На улице Джо Линн сказала, что фильм ей понравился. Я сказал, что мне тоже, и спросил, куда она хочет пойти. Я хотел сводить её в кафе, но она сказала, что дедушка не разрешает ей поздно возвращаться домой. Она сказала, что лучше бы прогулялась.
Ветер всё ещё не утих, и стало немного прохладнее. Мы пошли в сторону её дома. Я взял её за руку, и она ничего не сказала. Она снова сжала мою ладонь, как тогда в кино. Мы немного поговорили о фильме. Я-то мало что из него запомнил, поэтому просто слушал её и соглашался. Потом она сказала, что рада, что я её пригласил, а то ей уже надоело каждый вечер сидеть дома с дедушкой. Я не стал говорить ей, что удивился, когда она согласилась пойти, и решил просто промолчать.
Мне было тревожно, не знаю почему. Просто тревожно, и всё. Мы шли рядом и уже долго молчали, и я не мог придумать, о чём с ней заговорить. Как-то глупо было вот так держать её за руку и молчать, но и сама Джо Линн заговорить не пыталась. Наверное, ей тоже было нечего сказать. Не знаю. Пока что мы подходили всё ближе к дому её дедушки. Он стоял у подножия того холма, что был напротив нашего.
Когда мы повернули на их улицу, Джо Линн посмотрела вверх, на склон холма. Там тоже строили новые дома. Можно было пересчитать их по крышам, блестевшим в свете луны. Мне удалось насчитать десятка полтора, но я знал, что кое-где стены уже построили, а крыши ещё не покрыли. Не доходя до дома дедушки, Джо Линн остановилась и сильно сжала мне руку. Я взглянул на неё сверху вниз. Она смотрела на холм, на блестящие крыши домов.
— Дэвид, пойдём поглядим на те дома.
Я снова взглянул на неё, и на этот раз она смотрела на меня.
— Я думал, тебя дедушка дома ждёт.
Она сжала мою ладонь ещё сильнее, и мне показалось, что кровь в ней остановилась. Я посмотрел на её багряные губы. Они были всё ещё влажные, и я снова удивился, почему.
— А мы недолго. Просто хочется посмотреть, что там.
Я согласился, и мы пошли той дорогой, по которой поднимались рабочие и ездили грузовики. Дорога была вся в рытвинах, и один раз Джо Линн едва не упала, но я обхватил её за талию и удержал. Я удивился, какая мягкая и податливая у неё талия, не то что у тёти Мэй.
Мы дошли до первых домов и огляделись. Джо Линн жалась ко мне: она сказала, что ночью на холмах прямо жуть берёт и без меня она ни за что бы сюда не пошла. Мне было приятно, что она так сказала.
Странно смотрелись эти домики — пустые, с дырами вместо дверей и окон. Скоро проёмы закроют деревом и стеклом, и уже нельзя будет безнаказанно проникнуть внутрь. Удивительно, подумал я, сейчас это всего лишь деревянные коробочки и только лунный свет заполняет их, вливаясь сквозь зияющие проёмы, но скоро в них поселятся люди, обживут их и полюбят.
Мы сели на ступеньки домика. Пахло сосновыми опилками и сырой древесиной, и ещё штукатуркой — казалось, от её суховатого запаха можно задохнуться. Почти все сосны здесь вырубили, повсюду вокруг торчали коричневые пеньки, и ветер гулял между ними и раздувал нам волосы.
Джо Линн сидела тихо. Ветер играл её волосами, и я слышал, как она вдыхает сильный аромат сосен. Я обнял её за плечи. Она посмотрела на меня снизу вверх, и даже в темноте я увидел её влажные багровые губы. Я видел блики лунного света на этой влаге и крохотные тёмные трещинки. Она смотрела на меня как-то иначе, такого взгляда я у неё ещё не видел, и я понял, что нужно делать. Я поцеловал её.
Восемь
Потом Джо Линн уехала. Её дедушке стало лучше, и её мама сказала, что можно возвращаться в Спрингхилл. Помню тот день, когда Джо Линн пришла в аптеку сказать мне об этом. Мистера Уильямса опять не было, и я расставлял под прилавком пузырьки с шампунем, пытаясь навести порядок. Я услышал, как закрылась дверь и по старому кафельному полу зашлёпали сандалии. Эти шаги я сразу узнал. Я поднялся и увидел Джо Линн: она явно искала меня.
Увидев её лицо, я почуял неладное. Джо Линн не стала тянуть и прямо сказала, что они с мамой уезжают. Я не ответил. Когда со мной что-нибудь такое случается, я просто молчу. Никогда не знаю, что сказать. Я уставился на полку шкафа перед собой и ни о чём не думал. Снова и снова перечитывал ярлычок какого-то пузырька на полке. Потом услышал, как Джо Линн вновь заговорила. Странно, подумал я: она говорит так, словно речь идёт о самых обычных вещах, вроде погоды или новых домов. Я вспомнил тот вечер на холме, когда её багряные губы влажно поблёскивали в лунном свете и я видел на них крошечные трещинки, точно процарапанные кончиком булавки.
Когда она договорила, я понял, что она уезжает завтра на поезде. Я вышел из-за прилавка и схватил её за руку, но ладонь у неё была будто чужая, вовсе не как в тот вечер, когда от её жара у меня вспотела рука. Она не смотрела мне в лицо. Она отвела взгляд и сквозь витрину наблюдала за прохожими, которые и не догадывались, что происходит в аптеке. Я надеялся, что никто не войдёт, потому что мне хотелось поговорить с ней, надо было только собраться с мыслями и подобрать слова.
Она высвободила руку и объявила: ну вот и всё, больше сказать нечего. Мне показалось, что это прозвучало как в кино, как реплика из дешёвого фильма, которые идут по пятницам, с актёрами, которых никто не знает по имени. Я понял, что она вот-вот уйдёт, и снова схватил её за руку. Я спросил, приедет ли она снова и можно ли писать ей письма. Она повернулась, посмотрела на меня и сказала, что, может, когда-нибудь и приедет. Я спросил её, когда.
— Не знаю. Может, если дедушка опять заболеет, — сказала она и снова попыталась отнять у меня руку, но я её удержал.
— А куда тебе писать? У меня тут есть бумага, давай запишу адрес.
— Нет, мама рассердится, если я буду получать письма от мальчика. И вообще, что с тобой такое? Подумаешь, разок сходили погулять. Пусти руку. Ты как будто девчонок никогда не видел. Понятно…
— Да я правда ни с кем гулял, честное слово. Только с тобой. Я не…
— Ой, да замолчи ты. И пусти сейчас же. Можно подумать, ты жениться собрался.
— Джо Линн, мы могли бы пожениться. Нам уже можно. Тебе почти семнадцать, а я совсем взрослый…
Свободной рукой Джо Линн ударила меня по лицу. Она раскраснелась и смотрела дико: я понял, что напугал её, и разжал руку. Она не устояла на ногах и упала на кафель, и я хотел помочь ей встать, но не успел наклониться, как она уже была у выхода. Сквозь слёзы она крикнула, что я ненормальный, и захлопнула за собой дверь. Я видел в окно, как она бежит по Мэйн-стрит и как развеваются её волосы. Потом какая-то женщина прошла мимо окна, взглянула на меня и остановилась. Я подумал, чего это она не уходит. Она указала себе на щёку, но я не понял, что ей нужно, отошёл от окна и случайно бросил взгляд в зеркало. Тут я понял, на что она показывала. На щеке, там, куда меня ударила Джо Линн, выступила кровь.
Я забежал за прилавок, где мистер Уильямс держал коробку с бинтами, достал один и приложил к тонким царапинам, оставшимся от ногтей. Лицо горело. Я чувствовал, как глаза пульсируют под веками, будто хотят вырваться наружу, а волосы стали как шерстяная шапка, и хотелось содрать их с себя, чтобы охладиться.
Потом я немного успокоился и задумался о том, что случилось. С высокого табурета за прилавком я оглядел аптеку и залитую солнцем улицу за окном. Я подумал о том, где сейчас Джо Линн, дома ли она. Потом я подумал о себе и о том, какой я осёл. Я выставил себя дураком в тот вечер, когда повёл её на свидание, а ей было вообще всё равно. Тот вечер в новых домах ничего не значил. Поцелуй тоже ничего не значил. Она не знала, о чём я думал, когда увидел лунный свет на её лице, когда моя рука касалась её руки в кинотеатре, и даже когда совсем недавно я услышал, как она вошла в аптеку. Она не знала, что во всём свете только её одну я по-настоящему хотел заполучить и уже поверил, что она будет моей.
Я отнял бинт от щеки и посмотрел на красные полоски. Они напоминали решётку для крестиков-ноликов, которую мы рисовали на доске в школе, когда я был маленький. Мне стало стыдно при взгляде на них. Меня ударили. Я никогда не делал ничего такого, чтобы меня били, кроме той истории с Брюсом, но это было ещё до школы. Что подумают люди, если узнают, что я получил по лицу, да ещё от девушки? Навоображают себе, как водится, разных мерзостей. А может, и удивятся, они-то думали, что я пай-мальчик, работаю себе в аптеке, живу с тёткой и матерью в развалюхе на холме, а по вечерам только и делаю, что сижу дома, присматриваю за мамой и слушаю с ней радио.
Я снова подошёл к зеркалу. На щеке под глазом остались две темно-красные полоски. Кровь уже подсохла, и я понял, что так они сегодня и останутся. Я попытался сочинить какую-нибудь отговорку на случай, если кто спросит, но не смог выдумать ничего похожего на правду. Да не особенно и старался.
Мистер Уильямс держал под прилавком спички. Я взял одну, поджёг бинт и кинул его в корзинку для мусора. Я смотрел, как дым сначала поднимается быстрыми серыми клубами, потом замедляется и белеет. Когда струйка дыма иссякла, я почувствовал запах гари. Я сидел на табурете, вдыхал его и ни о чём не думал. В голове было пусто.
Работа пошла своим чередом. Мистер Уильямс снёс фасад аптеки и вместо старой кирпичной стены установил стеклянную витрину. Это слегка оживило бизнес, как он и рассчитывал. Одного он не учёл: что вечерами заходящее солнце будет светить прямо внутрь через всё это стекло. В это время оранжевый свет заливал всю аптеку так, что было больно глазам. Так что пришлось ему потратить ещё кучу денег на жалюзи, и это испортило весь первоначальный замысел.
Примерно тогда же что-то загадочное стало твориться с тётей Мэй. Она и всегда-то была ко мне добра, но теперь стала ещё ласковее. Я не рассказывал ей про случай с Джо Линн, чтобы ей не пришлось меня жалеть, но мне казалось, что она всё равно жалеет, и я никак не мог понять почему.
Наверное, нужно быть благодарным, когда тебе сочувствуют, но я так никогда не мог. Меня злило, что тётя Мэй обращается со мной как с больным: она то и дело спрашивала, как я себя чувствую, готовила мне особые лакомства, сюсюкала со мной как с младенцем, и глаза у неё наполнялись жалостью, когда она смотрела на меня. Я хотел сказать тёте Мэй, что меня это всё раздражает, и спросить, почему это она так странно себя ведёт, но так и не спросил. Просто надеялся, что как-нибудь само собой выяснится, с чего она носится со мной как с хромым крольчонком, который вдобавок неделю голодал.