На следующей неделе мисс Сковер позвонила в аптеку во вторник вечером. Я был у телефона. Услышав её голос, я повесил трубку. Она перезвонила чуть позже, и трубку взял мистер Уильямс. Я услышал, как он говорит: странное дело, извините, наверное, проблема на линии. Он собрал мне заказ, и я пошёл к выходу ещё до того, как он успел назвать адрес. Когда я дошёл до двери, он окликнул меня и спросил, знаю ли я, куда ехать. Я остановился, подумал и сказал, что не знаю. Он назвал имя и адрес, который я и так отлично знал.
Когда я подъехал к дому мисс Сковер, все её кошки сидели на крыльце в лунном свете. Я поднялся на крыльцо, позвонил, и они прыснули в разные стороны. Вскоре мисс Сковер открыла дверь. На ней был халат, как и всегда, только на этот раз он был из шёлка или какой-то ещё дорогой ткани. Из прихожей на крыльцо падал свет. Её лицо было в тени, и я не мог его разглядеть, но она предложила мне зайти, пока она поищет кошелёк. Я сказал ей, что у меня в корзине велосипеда лежит дорогое лекарство и я ни на минуту не могу оставить велосипед без присмотра. Она ответила, что никто его тут не украдёт, да и вообще на улице сыро. Я снова отказался, и она пошла за деньгами. Вернувшись, она сунула мне деньги и хлопнула дверью. Я забрался на велосипед и поехал обратно, а мисс Сковер с тех пор сама забирала покупки из аптеки.
Когда заказов не было, я стоял за прилавком вместе с мистером Уильямсом. Иногда он уходил из магазина и оставлял всю работу на меня. Мне это нравилось. Можно было окидывать взглядом полки с товарами и представлять, будто я владелец магазина. Почти все мальчишки, с которыми я учился раньше, ходили в старшую школу. Когда они заходили в аптеку и видели, что мистера Уильямса нет, они просили показать им те штуки, о которых они вечно шутили, но я не знал, где они лежат или где их прячет мистер Уильямс. Тогда они смотрели на меня как на дурачка, спрашивали, почему ж я их ещё не отыскал, и уходили. Я жалел, что не знаю, где они лежат. Не только чтобы показать мальчишкам — мне и самому хотелось взглянуть, что это такое, столько раз я слышал о них в школе.
Но чаще всего в аптеку приходили старушки. Не всегда они что-нибудь покупали. Чаще разглядывали лекарства на полках и читали, из чего они состоят, и от чего помогают, и сколько нужно принимать. А если какая старушка что и покупала, то почти всегда возвращалась на следующий день и говорила, что лекарство не помогло. Я не мог вернуть деньги, если пузырёк был уже откупорен, а его ведь нужно было вскрыть, чтобы попробовать. Тогда старушка возмущалась и ещё с неделю не появлялась в аптеке.
Ещё мы торговали журналами. Кажется, во всём городе журналы продавались только у нас, да ещё в гостинице. Но в гостинице продавали «Тайм»[14] и другие подобные журналы. А у нас были и журналы о кино, и комиксы, и журналы для женщин, и журнал, который выпускал какой-то священник из Северной Каролины. Он неплохо расходился, особенно среди паствы нашего священника. Но лучше всего продавались журналы о кино, и ещё с любовными историями. У нас было полно комиксов, но их обычно просто просматривали и не покупали. Даже взрослые любили полистать комиксы, особенно старики. Они приходили по субботам, садились на корточки или на пол и читали. Постепенно все перечитали наши комиксы и никто не хотел их покупать, так что на этом мы теряли деньги. Но мистер Уильямс не возражал. Пока посетители листали журналы, они покупали табак, и на этом мы зарабатывали, поскольку табак растили неподалёку и мистер Уильямс закупал его по дешёвке.
Одно только мне не нравилось в работе в аптеке: когда люди спрашивали про маму, а бывало это часто. Даже те, кто не был с нами знаком, но прослышал обо мне от своих знакомых, и то приставали с расспросами. Некоторые вроде бы жалели маму. Другие словно боялись, что она может спуститься в город, и просили меня следить, чтобы ей было хорошо на холме. Я не знал, что отвечать тем, кто сочувствовал, но этим вторым я говорил, что мама никогда не уходит далеко от дома и им не о чем волноваться. Тогда они объясняли, что и не думали волноваться, просто хотели убедиться, что с ней всё в порядке. Мне не нравилось, когда о маме говорили так, будто у неё простуда или лихорадка, и выражали надежду, что она не очень страдает. Я думал, приходит ли им в голову, каково при этом мне. Когда у дочери одной женщины из города случился выкидыш, никто об этом слова не сказал. Никто не спрашивал у той женщины, как там здоровье её дочери. Вот и мне не хотелось говорить о маме, и я надеялся, что люди перестанут обсуждать её и расспрашивать меня. Я сказал кое-кому из её прежних городских знакомых, что, может быть, мама обрадуется, если они придут её навестить, но у всех нашлись отговорки: одним не хватало сил вскарабкаться на холм, другим надо было срочно сделать что-то по дому и так далее. Большинство из них после этого больше о маме не спрашивали.
Флора часто приходила в аптеку за всякими детскими вещами для своих внуков, но всегда устраивала так, чтобы её обслуживал мистер Уильямс. Если его не было в аптеке, она уходила и возвращалась позже. Она никогда не заговаривала со мной и отворачивалась, когда я смотрел на неё. Тётя Мэй рассказала мне, что влепила Флоре пощёчину, когда увидела её в следующий раз после моего выпускного. Тогда Флора расплакалась и сказала, что перепугалась, услышав, как мама разговаривает, а когда мама показала ей фотографию с белыми крестами, выбежала из дома сломя голову. Флора показала тёте Мэй длинную ссадину на ноге: она поскользнулась, сбегая по холму. Теперь каждый раз, когда Флора приходила в аптеку, я смотрел на её левую ногу. Там остался шрам, протянувшийся от колена до самой щиколотки. Тётя Мэй сказала, что тогда ей стало жалко Флору и она оставила её в покое.
Флора, похоже, тратила все свои деньги на внуков. Она покупала им игрушки, и маленькие книжечки, и все новейшие лекарства для детей. Наверное, она просто счастлива, что они не родились китаёзами, думал я. А ещё я думал, что лучше бы у неё была невестка-китаёза, чем та уродина, что ей досталась. Никому не нравилась невестка Флоры, кроме самой Флоры и её сына. Она не окончила даже восемь классов, и ей было всего пятнадцать, когда она вышла замуж за Флориного сына. Мистер Фарни однажды сказал нам, что эта девочка была худшей из всех его учениц. Я с ней никогда не говорил, но часто видел её на улице — у неё вечно были красные прыщи по всей физиономии и даже на руках.
Где-то в то время в аптеку стала заходить Джо Линн. Она была внучкой одного старика, которого я иногда встречал в городе. Мистер Уильямс мне сказал, что Джо Линн с матерью приехали навестить старика, а сами они из города в пятидесяти милях от нас, у границы штата. Когда я её увидел, сразу понял, что она нездешняя, потому что она была примерно моего возраста, но я ещё ни разу не встречал её ни в школе, ни на улице.
В тот первый день, когда она пришла в аптеку, её лицо показалось мне знакомым. Как будто я уже её где-то видел. Она посмотрела на меня, и я отвернулся, сам не знаю почему. Мне хотелось ещё раз на неё посмотреть и опять увидеть её глаза. Они были такие зеленовато-голубые, с расходящимися серыми лучиками, и как будто совсем прозрачные.
Мистер Уильямс был в подсобке, поэтому обслуживать её пришлось мне. Я подошёл к прилавку с лекарствами, где она стояла, а она протянула мне рецепт и сказала, что ей нужно лекарство для дедушки. Я пошёл отдать рецепт мистеру Уильямсу, а обратно выйти боялся. Не знаю почему. Хотелось вернуться, чтобы она снова посмотрела на меня этими своими глазами, но я задержался в подсобке. Мистер Уильямс заметил, что я топчусь у него за спиной и разглядываю ярлыки на пузырьках, и велел идти обратно в магазин и сказать девушке, что лекарство скоро будет готово.
Когда я вернулся в магазин, она читала комикс у стойки с журналами. Я сказал, что лекарство скоро будет готово, и она ответила, что хорошо, она подождёт. Я уселся на табурет за прилавком. Теперь мне хотелось вернуться к мистеру Уильямсу, потому что время от времени она поглядывала в мою сторону. Тогда я отворачивался и принимался насвистывать и шаркать ногой по полу.
Когда она снова возвращалась к комиксу, я разглядывал её. Ей было лет шестнадцать или чуть больше, я не мог сказать наверняка. Мало у кого в долине были такие чёрные волосы — мне почти не приходилось таких видеть, и я уставился на них. У неё волосы были красивее, чем у других: длинные, волнистые и блестящие. Несколько завитков спадало на лоб, потом волна волос падала прямо до плеч, а концы опять завивались. Брови и ресницы у неё тоже были чёрные, а кожа белая. Не только на лице, на руках тоже. Многие женщины в долине пудрили лица, но руки у них всё равно были красные.
Она была хорошенькая и годилась бы для обложки журнала, если бы не рот. Он был самую малость великоват, но зато мне нравилась форма её губ. У неё была красивая помада, алая на свету, но почти багровая в тени. Мне нравилось, как помада сочетается с её глазами и волосами.
Грудь у неё была высокая и довольно большая для шестнадцати лет. Платье было в какой-то неказистый цветочек, но на ней всё равно смотрелось неплохо. Мне нравилось, что её талия, перехваченная широким поясом, выглядит совсем тонкой. Казалось, если обхватить её ладонями, то пальцы соприкоснутся. Я посмотрел на её ноги в сандалиях и увидел, что даже на ступнях кожа у неё белая и нежная. Как раз в эту секунду она опять на меня взглянула. Я отвёл взгляд и снова принялся шаркать ногой.
Потом пришёл мистер Уильямс с лекарством. Он объяснил ей, как его принимать, а я пробивал чек на кассе. Я стоял рядом с мистером Уильямсом и слушал, что он ей говорит, и тут заметил кое-что, чего не замечал раньше: я был выше мистера Уильямса. Я посмотрел на девушку сверху вниз. Она смотрела на мистера Уильямса, но вдруг перевела взгляд на меня, и я снова увидел её глаза.
С того дня она зачастила в аптеку. Пока мистер Уильямс готовил по рецептам лекарства для её дедушки, она листала журналы и комиксы. Иногда она приходила в шортах, и я видел, что ноги у неё ещё белее, чем остальное тело, особенно наверху, у бёдер. И колени у неё были не то что у местных девчонок — у тех коленки были загрубевшие и серые. У неё колени были белые и мягкие, и на каждом было всего по одной крошечной складочке.