Что творится со мною? Ужели теряю я голос? Или это не голос, а путь? О, французская речь с игрою созвучий и смыслов! Или если во мне уже больше ничто не играет, уже больше ничто не желает играть, не желает играть ни в слова, ни в рулетку и уже никогда не будут доиграны игры и не будет уже ничего — вы же видите сами, уже ничего не выходит и вертится все вхолостую — разновидность игры в поддавки. Это черное? Нет, это красное! Нечет и чет, чет и нечет! Никого у столов, и столов никаких, ни игры, ни рулетки, ни ставок, но зато говорят о монете, как будто бы ей не везет, если слишком приблизить, не сдвинув ни влево, ни вправо, что ее увлекает машина и выбора нет между красным и черным, удачею и неудачей. Ну, а вдруг неудача? Жестоко и неумолимо — проиграть навсегда, проиграть навсегда.
Что творится со мною? Я знаю жестоко и точно, что я должен сказать, но я устремляюсь в обход, я стараюсь схитрить, ухожу, уклоняюсь от того, чтобы это сказать, и при этом я делаю вид, будто это совсем не нарочно. Никогда, никогда мне настолько еще не казались слова приспособленными для трик-трака, для реальности этой игры, для машины, что делает деньги, но я не плутую, я не хочу плутовать и железную рухлядь не стану трясти — эту рамку для шариков, эту систему ловушек, и мигающий свет, и капканы его, и приемы глотанья удачи моей, эти щели и складки, кувыркания и закоулки, этот круг скаковой, все подвохи, подкопы, могильные склепы, ров для братской могилы… Достаточно чуть сплутовать, сплутовать лишь немного, лишь самую малость, но я не сплутую ничуть.
Что творится со мною и с песней моей, с этой песней огромной, живущей во мне, пожирая меня постоянно? Почему вдруг отказ от нее, от моей патентованной песни, что уходит куда ей угодно — в жилища и в уши, — раздирая себя, заставляя мечтать о мечте и тираня мне горло несоизмеримостью слов, чрезмерность которых порой заставляет мечтать о созданьях из плоти и крови, таких же, как я, хотя бы таких, каким был я когда-то, прекрасным в три четверти, вполоборота, о созданиях в профиль и фас, дрожащих от песни, как золотая листва электроскопа. О эта дурная поэзия электроскопа, золотая листва, представления школьных глубин, представления вполоборота, образы дней молодых, золотая листва и внезапная песня, что приносит мне боль, заставляет стыдиться стыда, пожирает меня в итоге таким же манером, как песня твоя, Азнавур…
Что творится со мной? На железной дороге крушенье или сердце? Пожалуй, что сердце… Я знаю куда как отлично применение слов, назначение слов, искусство запутать словами, меру слов и манеру их преподносить, и тем хуже, что тут допускаю я неосторожность, ибо надо задуматься, куда тебе лучше ступить, и — ложись, ради бога, ложись! — ведь снаряды ложатся вокруг. Это тоже уже устарелые игры, эти штампы старинных сражений, но, однако, что делать, случаются же катастрофы. Для меня была, первой катастрофа в метро — ту станцию звали «Венки». Что стряслось там? Кто помнит об этом сегодня) когда даже станцию эту иначе зовут…
Это, стало быть, сердце… метро… Без цветов и венков… И вдруг электричество гаснет, все в страхе, все в страхе, вокруг замешательство, паника, страх, невнятица слов. А люди еще без привычки — ведь надо заметить, что это стряслось в начале эпохи метро, — люди ринулись прямо в аорту, по лестнице, прямо, во мрак; толпа, — невозможно представить себе, нестерпимо! — во мраке толпа и удушье тумана, туман проникает в глаза, в сознание, в рот — бога ради, ложитесь скорей! Куда, разрешите спросить, куда вы прикажете лечь? Темнота, духота, чернота, и дверей нет, и выхода нет, и понять ничего невозможно — анфас или в профиль? — и мужчинам, прекрасным вполоборота, женщины падают в ноги, затоптаны дети, и нет ничего, кроме силы напрасной и ужаса, нет ничего, кроме плеч, насилия стен, задыхания ночи, бесцельного бегства и буйства отчаянья, чудовищной схватки, холодного нота в закрытом преддверии смерти. Однако понять бы хотелось, услышать — хотя бы услышать, увидеть — хотя бы увидеть, пускай это только лишь ужас, кипящая каша или смерть, — хотя бы увидеть ее, эту смерть, уловить наконец смысл этого странного слова: смерть!.. И венки, и венки, и венки…
Что творится со мной? Где она, моя жизнь, все имевшее цену, все, чем жертвовал я для нее, все, за что умирал я, и вот превратился в мишень, и вокруг меня руки с оружьем, и стрелы, и копья. Стоит слово сказать, как оно открывает меня, озаряет ранимое место и самую слабую точку, выдает мое сердце толчками в груди. Вы меня настигаете, вы меня застаете на месте моего преступления в явном разладе с собой, — я раздет, и позор мой у всех на виду, это яркое солнце позора. Взять за горло меня вы готовы, потому что не тот я, кем я называю себя, и все это видят, и все в это пальцами тычут и чувствуют полное право поносить его, бить его, в счет его становиться умней — мол, того-то не стоило делать и, мол, до сих пор он своих заблуждений признать не желает и упорствует в верности глупой, а ему ведь хотели помочь, а он эту помощь не принял. Ну что же, тогда мы поймаем его за язык, и тем хуже ему — ведь всего-то ему надлежало не вертеть головой, оставаться всего только вполоборота и не признаваться — анфас или в профиль, никогда признаваться не надо. А теперь остается мне только нести наказанье за нелепость свою и за все, что идет ей вослед. Ну, а вы торжествуете целой толпой, всей тяжестью юности вашей, здоровья, и мышц, и способности лгать — ах, не стоило, право не стоило, бедный ты малый, ничем не прикрытый, чьи слова означают лишь то, что они означают, а вещи — такие, как есть, и ты их в лицо называешь настоящими их именами, как солдата — военный билет, полковая поверка.
Одинокий и голый, старый и голый, с незащищенным лицом, стоящий один на один, на этот раз только один на один со своею любовью.
Я в тех годах, когда не спят,
Пишу стихи в ночной тиши,
Когда, как в зеркало, глядят
В безмерность собственной души.
У тех, кто в полуночной тьме
Не спит недели и года,
Рот — долгий шепот, как в тюрьме
У осужденных навсегда.
Встречаю жизнь лицом к лицу,
Один, хотя ты так близка,
Как в песне, что идет к концу,
Ее последняя строка.
Ты рядом, но со всех сторон
Теснит и давит все вокруг.
Сдержав дыхание и сон,
Заговорить боюсь я вдруг.
Ты спишь в тени, и страшно мне
На грустный свет тебя вернуть,
На мрачный свет, что лишь во сне
Еще щадит тебя чуть-чуть.
Когда твой взгляд по мне скользнет
Куда-то мимо, как мне жить?
И сердце мечется, как тот,
Что сам решил себя убить.
И медленно проходит срок,
И время — последи за ним —
Растет и крепнет, как росток,
Клубясь, трепещет, словно дым.
У времени есть три лица:
Грядущий день во мраке скрыт,
Вчерашний — стерся до конца,
А настоящим — я убит.
Как, разве этот долгий сон —
Вчерашний день мой? Как я мог
Его забыть, как будто он
Всего исписанный листок!
В глубинах глаз — мой небосвод.
Он в звездах канувших времен.
На пашне сеятель поет,
Когда трудом он утомлен.
Что изменить способен я?
О померанцев аромат!
О Андалузия моя,
Мне голоса твои звучат.
Испания, жасмин поет
Порою в голосе твоем.
День выигрыша — он придет,
Затмив вчера грядущим днем.
Горчащий мрак, заполнишь ты
Меня, и вспомнить я смогу
Кордовы яркие холсты,
Валенсию на берегу.
Испания, твоя судьба
Всегда решается в борьбе.
Гранит и серые хлеба…
Мы чем-то все сродни тебе.
К великим подвигам любовь,
Как братьев, связывает нас.
Мы обретем свой эпос вновь —
Настанет день, настанет час!
Где ты нашла на этот раз
Балладу, Эльза? Чья она?
Гренада или Амбуаз —
Кровь одинаково красна.
Мысль устремилась в глубь небес
Ловить тебя, бумажный змей.
Ты знаешь множество чудес,
Открой грядущее детей.
И тот, кто по ночам не спит,
В глубь наваждения, маньяк,
Все ищет дверь… Кто победит?
Воображенье или мрак?
Кому не спится, в глубь души
Те, словно в зеркало, глядят.
А я пишу стихи в тиши —
Я в тех годах, когда не спят.
Я не размышляю ни о чем, ощупью нащупываю я складки простынь, складки тишины. Я не размышляю ни о чем и вытягиваюсь я в длину собственного тела своего, под голову руку положив — голая и гладкая рука, — голова моя скользит по ней и не размышляет ни о чем. Как моя подушка велика — целиком заполнила она капельку сознанья моего, что еще колышется во мне и струится тихо вдоль меня. Я глубоко погружаюсь в ночь, будто бы в недвижимый баркас, и, раскинувшись, качаюсь я, и баркас качается со мной, плечи мои меряют его, колебания его размах…
Это просто так, так, так.
Это не рифмуется никак.
Я не размышляю ни о чем, даже ни о сердце, что болтает на своем поспешном языке. Я не слышу нервов никаких, но они, натянутые туго, делают меня подобным скрипке для прямого взгляда темноты. Я всего лишь человечий груз, грусть и горе не беря в расчет, — в сторону шарахаюсь от стен собственной тяжелой головы, — я боюсь наткнуться невзначай, разбудить в себе и осознать эту муку, скрытую глубоко. Следует стараться избегать этих стен, стараться проходить через ночь, как лоцман искушенный через мертвое пространство моря. Нужно дать нести себя, пловец, поспеши довериться, пловец, чтоб не стать игрушкою