Однажды в газете напечатали об их ансамбле статью с фотографией поющей тёти Мэй. Фото получилось таким же, как прочие газетные снимки: волосы тёти Мэй напоминали облако, а музыканты, игравшие позади неё, превратились в негров. На всех фотографиях в нашей газете кожа у людей выходила тёмной, а волосы белыми, какого бы они ни были цвета на самом деле. В статье говорилось, что тётя Мэй когда-то была известной певицей и что такие, как она, нужны в долине, чтобы людям жилось веселей. Мистер Уоткинс в ответ на статью отправил письмо в редакцию. Он писал, что жителям долины тётя Мэй нужна в последнюю очередь. Тогда тётя Мэй тоже написала письмо, где говорилось, что если уж долине чего и нужно, так это поменьше таких, как мистер Уоткинс. Больше в редакцию не приходило писем ни с той, ни с другой стороны, и я уже решил, что на этом всё и кончится, но тут вмешался священник.
Он поместил в газете заметку, в которой с цитатами из Библии объяснял, почему музыканты и тётя Мэй никому пользы не приносят. После того как уехал Бобби Ли Тейлор, в отношении к священнику горожане разделились на два лагеря. Тех, кто не посещал его собрания, пока Бобби Ли был в городе, вычеркнули из церковных списков. Эти вычеркнутые разозлились на священника, потому что вообще-то всем нравилось ходить в церковь, если только взносы были по карману. Конечно, были и такие, как мы, кто не принадлежал к церкви, когда всё это случилось, и священник говорил, что таким людям «всё равно, куда ветер дует».
Те, кого выгнали из церкви, на следующий день разместили в газете свою заметку, перечислив по пунктам, какую пользу приносят долине тётя Мэй и музыканты. В результате владелец кинотеатра начал приглашать тётю Мэй с ансамблем выступать по субботам после вечерних сеансов и брал за это со зрителей дополнительные десять центов. Во вторую субботу у кинотеатра собрались несколько прихожан священника и принялись расхаживать взад-вперёд с большими плакатами о том, какое безобразие творится внутри. Когда редактор газеты узнал об этом, он поместил их фотографию на первой полосе. Нашу газету читали и в окружном центре, и даже многие в столице штата. Читатели увидели фотографию людей с плакатами и, само собой, в следующую субботу съехались посмотреть на тётю Мэй. В тот вечер городок выглядел почти как во время приезда Бобби Ли. Повсюду стояли пикапы, и лишь немногим из приехавших удалось прорваться в кинотеатр. В толпе на Мэйн-стрит невозможно было даже различить людей священника с плакатами. Те, кто не попал внутрь, вернулись в следующую субботу, а к тому времени шериф сказал священнику, что его прихожане создают беспорядки и их будут разгонять. Они уже сделали бизнесу его брата всю возможную рекламу.
После этого священник вроде как поставил себя против города. Мистер и миссис Уоткинс и остальные, кто ещё был в церковных списках, выступали против всего, что делали городские власти, и некоторые из них даже ездили в законодательное собрание штата насчёт кинотеатра. Из этого ничего не вышло, потому что губернатор был другом шерифа, но прихожане священника сплотились ещё больше, а их было не так уж мало. Они выкупили эфирное время на городской радиостанции, чтобы священник выступал воскресными вечерами вместо «Амоса и Энди»[11]. Те, кого вычеркнули из списков, и те, кого там и раньше не было, пришли в бешенство, потому что от «Амоса и Энди» все были без ума. Единственная станция, которую можно было поймать, кроме местной, была в окружном центре, но она всегда ловилась с помехами.
Тем временем тётя Мэй каждый вечер уезжала со стариком и его контрабасом. Они стали знамениты во всей нашей части штата. Солдаты приезжали в отпуск и женились на городских девушках, которым писали письма с войны. Многие девушки, даже не надеявшиеся выйти замуж, получали предложения от своих школьных дружков, приезжавших домой в двухнедельный отпуск. Так что музыкантов то и дело приглашали на окрестные свадьбы. Обычно на свадебных приёмах не устраивали таких танцев, как в кинотеатре. Если молодых венчал священник, танцевать не разрешалось, но всем нравилось и просто сидеть и слушать музыку. Так мы с мамой побывали на множестве свадеб, куда нас иначе не позвали бы. Мама сказала мне, что тётя Мэй не получает за свои выступления и половины того, что следовало бы, но я знал, что ей нравится петь и она наверняка продолжала бы выступать, даже если бы ей вовсе не платили.
Маму беспокоили письма от папы. Он был в самой гуще боёв в Италии. В одном из писем он написал, что живёт в старом деревенском доме, которому, наверное, тысяча лет. Он писал про оливковые деревья, и я задумался, потому что видел оливки только в банках, целые или с чем-то красным внутри, но мне и в голову не приходило, что они где-то растут. Он писал, что они прошли маршем по знаменитой Аппиевой дороге, о которой я читал на уроке истории, и я рассказал об этом учительнице. Он писал, что не видел солнца прекраснее, чем в Италии. Такого яркого и жёлтого солнца у нас в долине не бывает даже в разгар лета. Ещё он видел, где живёт Папа римский, о котором я слышал много раз, когда священник выступал по радио вместо моих любимых «Амоса и Энди». Он писал, что на морском берегу тоже очень красиво. Когда он вернётся, то возьмёт меня к океану, я ведь никогда там не был, и я увижу, как выглядит берег, когда на него набегают волны. В конце он писал, что скучает по всем нам больше, чем сам ожидал.
Все его письма мама складывала в жестянку, которую хранила на кухне над ледником. Тётя Мэй перечитывала каждое письмо по меньшей мере дважды, особенно те, где он описывал, как красиво в Италии. Тётя Мэй сказала, что всегда хотела туда поехать и увидеть Рим, и Милан, и Флоренцию, и реку Тибр. В одно из писем папа вложил фотографии с итальянцами. Они выглядели на редкость здоровыми, даже попавшая в кадр старуха тащила большой узел. На одном снимке папа стоял между двумя молодыми итальянками. Ни у одной девушки в долине не было таких густых чёрных волос. Мама улыбнулась, увидев эту фотографию, и я тоже. Папа всегда был таким серьёзным, и было забавно видеть, как он расплылся в улыбке, обнимая этих девушек. Тётя Мэй, посмотрев на него, рассмеялась и сказала: «Боже, да он, видать, здорово изменился».
В школе всё шло своим чередом, я последний год учился в классе мисс Мур. Весной я должен был окончить шестой класс и перейти в комнату к мистеру Фарни. С мисс Мур мы то и дело ходили на экскурсии. Изучив всю долину, мы отправились в окружной центр посмотреть на здание суда. У школы не было своего автобуса, потому что все в долине жили недалеко друг от друга. Автобусу трудней было бы въехать на холм, чем нам подняться туда пешком. Для нашей поездки мисс Мур попросила власти штата прислать автобус. Входя в этот автобус, все мы фыркали и зажимали носы, потому что внутри воняло. Мне этот запах показался знакомым, и я всё гадал откуда, а потом вспомнил дыхание миссис Уоткинс. В автобусе пахло в точности так.
Мне всегда казалось, что мисс Мур немного глуховата. Я знал, что и другие так считают, но никогда ни с кем это не обсуждал, потому что каким-то образом она всегда узнавала об этих разговорах. Когда мы вошли в автобус и все принялись фыркать и зажимать носы, мисс Мур ничего не сказала. Она села на переднее сиденье и начала принюхиваться. Потом она спросила водителя, нельзя ли открыть окна, но тот сказал, что они задраены, потому что кое-кто из детей норовил выпрыгнуть из окна на ходу. Не припомню, чтобы в каком-нибудь другом автобусе так трясло, как в этом. Даже на маленьких кочках все подскакивали и ойкали. Мисс Мур заставила нас петь песню, которую мы учили в школе. Из-за тряски все длинные ноты звучали не ровно, как должны бы, а обрывками: «а! а! а! а! а!». Хулиганы на задних сиденьях стали подставлять в песню свои слова. Я только в прошлом году понял, о чём это они пели. Но мисс Мур их не расслышала и, когда мы допели, сказала: «Замечательно получилось».
Однако пение раззадорило хулиганов, и теперь они принялись рассказывать шутки и читать стихи, которые можно было произносить только шёпотом. Никто из девочек не смеялся, потому что это было бы нехорошо, ведь только очень плохие девочки смеются над такими вещами. Но одна девочка, по имени Ева, хоть и не смеялась, но хихикала. Остальные девочки поглядывали на неё и, наверное, дома рассказали про неё матерям. Шофёр впереди хохотал над их шутками. Мисс Мур улыбнулась ему. Наверное, она подумала: как хорошо, что у этого пожилого человека такой весёлый нрав. Я не знал, что и думать о хулиганах. Кое-что из того, что они говорили, было и правда смешно, но я не знал, прилично ли смеяться, так что я, как и девочки, глядел прямо перед собой и делал вид, что не слышу. Потом они начали рассказывать о мисс Мур такое, что просто в голове не укладывалось. Может, она и была не больно-то умна, но всё же очень славная.
У здания суда стояла статуя голой женщины с большой вазой в руках. Хулиганы окружили статую, смеялись и показывали пальцами. Мисс Мур и все мы даже не взглянули на неё, проходя мимо, но мне удалось её неплохо рассмотреть, немного скосив глаза. Мисс Мур не стала возвращаться за отставшими, и какой-то служащий велел им уходить. Однако, кроме статуи, смотреть было особо не на что. Потом мы сидели в зале суда и слушали, как судья отчитывает цветного парня, который увёл у кого-то мула. Потом судили ещё какого-то пьяного — и всё.
Мы расселись на траве перед зданием суда и развернули свои бутерброды, а мисс Мур спросила, как нам понравилось, и мы сказали «нормально». Само здание было очень-очень старое, а на самом верху там были окна с цветными стёклами. Пока мы ели, хулиганы забрались туда и показывали из окон всякие жесты. Мисс Мур их не видела, потому что сидела к зданию спиной. Если бы она повернулась и увидела их там наверху, она бы, наверное, выгнала их из школы. Все знали, что это за жесты, и девочки стали внимательно вглядываться в траву, притворяясь, что ищут клевер. Мисс Мур, глядя на них, тоже принялась искать клевер. Потом я увидел, как к хулиганам подошёл какой-то человек и оттащил их от окна. Примерно через неделю после того, как мы вернулись из поездки, судья из окружного центра написал мисс Мур письмо о том, как плохо мы вели себя в здании суда, и она прочитала письмо вслух перед классом. Мисс Мур не поняла, о чём это он, рассердилась и написала ему ответ — мы все помогали его сочинять, особенно старались хулиганы, — там говорилось, что судья, должно быть, перепутал нашу школу с какой-то другой.