Всю ночь я просидел в комнате, где стоял мой поезд. Ветер свистел и завывал, дом сотрясался, и мне было жутко. Мама лежала под одеялом в соседней комнате. В доме было холодно — и в той комнате, где я сидел, и в соседней тоже. Наверное, там было даже холоднее.
Казалось, рассвет никогда не наступит и ветер никогда не утихнет. Я сидел на полу рядом с проржавевшим поездом и чувствовал, как сквозняк проникает в комнату сквозь трещины в стенах и щели в оконной раме. Руки у меня покрылись гусиной кожей, ноги тоже замёрзли. Не знаю почему, но я думал о Джо Линн и о вечере в новых домах, и о том, где она и что сейчас делает. Но при этом мне было по-прежнему страшно, и я пытался сообразить, что теперь делать мне самому.
Как мне хоронить маму? Я не знал, куда писать тёте Мэй. Она бы всё объяснила, но я не мог с ней связаться. Ещё я гадал, сколько стоит похоронить человека. У меня почти не было денег, кроме тех, что дал мистер Уильямс, да их и не хватило бы. Если семье не хватало на похороны, то покойника хоронили за государственный счёт где-то в столице штата, без имени на памятнике. Я не хотел, чтобы маму похоронили там, но не мог ещё неделю дожидаться вестей от тёти Мэй. Нельзя ждать неделю, чтобы похоронить человека.
Наконец занялся рассвет, сперва бледно-розовый, потом ярко-алый. Я поднялся и пошёл вниз, потому что проголодался. На кухне нашлось несколько яиц, я поджарил одно и съел, но передержал его на сковородке и оно подгорело снизу и стало жёстким. Желток был мягкий и вкусный, но белок пришлось долго разжёвывать, прежде чем проглотить.
Когда рассвело, я понял, что день сегодня будет обычный для ранней зимы, с ярко-голубым небом и пронизывающим ветром. Солнце уже взошло, и я надел пальто, вышел на улицу и сел на ступеньках за домом. Я собирался посидеть на улице и придумать, что делать дальше, но не мог сосредоточиться ни на одной мысли. О чём я только не думал, пока там сидел, но твёрдо решил только одно.
Я достал лопату, которую купил папа в тот год, когда решил засеять свой участок. Она валялась под домом и вся заржавела, а к рукоятке пристала паутина, но я смахнул её обрывком бумаги. Вернувшись на участок, я не сразу решил, где копать: подходящих мест хватало. Наконец я выбрал тенистое местечко между двух красивых сосен, где ветер стихал до лёгкого дуновения. Глина была мягкая, и копалось легко. Только с корнями пришлось повозиться, но их встречалось немного и они хорошо рубились лезвием лопаты. Ветер подбрасывал в яму иголки, шишки и листву с кустов и присыпал листьями растущую кучу глины. Я натыкался и на камни, но больших мне не попалось, только мелкая серая щебёнка.
К тому времени, как я закончил, стало немного теплее, но ветер всё ещё гулял среди сосен. По солнцу я видел, что время уже к полудню. Теперь в яме не осталось теней, кроме тех, что падали от сосновых ветвей, пропали и тёмные двойники, что прятались за стволами сосен. Утро кончилось. Я снова проголодался, пошёл в дом и отыскал на кухне ещё банку консервов. Это оказались помидоры. Я съел их прямо из банки, не разогревая. Им не хватало соли.
В доме было холоднее, чем на улице. Я ведь оставил окна закрытыми, и холодный ночной воздух так и стоял в комнатах. Скоро я поднимусь наверх, подумал я, и заберу её, но сейчас хорошо бы немного посидеть на кухне. Допивая стакан воды, я услышал, как кто-то подошёл к переднему крыльцу и открыл дверь. Тётя Мэй держала на кухне старое папино ружьё, на случай, если кто-нибудь вломится, когда они с мамой сидят там. Я не понимал, зачем оно ей: крупные звери на холмах не водились, а люди никогда не подходили близко к дому, — но теперь я достал его из-за плиты, хоть и не стрелял ни разу в жизни.
По шагам в комнате я понял, что это мужчина. Потом он кашлянул, расколов ледяную тишину, стоявшую в доме. Я поставил ружьё возле кухонной двери и вышел в гостиную.
— Привет, Роберт.
Это был священник.
— Я Дэвид. — Я не мог взять в толк, чего ему здесь надо.
— Дэвид. Извини. Давненько я не видел твою семью в церкви.
Я промолчал. Он понял, что я не собираюсь отвечать, и продолжил:
— Ну что ж, сынок, я смотрю, твоя тётя уехала, так что можно перейти, как говорится, сразу к делу. Я здесь как исполнитель воли штата, сынок. Ты ведь понимаешь, что твоей матери будет лучше в другом месте, ты же не сможешь заботиться о ней в одиночку. Пока твоя тётя была тут, другое дело, но раз она уехала…
— Что вам надо? — Я не сводил с него глаз, но он озирался по сторонам и не смотрел мне в лицо.
— Так вот, машина у меня внизу, у холма, и я готов отвезти её в очень славное местечко недалеко отсюда. Ты понимаешь, о чём я. Она там будет счастлива, сынок. Не годится вам оставаться вдвоём, ты ещё слишком мал, да и вообще… Собери ей с собой пару чистых платьев, будь добр. Она где, наверху? Поди приведи её сюда. Я подожду тут, в гостиной.
Он направился к нашему старому дивану.
— Она с вами не поедет. Её здесь нет, — сказал я. Он снова повернулся ко мне.
— Так, сынок, ты, видно, не соображаешь. Это для твоего же блага и для блага города. Как христианин, я хочу всё устроить наилучшим образом. Я сам за ней схожу.
Он подошёл к лестнице и начал было подниматься по ступенькам, но я крикнул ему:
— Её там нет. И вообще, нельзя просто так врываться в дом. Убирайтесь отсюда. Слышите, убирайтесь! Слезай с лестницы, чёрт подери, не то я сам тебя стащу и позову шерифа! Убирайся к чертям из этого дома, ублюдок, я знаю, что ты…
— Я не собираюсь выслушивать твои богохульства, мальчик. Угомонись и скажи спасибо, что кто-то готов потрудиться для тебя и помогает тебе во имя Господа!
Он поставил ногу на следующую ступеньку, а я бросился на кухню и схватил ружьё. Я прицелился и выстрелил — как раз в тот миг, когда он добрался до верхней ступеньки. Ружьё ударило меня в плечо, и я стукнулся о стенку, а когда снова выпрямился, увидел, как он валится вперёд. Он не вскрикнул, ничего такого, совсем не как в кино. Просто упал и затих.
Я выронил ружьё и уставился наверх. Священник не двигался. Он лежал раскинувшись, так что голова и руки оказались на полу второго этажа, а тело на лестнице. Затылок у него сделался весь красный, ярко-ярко-красный.
Набравшись храбрости, я поднялся по ступенькам. Голова у него оказалась прострелена прямо в том месте, где начинается шея. Кровь пульсирующей струйкой стекала в углубление на верхней ступеньке и собиралась в свежую лужицу поверх маминой крови, засохшей там с вечера. Я привалился к перилам на другой стороне лестницы, подальше от него, и не мог понять, жив он или умер. Кровь всё не останавливалась, и я отвернулся и стал смотреть в гостиную, где на полу у входа в кухню лежало ружьё. Потом я снова перевёл взгляд на него. Струйка крови остановилась, и у меня скрутило живот. Я убил человека.
В доме стоял такой холод, что даже в пальто меня знобило. Я ринулся по коридору второго этажа в комнату с поездом и захлопнул дверь. Потом попытался открыть окно, чтобы впустить хоть немного тёплого воздуха, но раму заклинило. Ноги снова покалывало будто иголками, и я ощутил, как волна этого покалывания пробирается прямо между ними. Снаружи сосны качались на ветру. Солнце заливало всё вокруг светом, и небо было такое голубое, чистое и яркое, что резало глаза. Но в доме было холодно и темно, и хотелось наружу, к теплу и солнцу. Но сначала надо было кое-что сделать.
В комнате, где лежала мама, стало как будто ещё темнее и холоднее. Под одеялом видны были только очертания её ног и головы. Остальное просело и казалось частью матраса, но я-то знал, что она там, и мне было страшно. Не снимая с неё старого одеяла, я просунул под неё руки и поднял её. Она была тяжелее, чем я ожидал, и совсем холодная, и твёрдая, и мне захотелось положить её обратно, вымыть руки и убраться из дома.
Когда я нёс её мимо того места, где лежал священник, край одеяла попал в лужицу крови, и красный след протянулся по ступеням до самой двери кухни, где из красного сделался просто влажным. Чтобы открыть заднюю дверь, пришлось положить маму на пол, и одеяло сползло у неё с ног, и я увидел, какие они тёмные и окоченевшие. Прежде чем поднять её, я снова набросил на них одеяло. От вида сухой коричневой плоти у меня сводило живот.
Засыпав яму за домом, я набросал сверху листвы и хвои, чтобы никто не нашёл и не потревожил могилу. Но холмик всё равно было видно, и я опять взял лопату и разровнял его, рассыпав землю вокруг. Потом снова накидал сверху веток и листьев и решил, что лучше мне уже не сделать.
Я зашвырнул лопату поглубже под дом и уже собрался уходить, но потом вернулся на участок, встал на колени там, где набросал листьев, и помолился. Тени сосен становились всё длиннее. Тогда я понял, что больше тут оставаться нельзя.
Конверт мистера Уильямса так и лежал у меня в кармане пальто. Я вышел с участка, ещё раз оглянулся и зашагал вниз по тропинке. Я шёл через город, здоровался со знакомыми, но больше уже не оглядывался ни на холм, ни на дом, ни на то, что в нём осталось. Выстрела никто не услышал. Дом стоял слишком высоко, к тому же по холмам всегда бродили охотники.
Железнодорожник на станции сказал, что ближайший поезд через полчаса, но не знал, куда он едет. Я сел на скамейку и стал ждать.
Десять
И вот я еду. Светает. С другой стороны вагона в окнах разгорается заря, желтовато-розовая сверху, тёмно-красная у земли. Вагон почти пустой, не считая старухи впереди и солдата наискосок от меня. Ночью мы то и дело останавливались, и люди сходили на станциях.
Уже и не знаю, далеко ли мы теперь от долины, но, судя по всему, проехали прилично. В поезд я сел ещё до темноты, да и ехали мы быстро, хоть и не так быстро, как могли бы: этот поезд явно знавал лучшие дни. Сиденья в вагоне уж точно старые и неудобные, так что поспать не удалось.
Места тут ровные. Ни одного порядочного холма. Никогда не бывал в такой плоской местности, интересно, как людям тут живётся. Наверное, я просто привык к холмам и соснам, а тут даже деревья сплошь низенькие и какие-то приплюснутые, и кажется, будто никакому ветру их не раскачать.