Теперь, когда все отцы, мужья и приятели ушли на войну, заняться было особо нечем, и все ходили в кино. Даже в воскресные вечера кинотеатр набивался битком, а ведь как раз по воскресеньям священник проводил вечерние собрания. Мистер Уоткинс попытался добиться, чтобы по воскресеньям кинотеатр закрывали в шесть, но владелец кинотеатра был братом шерифа, и петиция мистера Уоткинса где-то затерялась. В кинотеатре часто показывали цветные фильмы, которые нравились нам с мамой и тётей Мэй. До нашего города фильмы доходили примерно через месяц после премьеры в столице, и афиши менялись трижды в неделю. Чёрно-белые фильмы мы тоже смотрели, но чуть ли не в каждом из них снималась Бетт Дэвис. Маме и тёте Мэй она нравилась, и они всхлипывали со мной рядом, когда она играла двух близняшек, там, где одна тонет, а вторая снимает у неё с пальца кольцо, а потом притворяется этой самой утопленницей, чтобы выйти замуж за её дружка[4]. Показывали и Риту Хейворт: она всегда играла в цветных фильмах, и у неё были самые рыжие волосы, что я видел в жизни. Мы видели и Бетти Грейбл в том фильме про Кони-Айленд. Мне показалось, что это чудесное место, а тётя Мэй пояснила, что это в Мексиканском заливе и что она там бывала[5].
Потом по всему городу появились объявления о предстоящем молитвенном собрании. Священник, вопреки обыкновению, его не поддерживал, потому что бесился из-за того, что к нему стали мало ходить. Я считал, что тут он дал маху: такие собрания горожане любили и не пропускали ни одного. Каждый год священник приглашал в город какого-нибудь проповедника, и послушать его приезжали и из-за холмов, и из окружного центра.
Поперёк Мэйн-стрит между двумя домами протянули верёвку. С неё свисало длинное полотнище с надписью:
СПАСЕНИЕ! СПАСЕНИЕ!
Приходите и услышьте волнующее послание каждый и всякий вечер.
БОББИ ЛИ ТЕЙЛОР
Из Мемфиса, штат Теннесси.
ДВЕ НЕДЕЛИ! ДВЕ НЕДЕЛИ!
Шатёр на 2000 мест. Пустой участок в конце Мэйн-стрит.
НАЧАЛО 23 МАРТА В 7:30 ВЕЧЕРА
В витринах магазинов тоже появились объявления, так что всякий, кто умел читать, не мог не знать о предстоящем событии. Священник лопался от ярости, и весь город знал об этом. Он старательно не замечал растяжку над Мэйн-стрит. Он отворачивался от витрин с афишами. А через несколько дней в газете напечатали объявление о том, что с двадцать третьего марта в течение двух недель священник будет проводить обсуждения Библии в церкви каждый вечер в половине восьмого, и все приглашаются к участию.
Я знал, что никто в долине не пойдёт к священнику на обсуждение Библии, когда на молитвенном собрании можно послушать хорошую музыку и вообще поинтереснее провести время. До двадцать третьего марта оставалась ещё пара недель, и день за днём священник помещал в газете объявления о том, что к нему съедутся всевозможные знатоки толкования Библии и полностью разъяснят смысл Священного Писания. И день за днём всё новые афиши возникали по всему городу, возвещая о грандиозном молитвенном собрании Бобби Ли Тейлора.
Вскоре на пустыре в конце Мэйн-стрит объявились несколько цветных рабочих и принялись корчевать пни. Пустырь был прямо рядом со школой, и мисс Мур, поборница уроков на свежем воздухе, вывела нас наружу, чтобы, как она выразилась, изучить корневую систему пней. Мы глазели на рабочих около часа, потом пришёл священник и велел им убираться с общественной собственности, пока он не сообщил шерифу. Они испугались, побросали инструменты и ушли. Священник с минуту смотрел на наш класс, рассевшийся под деревьями, потом тоже ушёл.
На следующий день цветные рабочие пришли снова, но на этот раз с ними был белый. Священник больше не появлялся, и к концу уроков все пни были выкорчеваны, а участок — расчищен и выровнен, так что получилось большое поле. Затем к нему стали подъезжать грузовики, и на боку каждого жёлтыми буквами с чёрной тенью было написано «Бобби Ли Тейлор, Мальчик, который узрел Свет, Чудо-Евангелист!». Цветные рабочие принесли из грузовиков шесты и большие куски холста и стали устанавливать шатёр. Он получился довольно высокий и, когда они закончили, накрыл почти весь участок. Верёвки, которые они привязали к воткнутым в землю колышкам, протянулись даже на школьный двор. Когда шатёр поставили, приехал грузовик поменьше и привёз опилки, чтобы посыпать ими землю внутри шатра.
Так шатёр простоял с неделю, пока не привезли стулья, и каждый день во время обеда и после школы мальчишки заходили в него и кидались друг в друга опилками. Некоторые девочки тоже ходили с ними, но это были девочки из класса мистера Фарни, которым нравилось, когда старшеклассники опрокидывали их на опилки, хоть они и притворялись рассерженными.
После школы я возвращался домой с опилками за шиворотом, и от них у меня чесалась спина там, куда я не мог дотянуться. Из шатра разбредались неохотно, отряхивали с головы опилки, тянулись за спину почесаться. Старшеклассницы выходили, пальцами вычёсывая опилки из длинных волос и разглаживая помятые юбки. Всю дорогу до дома мальчишки толкали их, зажимая одну девочку между двоих парней. Девочки верещали и смеялись, и делали вид, что убегают, но не очень-то старательно.
Двадцать третье марта было уже на носу. К шатру подъехал грузовик с деревянными складными стульями, и рабочие принялись расставлять их с таким грохотом, что мисс Мур не могла вести урок. Тогда мы стали глядеть из окна, как они снимают сложенные стулья с грузовика плоскими как доски и раскрывают каждый, превращая в настоящий стул.
Бобби Ли Тейлор приехал двадцать второго марта, выступил по радио, и его фото напечатали в газете. По газетной фотографии я не мог понять, как он выглядит, потому что на этих снимках вообще невозможно было различить лица, кроме разве что президента Рузвельта или ещё кого-нибудь знаменитого. Фотографии были такие тёмные, что глаза у человека превращались в чёрные пятна, а волосы, казалось, доходили до бровей. Все получались на одно лицо, кроме Рузвельта, с его широким лбом, и Гитлера, которого сразу выдавала чёлка.
В день молитвенного собрания почти все ушли из школы сразу после уроков. Все собирались туда вечером, и всем нужно было зайти домой и привести себя в порядок. Мама и тётя Мэй не заговаривали о собрании, так что, видимо, мы никуда идти не собирались. По дороге домой я заметил, что магазины по всей Мэйн-стрит закрылись раньше обычного. Бобби Ли Тейлор остановился в городской гостинице, и люди толпились перед входом и в дверях. На стене гостиницы висел большой плакат с его именем. Я слышал, что он снял номер за пятнадцать долларов в день, на третьем, самом верхнем этаже. Этот номер обычно пустовал, если только через город не проезжал какой-нибудь богатей — например, сенатор штата или управляющий военного завода.
После ужина мы вышли из дома и уселись на крыльце. Погода стояла хорошая для марта, и казалось, наступил едва ли не летний вечер. Внизу, в долине, ветров не было, но на холмах март всегда давал о себе знать. В марте у нас ярко светило солнце, но ветер свистел в ветвях сосен и поднимал рыжие облака пыли, пока шлак во дворе совсем не скрывался из виду. Но когда наступал апрель и глину смывало дождями, шлак оставался на месте, и было очень кстати, что можно пройти по нему через двор, не проваливаясь по щиколотку в жидкую грязь.
Тем вечером рядом со школой, там, где стоял шатёр, горели яркие огни. Я знал, что на первое собрание придёт почти весь город. Уже год как у нас не было молитвенных собраний, и жители долины соскучились по ним. Машины ползли по Мэйн-стрит бампер к бамперу, до самого конца улицы. Я видел, как красные задние фары сворачивают на школьный двор, останавливаются там и гаснут. Горожане стекались по улицам, ведущим к шатру, останавливались, чтобы подхватить знакомых, стоявших под фонарями, и компании людей, всё больше разрастаясь, двигались вниз по Мэйн-стрит. Приехали на собрание и люди из-за холмов. Они парковали свои пикапы, заляпанные засохшей глиной, по обочинам улиц. Я сообразил, что во многих из них за рулём сидят женщины, ведь почти все мужчины за океаном. Женщины неплохо управлялись с машинами, и я подумал, как люди порой оказываются способны на такое, чего от них никак не ожидаешь.
Вскоре поток машин иссяк, и только немногие пешеходы всё ещё виднелись на улицах. Я никогда не видел город таким переполненным: автомобили стояли почти на каждой улице, кроме той, где жили богачи, на севере города. Эти просто натягивали цепь поперёк улицы, когда им вздумается, чтобы машины не могли проехать. В городе и на холмах было так тихо, что до нас доносилось громкое пение из шатра. Слов было не разобрать, но я эту песню уже когда-то слышал.
Иисус мой спаситель,
Иисус наставник мой,
Иисус мой защитник,
Всегда рядом со мной.
Я буду молиться, Иисус, молиться, Иисус,
Молиться, Иисус, молиться.
О Боже,
Я буду молиться, Иисус, молиться, Иисус,
Молиться, Иисус, молиться.
Последние строчки повторялись снова и снова, с каждым разом всё быстрее. Когда песня кончилась, снова наступила тишина, и я посмотрел на дом священника. Я подумал, каково ему сейчас: похоже, все горожане пошли слушать Бобби Ли Тейлора. Но сказать наверняка было невозможно, ведь автомобили стояли повсюду. Те, кто поставил машины возле церкви, могли приехать и к священнику. Но по большей части у церкви стояли пикапы, и я знал, что никто не стал бы приезжать из-за холмов, а то и из окружного центра, на какое-то там обсуждение Библии.
У меня за спиной мама тихонько беседовала с тётей Мэй о её работе на военном заводе. Мама задавала вопросы, а тётя Мэй рассказывала, что у неё за работа, и что теперь она начальник цеха, и как хорошо ей платят. Мама отвечала: «Правда? Мэй, ну разве это не чудесно» — и тому подобное. Она гордилась тётей Мэй, и, я думаю, тётя Мэй тоже была горда собой. Потом они заговорили о папе. Мама сказала, что последнее письмо пришло откуда-то из Италии. Какое-то время обе они молчали, и я слышал, как поскрипывает кресло-качалка тёти Мэй. Потом тётя Мэй сказала: «Это же где идут самые тяжёлые бои, да?» Мама не ответила, и качалка тёти Мэй стала поскрипывать реже.