Мы пошли вверх по тропинке. Тётя Мэй сказала, что жимолость пахнет куда лучше, чем изо рта у Клайда. Я ничего не сказал, потому что не знал, что на это ответить. Мы прошли ещё немного, и я посмотрел вниз, на те дома, где, я знал, сейчас были в разгаре вечеринки в честь выпуска. Меня никуда не позвали. Я попросил тётю Мэй остановиться, повернулся так, чтобы лунный свет падал мне на лицо, и спросил, как я выгляжу. Она некоторое время смотрела мне в лицо, потом положила ладонь мне на загривок и сказала, что через годик я буду вполне ничего. Что-то в тебе начинает вырисовываться, сказала она, и лицо уже почти мужское. Мы снова зашагали к дому. Я оглядел свой костюм. Лунный свет отражался от пуговиц пиджака. Только сейчас я заметил, что они пришиты криво. Сам костюм был двубортный. Я вспомнил, что ни у кого на выпускном не было такого. Только у меня. Большинство мальчиков были в спортивных пиджаках с брюками другого цвета, но такие костюмы стоили недёшево.
Казалось, мы только начали подниматься на холм, но вскоре я услышал хруст шлака под ногами и понял, что мы уже во дворе. Тётя Мэй остановилась передохнуть у калитки. Я немного подождал её, потом поднялся на крыльцо посмотреть, как там мама. Час был поздний — наверное, Флора уже уложила её в постель. Подойдя к двери, я обнаружил, что она широко распахнута. Я удивился, зачем это Флора оставила её открытой. Я слышал, как мама разговаривает на кухне, но больше никаких голосов не слышал. Я остановился на крыльце и подождал тётю Мэй, а когда понял, что она намеревается ещё постоять возле калитки, крикнул, чтобы она поторопилась. Она медленно проковыляла через двор, обмахиваясь своей огромной шляпой. Когда она поднялась на крыльцо и увидела, что дверь распахнута, она посмотрела на меня, и я сказал, что так и было. Она сказала, что Флора, наверное, с ума сошла — оставлять дверь вот так нараспашку, когда на холмах водится столько всякой живности, мало ли кто может пролезть в дом. Мамин голос с кухни зазвучал громче. Теперь мы оба её слышали.
Тётя Мэй вошла в дом и бросила шляпу на стул в гостиной, а я закрыл дверь. Она обернулась ко мне и сказала, что Флора уже давно должна была уложить маму в постель. Но с кухни по-прежнему доносился только мамин голос. Казалось, она отвечает кому-то, но её собеседника слышно не было. Тётя Мэй была уже на кухне, я вошёл следом и услышал, как она спрашивает маму, где Флора. Мама сидела за столом, уставившись на фотографию с белыми крестами. Тётя Мэй повторила вопрос. Мама подняла глаза и удивлённо взглянула на неё, словно не ожидала её здесь увидеть.
— Флора? Ах да. Мэй, она сказала, что я сумасшедшая. Прямо мне в глаза. Представляешь? Так мне в лицо и заявила. Она тут и получаса не пробыла. Я тут сижу жду, пока вы вернётесь. Да, Флора тут и получаса не пробыла.
Тётя Мэй какое-то время смотрела на маму, и я увидел, какие же усталые у неё глаза. Потом она взглянула на меня. И так мы стояли под одинокой лампочкой и смотрели друг на друга, и никто из нас не произнёс ни слова.
Семь
Я понимал, что о старшей школе мне и думать нечего, и нашёл работу в городе. Я устроился в аптеку, и платили мне почти двадцать долларов в неделю. Я доставлял заказы и стоял за прилавком. Мне повезло заполучить такую хорошую работу. Тётя Мэй была за меня рада. Днём она сидела с мамой, но с ней хлопот было немного. Вечерами Клайд забирал тётю Мэй выступать с ансамблем. Но большинство людей в долине уже их наслушались, и выступлений стало меньше, чем прежде. Когда работа всё же находилась, то ехать чаще всего нужно было куда-то за столицу штата — туда, где их ещё не знали. Потом тётя Мэй возвращалась часам к четырём утра, а я думал, правда ли дорога занимает столько времени или Клайд останавливался по пути. Тётя Мэй выглядит совсем усталой, думал я. Если бы не нужда в деньгах, я ни за что не позволил бы ей с ним ездить. Хотя на самом деле платили ей не больно-то много.
Флора растрезвонила про маму по всему городу. Тётя Мэй сказала, что зря вообще попросила её тогда присмотреть за мамой. Раз Флоре не нравились китаёзы, ясно было, что и то, какой стала мама, ей тоже не понравится. Если бы не Флора, никто в городе ничего бы не узнал. Мама не спускалась в город, и никто не поднимался к нашему дому, разве что Клайд время от времени, но он обращал внимание только на тётю Мэй, до остальных ему не было дела. Многим в городе стало интересно, что там творится с мамой на холме. Больше никто в долине не вёл себя странно, разве что мистер Фарни, но то было другое дело. Люди начали подходить поближе к дому, когда охотились на холмах, и тогда мы повесили табличку «Частное владение». От этого их ещё сильнее разбирало любопытство, но приближаться к дому они перестали.
Возвращаясь по вечерам из аптеки, я заходил проведать маму на участок за домом. Новые сосенки уже заметно подросли, и со стороны невозможно было сказать, что этот участок когда-то расчищали. Иногда под соснами пробегали кролики, а по стволам вверх-вниз сновали белки. Мама обычно сидела на земле под деревьями и разглядывала ветви над собой. Я садился рядом и пытался разговаривать с ней, но теперь она редко отвечала. Только смотрела на меня затуманенным взглядом и улыбалась. Она улыбалась, что бы я ни сказал, так что спустя какое-то время я перестал с ней заговаривать, и мы просто сидели под соснами и смотрели, как садится солнце и опускается ночь. Потом выходила тётя Мэй и тоже немного сидела с нами. Потом мы шли в дом и ужинали. В те вечера, когда у тёти Мэй была работа, она поднималась наверх и переодевалась для выступления, а мы с мамой сидели на кухне и слушали радио. К передачам по радио мама прислушивалась внимательнее, чем ко мне или к тёте Мэй. Она следила за сюжетом пьесы и время от времени говорила что-нибудь вроде: «Ты только послушай, что он говорит» или «Дэвид, как по-твоему, кто убийца?» Что бы я ни ответил, она говорила: «Нет, по-моему, ты не на того думаешь». А если моя догадка оказывалась верной, она говорила: «Да нет, это они ошиблись насчёт него».
Однажды вечером, когда я зашёл за дом, она поднялась с земли, взяла меня за руку, показала на сосны, растущие на участке, и сказала: «Видишь, как выросли? Это твой папа посадил». Потом она повела меня во двор, мы встали посреди двора, и она обвела рукой холмы. «Видишь, как выросли?» Я оглядел тысячи сосен, растущие по всей долине. «Из крошечного семечка, которое посадил твой папа, они разрослись повсюду, но я видела, как первые из них взошли на его участке. Я первая их увидела».
Работать в аптеке мне нравилось. Мистер Уильямс, владелец аптеки, нанял меня по большей части из-за того, что узнал про маму. По крайней мере, я так думал. Он был добрый человек, всегда старался помочь тем, кто нуждался в помощи. Он выписывал крупные счета тем, кто жил на севере города, но кое-кому из бедняков отпускал в долг почти целый год. Я это знаю, потому что сам развозил все заказы. Жители северной улицы никогда не жаловались на высокие цены, а бедняки были рады кредиту, так что, наверное, всё было в порядке.
Вы представить не можете, сколько людей можно узнать, если доставляешь заказы из аптеки — да, наверное, если вообще что-нибудь доставляешь. Кого я только не повидал. Женщины, потерявшие мужей на войне, заказывали салфетки «Клинекс», лосьон для рук и мыло «Камей». Не знаю почему, но я всегда доставлял им что-нибудь из этого. Они всё ещё были молчаливы, но ни одна уже не плакала. Они всегда говорили: «Спасибо, сынок» — и, казалось, смотрели сквозь меня.
Я доставлял заказы и мистеру Фарни. Он покупал дорогие пудры для мужчин и всякие средства после бритья, которыми не пользовался больше никто в городе. Мистер Уильямс заказывал их в одной фирме специально для мистера Фарни и того мужчины, с которым он жил, учителя музыки. Они часто заходили в аптеку, потому что им нравилось всё разглядывать, даже то, что предназначалось для женщин. Когда один из них что-нибудь присматривал, он говорил другому: «Ой, иди посмотри. Разве не прелесть!» Мистер Фарни всегда спрашивал, как там мама, и говорил, что это трагедия, из-за чего мне делалось грустно. Но я знал, что мистер Фарни не понимает, что мне неприятно. Если бы понимал, он не стал бы так говорить. Мистер Фарни, казалось, всегда замечал, когда его слова сердили или расстраивали собеседника. Тогда он говорил: «Ох, что же это я. Поглядите, что я натворил. Вы когда-нибудь сможете меня простить?» И прикусывал ноготь или ковырял кожу на лице.
Одну женщину, которой я доставлял заказы, звали мисс А. Сковер. По крайней мере, так было написано на табличке рядом со звонком. Я и раньше её видел: она работала на почте, продавала марки. Она поселилась в одном из новых домов, которые построили на холмах. Вроде бы она жила одна, если не считать множества кошек; они сидели на крыльце и забегали внутрь, когда она открывала входную дверь. Иногда она открывала дверь с одной из кошек на руках. Она целовала её за ушами или дула ей в шерсть и говорила: «Мы идём на улицу, маленькая. На улицу, на улицу».
Ей было не больше сорока. Седины у неё пока не было, но лицо было худое, с длинным носом, а шея морщинистая. Когда я приходил, она всегда открывала мне дверь в халате. Это меня озадачивало. Другие женщины в городе никогда не выходили из дома в халате. Когда я отдавал ей покупки, она говорила: «Заходи, мальчик, пока я достану деньги». В первый раз я вошёл в дом, и ей понадобилось минут пять, чтобы найти кошелёк. Я крикнул ей в комнату, что мне надо возвращаться в магазин. Через некоторое время она вышла с деньгами и уставилась на меня. Я протянул руку, но она не отдала деньги. Она спросила, сколько мне лет, и я ответил, что мне пятнадцать. Потом она спросила, доставляем ли мы по вечерам. Я сказал, что доставляем, по вторникам и четвергам. Она ничего не ответила, только отдала мне деньги, и я ушёл. Вечером я рассказал об этом тёте Мэй. Она посмотрела на меня, широко раскрыв глаза, и велела никогда больше не входить в этот дом.