Эти толпы стучащих ногами теней:
Этот темный холодный вокзал Вербери.
Наш состав на погрузке стоял до зари,
Принимая орудья, котлы, и мешки, и людей.
Вел погрузку один лейтенант завитой.
Он кричал и ругался всю ночь напролет,
Оттого что погрузка так долго идет
И снаряды взрываются над головой.
Отправленье. Бог знает куда. Как во сне.
Будем долго скользить вдоль черты огневой.
Это все перестанет казаться игрой.
Дожидаются смены ребята в огне.
Эшелон наш идет неуклонно на юг,
По пустынным полям, под крылом темноты.
Спят в вагонах солдаты… Раскрытые рты…
Сны, тяжелые из-за дыханий вокруг.
Поезд сделает крюк, чтоб объехать Париж,
На запасном пути простоит до утра.
Наконец паровоз закричит, что пора,
И вагоны потащат кресты своих крыш.
На восток повернем и доставим туда
Груз отличного мяса, товар молодой.
А воронки уже затопило водой,
И гангренами пахнет гнилая вода.
За девчонками бегающий паренек
Не вернется… А мне доведется взглянуть
На открытое сердце, на рваную грудь…
Не вернется и старый картежный игрок.
Одного разорвет пополам в этот раз,
А другого контузит упавший снаряд.
Ты же, татуированный старый солдат,
Ты останешься жить — без лица и без глаз.
Торопись, эшелон, не жалей ни о ком.
Видишь, искры последние слабо горят.
В страшном танце трясет задремавших солдат.
Пахнет потом, шинельным сукном, табаком.
Ваши страшные судьбы мерещатся мне,
Обрученные с мукой, земли женихи.
В цвет рыданий окрасили вас ночники.
Обреченные ноги еще шевелятся во сне.
Начинается день. Кто-то вдруг потянулся, привстал.
Остановка внезапная. Кто-то напиться зовет.
Кто-то громко зевает — у него еще зубы и рот.
— У моста Минокур, — запевает капрал.
Но граниты уже размышляют о том,
Как писать имена ваши золотом лет,
И из памяти стерся любви вашей след…
Вы уже существуете, лишь затем чтоб погибнуть потом.
Садовники просеивают кости,
Лужайки меж могилами копая.
Под камнями Арраса — наши гости
Лежат навек — сыны другого края.
Меж них мой дядя. Слышно ли в могилах,
Как соловей поет в начале мая?
Меж ними и меж теми, кто любил их,
Ла-Манш грустит и плачет без ответа,
Соединить два берега не в силах.
О запах Африки на кладбище Лоретта!
Там крепко спят солдаты из Марокко.
На них забвенье, как бурнус, надето.
Уже песками раны засосало,
И оборвались жалобы до срока.
А пальм в Па-де-Кале и нет и не бывало.
Дыханье черных вин о утра встает высоко.
И ветер давит ягоды ногами,
И, словно кровью, ноги пахнут соком.
Покойтесь же под белыми крестами
В полях разграбленных, непрошеные гости,
Уложенные, убранные нами.
Мы привели в порядок ваши кости.
О призраки, покойтесь, отдыхайте
Под плитами, в могилах, на погосте.
Отныне вновь сердец не разбивайте,
У очагов местечка не просите,
Под окнами ночами не вздыхайте.
Детей, идущих в школу, не ловите,
Живых не троньте — сладок теплый сои их.
Дыханьем ледяным их не будите.
Не спугивайте легкий шаг влюбленных,
Ночные тени, птичьи голоса.
Пусть скроет пары тень дерев зеленых.
Пусть на могиле травы и роса,
Мох и покой… Опять цветут сады,
И снова поднимаются леса.
У миртов есть цветы, у лавров есть плоды.
О счастье, браконьер, ловушки ставь скорей!
Владеют мирты языком звезды,
Всю ночь они ведут беседы с ней,
И ваш грядущий день я в муках предрекаю.
Стал глубже океан, и парус стал белей,
И благо тем светлей, чем зло черней.
Я вспоминаю…
Итак, через Велль опять
Наш пролегает путь.
Свежих рвов не пересчитать,
В лица мертвым не заглянуть.
Может, я их смогу узнать?
Эшелон, помедли чуть-чуть.
Вот этот… Его я знал.
Он, когда загремел гром,
На своей окарине играл
На посту сторожевом.
Смерть сразила его наповал
В сумасшедшем разбеге своем.
Помню хрупкого малыша.
На колени он встал у воды.
Улетела его душа,
Как из клетки, в иные сады.
Мы у зарослей камыша
Набрели на его следы.
Эта надпись — она о чем?
Я никак не могу понять…
Что ей в имени скромном моем?
Я читаю его опять…
Вот могила моя под холмом.
Кто ее поспешил занять?
Кто он? Я понять не могу…
От того рокового дня
Шесть недель на чужом берегу,
Немоту и покой храня,
Он лежит, упав на бегу,
Тот, убитый вместо меня.
Лежит бутылка у креста, а в ней торчит письмо ко мне.
Я так и не могу понять, все это было или нет.
Но если я и впрямь убит, но если это все не бред,
Выходит, вымысел и ложь — событья прожитых мной лет,
Вся эта адская игра мне лишь привиделась во сне.
Но как тогда мне объяснить происходящее вокруг,
Всю жизнь мою и весь мой мир, — я им ответа не найду.
Иль это только ловкость рук, жонглерство, фокусы в аду?
Я умер в августовский день в том восемнадцатом году.
Уж скоро тридцать восемь лет, как жизнь моя прервалась вдруг.
И, значит, не было солдат, верхом въезжающих в трактир,
Приветствующей их толпы, ведущей каждого коня,
Танцующих на крыше пар и этой ночи ярче дня
От падающего дождя ракет, бенгальского огня,
И барабаны до зари не возвещали людям мир.
На лесопильне Сент-Одиль, выходит, не было снегов,
И на холодном чердаке не замерзал никто из нас,
У каптенармусов своих мы не видали жадных глаз,
Не видели цветных знамен на улицах твоих, Эльзас,
Обозы наши задержать не вышел Рейн из берегов.
И, значит, не было тебя, немецкий городок Решвогг,
И не было зеленых глаз у девушки в одном окне,
Никто не сочинял стихов, что вслух она читала мне,
Я не сумел поцеловать ее не по своей вине,
Когда мне Шуберта «Форель» она играла, видит бог!
И Саарбрюкен, стало быть, решительно не бастовал,
И офицер не отменял приказа, отданного нам,
И подозрительных людей не арестовывали там,
Оркестр «Волшебного стрелка» не шпарил там по вечерам.
И вовсе не было тебя, убитый у моста капрал.
Пивная. Немецкое чудо.
Нежнейшие Минна и Линда,
Чьи пухлые лакомки-губки
Казаться грубее хотят.
Они еще очень по-детски
Мурлычут под нос «Августина»,
И мимо идущий прохожий
Насвистывает им в лад.
Ах, Зофиенштрассе… Я помню
Ту комнату с гардеробом,
Поющую в чайнике воду
И лампы опаловый шар.
Подушек расшитые фразы,
И несколько выцветший Беклин,
Распахнутый с милым намеком
Муслиновый пеньюар.
Хозяйка готова к забавам…
О Страсбургская пастушка,
Скульптура Гусятницы Лизы,
Как манит затылочек твой.
Барышня из Саарбрюкена
Охотно спускается к гостю
И за кусок шоколада
Покажет вам фокус любой.
Но мне ли судить ее? Кто я?
От этого скудного счастья
Он так в чудесах закружился,
Что я не узнал себя в нем.
Отплытья, прощанья и встречи…
Вот так и живут они, люди.
Им светят всю жизнь поцелуи
Давно отгоревшим огнем.
Менялись холсты декораций,
Менялись тела и постели…
Напрасно! Себя предавая.
По-прежнему все это я.
И рву свое тело на части
И тень свою вновь раздеваю,
В объятиях девочек новых
Их родина манит моя.
Неверное, доброе, злое,
Тяжелое, легкое сердце,
Что делать с ночами и днями,
Как мало досуга для дум.
И нет ни любви и ни дома,
И где бы я ни жил на свете,
Везде прохожу я, как ропот,
Везде затихаю, как шум.
А то безрассудное время
Воздушные строило замки,
Волков за собак принимало
И мертвых сажало за стол.
И все непрестанно менялось
В той странно запутанной пьесе.
И я ничего в ней не понял
И роль свою плохо провел.
А в королевском квартале,
От наших казарм недалеко,
Мне груди хорошенькой Лолы
Казались люцерны пышней.
У ней было сердце касатки,
И на диване в борделе,
Под кашель и хрип пианолы,
Охотно ложился я с ней.
Была эта Лола брюнеткой,
Но светлою и белотелой,