По будням и по воскресеньям
Свободно распахнута всем,
Смотрела фарфоровым взглядом,
Отважно и честно трудилась,
Ждала батарейца из Майнца,
А он не вернулся совсем.
Но есть и другие солдаты,
И штатские тоже заходят.
Подкрашивай, Лола, ресницы
Ведь ты уже скоро уйдешь.
Еще одна рюмка ликера…
Это случилось в апреле:
Какой-то драгун на рассвете
Всадил тебе в сердце нож.
А дикие гуси летели
В то утро по серому небу
И громко кричали о смерти,
И я их увидел в окне.
Их песня пронзила мне душу,
И почему-то стихами
Рейнер Мариа Рильке
Она показалась мне.
Года, идущие вослед, вас не было. Все это ложь.
Солдаты нашего полка, мы с вами умерли тогда.
Мир — перевернутый баркас, ты гибнешь, ты ко дну идешь.
Версаль… Какая ерунда весь этот призрачный дележ!
Нам что страдать и что гулять, друзья в аду, что с нас возьмешь?
И не было ни мира, ни Движения Дада́.
II
Как будто бы песок, ты протекла, пора
Тех юношеских лет.
Я удивлен, как тот, плясавший до утра.
Что вот уже рассвет.
Растратил я запас надежд и сил
За годом год.
Уходит жизнь — другой ей нынче мил,
А мне — развод.
Нет горше истины, и некого винить,
Нет проще ничего,
Чем время зря терять, чем время зря губить.
Что ж вспоминать его?
Но иногда задумываюсь я,
Но я дивлюсь порой:
Так вот каким я был, как жизнь текла моя
Унылой той весной.
Она полна причуд, но вот беда! —
Не рассказать о ней рассказ.
Я лишь прохожий, я им был всегда,
В своей эпохе я увяз.
Кощунственность заметна издали,
Случайности, доступные для глаз.
Рассказывают те, что вслед за нами шли,
Истории о нас.
Вы, говорят, смеялись хорошо
В тяжелых сукнах драм.
За это стоило и телом и душой
Расплачиваться вам.
Свободные, как бранные слова,
Дышали глубоко,
Взгляните, по ногам нас вяжет бечева.
Быть правым нелегко.
Однако дети нынешнего дня,
Когда все ясно так,
Мечтают о тебе, глухая ночь моя,
Мой гнев, мой мрак.
Какое счастье при свечах читать
О том, что вечно тыщи лет,
Все здравое и трезвое отдать
За то, в чем смысла нет.
О дети бедные, иль вы лишились глаз,
Что увидать никто из вас не смог,
Ведь все, чем были мы, не допускает вас
На злой порог.
За все, чем были мы, мы заплатили всем,
И больше, чем могли.
Нет, не завидуйте, приглядываясь к тем,
Чье сердце молнии сожгли.
Что им светило! Праздник? Луч звезды?
Что не сбылось для них вовек?
Кто, думаете вы, оставил тут следы?
Зверь или человек?
Им горизонты виделись не те,
Другие музыка и стих,
А вы печалитесь о вашей правоте
Пред метафизикою их.
Но я ведь отдал все, чтобы открылся вам
Тот самый верный путь,
А вы упреки шлете небесам
И пепел сыплете на грудь.
Я отдал все: иллюзии и стыд,
И лучшие года,
Чтоб скрыть вас от насмешек и обид,
Чтоб вы не стали никогда
Тем, чем в итоге стали б мы, мой друг,
Отдавшись до конца своей тоске:
Листками писем, сваленных в сундук
На старом чердаке.
За батареей Виттельмент я долго пребывал.
История, он где-то там не умолкал, твой шквал.
Кого любимая не ждет — в свое кафе идет,
Ему лишь никелевый шар от доброй феи в дар,
Какая жалкая мечта! — но летом и зимой
Он все же тащится туда, за грязный столик свой.
Любил я угол у Роше, глядящий на бульвар,
Клеенкою покрытый стол, потрепанный бювар.
— Гарсон! Бумаги и чернил! — И в тот же самый миг
Уже я госпиталь забыл и вздор его интриг.
Бумага в клетку, но стихи и в клетках запоют,
Пока вечерние огни бульвары не зажгут.
Сиреневый и желтый свет. В лучах дождя бульвар.
И я кладу свою мечту под вытертый бювар,
Чтоб груз рекламы и меню скорее просушил
Густой от горьких тайн души лиловый сок чернил.
Любил я в хрупкие утра кафе Клюни квадрат.
Своей прохлады тень и свет он предложить был рад.
Любил я тот высокий дом под вывеской «Табак»
У набережной, на углу, где вечный полумрак.
Ротонде верен я бывал на несколько недель,
Потом какому-то бистро, что по пути в Курсель.
Кафе в проезде Жуффруа и этот тесный бар
В предместии Сент-Оноре. Потом кафе Биар.
Потом я помню Порт-Майо, кафе «Эксельсиор» —
Его кофейников свистки я слышу до сих пор.
Там было шумно невтерпеж, и мы оттуда вон
Ушли на площадь Театр-Франсэ, в аквариум-салон.
Он был на озеро похож, казалось — мы на дне.
Шли экипажи между рыб в струящемся окне.
Но тайный свет иных глубин приоткрывался нам,
Сидящим дружно вчетвером по целым вечерам.
Мы сочетали звук и звук, чтоб перестроить все вокруг.
Метаморфозы без конца — все это только ловкость рук.
И вот рождаются из слов диковинные существа.
Соорудил один из нас, чтоб на лету ловить слова,
Свою систему волчьих ям.
Гарсон! Бумагу и чернил! Рождаются на свет
Животные и птицы, которых в мире нет,
Которых тайный смысл понятен только нам.
А этот вверх ногами расписанный плафон,
Гибриды, сном рожденные, каких не знал Бюффон!
Творенья безрассудства, химеры без границ,
По горизонту буквы — большой алфавит птиц.
Иероглифы тюремных стон, кораллы всех морей.
Не ждите, все не перечесть фантазии моей.
О псовая охота, дремучие леса!
О ты, о матерь-темнота, волчицына роса.
О жертву приносящий, все ль задачи решены?
Проходят легкой чередой месяцы луны.
И что Месмер, то и Гомер — навыворот цветут цветы.
Слова на мраморе полны любви и доброты.
Вот это дичь, она мертва. Вот это груз судов.
Вот толкованье всех зверей, значение гербов.
По головам большую дичь подсчитывают вечера.
Горчайшим хмелем мы себя пьяним.
О быстропроходящая пора!
О языки, спрягавшие вчера
То, что сегодня унесло, как дым.
Пересекаем крыши, паруса…
Туманный мир, не время ли кончать?
Уже стучатся в стенку чудеса,
Их перечень уже заносим мы в тетрадь.
Ты видишь, на обложке Барбизон,
Руно и умирающий Язон.
У времени бумага — вся, оно в бреду, без сил.
— Гарсон! Бумаги и чернил! Бумаги и чернил!
Тут начинается великий сумрак слов.
Тут имя отступает от предмета.
Тут отражение невероятным стилем
Описывает мир, где стены это стены,
Уж раз на них ложатся пятна солнца,
И зеркало луны идущих мимо ловит.
Тут начинается дремучий лес фиглярств,
И тот, кто говорит, считает речь свою
Началом всех начал, а первый день творенья —
Не более как шаром из стекла,
В котором краски вьют свои спирали.
Но день второй настал, и он сказал:
«Да будет мрак!»— чтоб вспыхнул фейерверк.
На третий день себя познал он в тучах,
А на четвертый день себя познал средь вод.
И голос собственный ему вернуло эхо
На пятый день. Собрав букетом зори,
Поверил он, что слово человека
Первооснова всякого творенья.
В субботу, овладевший этим словом,
Он создал рыб и птиц по своему подобью.
А в воскресенье в праздничных одеждах
На улицу он вышел, удивляясь,
Что вслед ему смеются, плечами пожимают
И курят фимиам другим, и в честь безумья
Поет орган, гудят колокола…
Тут начинается заклятье, чары слов.
Вот дети жить идут. Свистульки и цимбалы.
Игра с огнем. Смятенье. Бессердечье.
В восторге все смешав, в восторге все растратят,
Вооружась трещоткой прокаженных.
Чертовский гвалт! Я презираю тех,
Кто сам следит за тем, куда поставить ногу.
Нет, трубный звук звучит не для собак.
А если я люблю ходить по лужам?
Вот дети, грандиозны и смешны,
Они в лесу знамений заблудились,
В сверкании огней, в игре теней,
В придуманном нарочно лабиринте.
Добыча собственная, минотавры
Своих страстей, бродячие актеры,
Которых мы стараемся не видеть,
Афиши, стрелки, росписи гуляний,
Трико и юбочки, расшитые слюдой,
Которая слетает, как чешуйки.
Вся мишура и позолота снов…
Вот каковы они при ярком свете,
Те, кто рискует головой, без сетки,
Выплевывая звезды из груди.
Их табор на ночь встанет возле лужи
На пустыре, на подступах к деревне.
Проснешься ты от холода под утро,