, хворост, сухостой,
В которой спят глубоким сном надкрылья, корни, семена.
Земля, идущая ва-банк, где каждый молодой росток
Спешит раскрыться до поры, где замерзают черенки.
Земля, которая кисла, как рек глубинные пески,
Разведанная кое-как, нетерпеливая земля,
Что понесла до срока.
Земля, что отдается всем прохожим, бурям и ветрам.
Земля кровосмешения, смущения и смут,
Земля — гибрид снегов зимы и пламенного лета.
И вдруг в нее вонзают нож глубокой обработки,
Ворочают, исчерчивают, мучают — и вот
Вся эта новая земля, вся молодая новина
Лежит, готовая принять душистую культуру,
Как ноздри — аромат.
Земля, короче говоря, которой стал я сам,
Предназначаемый тебе. Ведь роза — это ты.
Ты — роза, о загадка роз в такое время года,
Когда еще подобна колдовству опять зазеленевшая порубка,
А дерево — всего лишь ствол прямой, всего лишь сделанный земле
привой,
Крест, противопоставленный могиле.
Кривая мандрагора зимой пускает корни,
Когда еще рука украдкой, под покровом
Поглаживает дремлющие ноги зимы
И корни, скрытые в земле, оцепенели.
Еще ничто, ничто не предвещает
Зеленый трепет сморщенного стебля,
Потягиванье нежное его,
Вертлявые подмышки первых листьев.
Весну росы и плоти.
Нет ничего еще от черной чешуи —
Решетки будущего, — никаких когтей,
Ни свечек, ни сверчков, ни грима, ни гримас,
Ни мертвых птиц.
Нет ничего еще от рудничного газа —
От заговора утренней прохлады,
Дыхания оттенков, из которых
Возникнет роза.
О, каждый год, когда кусты зазеленеют,
Меня охватывает нетерпенье,
Неверье в то, что снова возвратятся
Подснежник, и тюльпан, и скользкий первый бархат.
Все долго, дольше, чем в былые годы,
И страшно мне, что запоздал орех, что ясени торопятся куда-то
А вдруг на этот раз ничто не расцветет?
И ни нарциссы, и ни гиацинты
Не ободрят меня. Нужна сирень хотя бы,
Чтоб я поверил в возвращенье розы.
Все то, что в первый раз приобретает цвет и раскрывается,
вступая в детство,
Став трепетом, дыханием, ладонью
Трепещущего первого флажка,
И скороспелость губ и совершенство кожи,
Как будто ожидающей раненья,
Все говорит о том, что в эту пору
Уж мы обычно видим каплю крови,
И первую звезду, и бледный знак —
Чуть брезжащее обещанье розы.
А если роза в нынешнем году,
Затем что было слишком много льда,
Затем что было слишком мало снега,
Поражена или заражена,
Задушена, потушена, пропала
И нет ее, не будет, что тогда?
Болезни почвы, высыханье соков,
Личинки страшные и ржавчина до срока,
Родильная горячка, жар и лед,
Потеря запаха, брожение гормонов
И сдвиг геологических пластов,
И трещина, провал, банкротство, неудача —
А вдруг когда не чье-нибудь, а розы?
Как долго длится в нынешнем году
Мучительное ожиданье розы.
Потом до невозможности вздохнуть,
До полного притворства, до потери
Невозмутимости желать одно:
Пусть прорастет она, невидимая, но
Пусть прорастет она, раскроется, пробьется
Роза.
Зову тебя забытым языком.
По издавна знакомому закону,
По вздоху воздуха я знаю: ты близка,
Я узнаю твоей грозы угрозу,
За изгородью занялась заря,
И за горами загорелись звезды,
Заранее предсказываю: здравствуй!
И лепет лепестков и весь твой вес,
Как вес вина берет в себя бокал,
Как пар танцующий берет моя рука.
О, как ты вся ритмична и легка!
И ритмами шагов вдруг озарилась проза.
Я именем ее дышу я повторяю:
Роза!
Ты, роза смутная, ты сера или медь,
Малиновая роза простодушья,
Как будто пламя в бледности золы,
Как будто рот, готовый приоткрыться.
Ты, роза, вспыхнувшая в это время года,
Где все вокруг твое существованье славит,
О, роза — это суть твоя и имя.
Я розу для тебя создам!
Ты — роза, недоступная словам,
По крайней мере стертым и обычным.
Тебя расскажут странные слова, совсем неподходящие для розы.
Так только крик страдания расскажет
О звездах радости над пропастью любви.
Я розу для тебя создам, из пальцев ей воздвигну храм,
Пусть эта роза вьется там, листву свою теряя.
Я розу для тебя создам, пускай цветет в колоннах
Для нищих и влюбленных, тех, у кого одна постель — объятья.
О роза каменных гробниц и статуй, распростертых ниц
Над прахом тех греховных тел, кто к исповеди не успел.
О роза мужика того, что среди поля своего на мине подорвался.
О красный запах, красный цвет письма, в котором мне-то нет
Ни ласки, ни упрека.
Свиданье роковое то, куда не явится никто…
Войска, что отступают прочь в глухую ветреную ночь.
И материнские шаги под окнами темницы.
Песнь отдыхающих мужчин в часок, сиесты средь маслин…
Кровавый петушиный бой в стране туманов.
О роза воина вдали от дорогой ему земли.
Я розу для тебя создам, но не одну, а много роз,
Не меньше, чем алмазов на глади волн морских,
Не меньше, чем столетий в густой пыли небес,
Не менее, чем снов и грез в одной ребячьей голове…
Не менее, чем света в рыдании одном.
Вы замечали иногда
Две розы — Время и Луну?
Они похожи, и вода
Большого старого пруда
Их отражает, как одну.
Вы розу видели хоть раз,
В которой пена, и волна,
И соль, и горечь, и отказ?
Отлива час, прилива час
Роднит, как радуга, она.
Найдешь на рынках поутру
Охапки роз Души и Грез,
И розу — Гамму и Игру,
Шагов, Заглохших на Ветру,
Запретной Страсти, Поздних Слез.
Видали ли вы розу Страх?
Видали ли вы розу Ночь?
Подобно звуку на губах
И спелому плоду в ветвях,
Они написаны точь-в-точь.
Все розы — те, что я пишу,
Все розы — те, что я пою,
Напрасно я превозношу,
Прекраснейшею — я дышу,
Перед прекраснейшей — стою.
Что творится со мной? Я внезапно услышал себя. Я услышал свой голос, идущий откуда-то издалека, голос мой вне меня, голос мой вне ее и меня, как сквозь время, как эхо в ледовой пещере, голос, как бильбоке, по кривой и окольным путем, театральный и радиоголос, голос полый и гулкий, неясный и синий.
Что творится со мной? Я внезапно увидел себя. Я увидел свой возраст, без зеркала, без отраженья, без игры в зеркалах, — человека поблекшего и потерявшего цвет, уничтоженного и разрушенного человека; я увидел в чертах его тысячу и одного муравья его лет, их пути продвижения, их терпеливую трассу, семенящие быстрые лапки, на спинках тяжелую ношу — непомерных размеров травинки, былинки, соломинки, белые яйца пирамиды… Какой пирамиды? Что такое болтаю я — возраст, его муравьи… Да, изволите видеть, — муравьи пережитых годов.
Что творится со мною? Я вдруг самого себя понял. Понял сразу все то, о чем я говорю, и все то, о чем я говорил, безрассудство свое, свой язык, как расколотый молнией ствол, проникающий в тело и в мысли огонь, разгребающий мертвые листья огонь, ту змею безрассудства, за птицей бегущую вслед, за парализованной ужасом птицей, за птицей, теряющей чувства, чувство слов, чувство точных, единственных слов, когда вместо них произносишь другие слова… Кто и что произносит? Ведь молния, дерево, птица, змея — это только я сам, мой язык; это город, запруженный транспортом, — сигналы молчат навсегда, навсегда отказали светофоры и стрелки маршрутов; что уж там! — полицейского нет на посту, в два ряда на стоянках машины, доставка в запретное время, — и какой-то один грузовик, чтоб найти себе место, маневрирует долго, — один грузовик с грузом раненой совести, угрызений, сомнений, душевных страданий и минеральной воды.
Что творится со мной? Или я уж не тот человек с фотографий анфас, или в профиль, или вполоборота? Я, однако, собой недурен, особенно вполоборота, человек с фотографий отдельных; как мысли его, фотографий на дне выдвигаемых ящиков, в смятых картонных коробках, человек с биографией, как у меня, — о-ла-ла! — как она начинает гоняться за мной, биография эта! Ничего уже, в сущности, больше не следует делать, старина, с биографией этой, — уж ее ненадолго осталось. Почему? Что такое? Что я говорю? Ненадолго? В чем дело? Ты понял? Ты не понял? Конечно! Однако ты стал туповат. Я тебе говорю, что ненадолго хватит твоей биографии. — То-то! Уловил наконец? Наконец раскумекал, как видно, если можно судить по тому, какую ты скорчил гримасу. Да, гримаса в три четверти, вполоборота гримаса. Отвратительная, уверяю тебя, и о многом она говорит.