Он поднялся ещё на две ступеньки, но мама снова вцепилась в него.
— Чёрт, да пусти ты. Я трачу свои деньги как сам захочу. Да я на этом холме здорово заработаю, слышишь, целую кучу денег.
— Фрэнк, но нельзя же спустить на это деньги, на которые мы живём. Сегодня же отнеси эти семена обратно в город, пусть тебе вернут деньги. — Мама всё ещё держалась за рукав его рубашки. Теперь она боялась отпустить его.
— Отстань. Чёрт побери, да отцепись ты от меня! Всегда можно раздобыть еды на неделю. Пойди в бар, продай что-нибудь из побрякушек Мэй. Девчонки со второго этажа любят такие штучки. Пусти, говорю тебе!
— Ох, Фрэнк, дурак ты, глупый ты дурак! У тебя же сын, его надо кормить. Мне всё равно, что ты мне скажешь, давай же, говори. Называй Мэй как хочешь. Я знаю, что ты про неё думаешь. Мне только нужны деньги. Нам ведь нужно есть. Не можем мы сидеть и помирать с голоду и ждать, пока горстка семечек взойдёт там, где и деревья-то едва прорастают. Ещё есть время сходить в город и получить назад твои, наши деньги. Фрэнк, прошу тебя, пожалуйста.
Я увидел, как папа брыкнул ногой, и крикнул маме, чтобы сошла со ступенек. Она плакала и не услышала меня, и его колено врезалось ей в подбородок. Мама вскрикнула и скатилась с лестницы. Я подбежал к ней как раз в ту секунду, когда она рухнула на пол. Кровь сочилась у неё из уголков рта.
Когда я посмотрел вверх, папы там уже не было, и раз мимо меня он не проходил, я решил, что он поднялся на второй этаж. Тётя Мэй спускалась к нам по лестнице. Глаза у неё были огромные.
— Дэвид, — позвала она, — что случилось?
Она остановилась на ступеньках, и я подумал, что её напугала кровь у мамы на подбородке. Она боялась крови и всего такого.
— Тётя Мэй, иди сюда скорее. Маме больно, а я не знаю, что делать.
Мама стонала и мотала головой из стороны в сторону. Тётя Мэй расплакалась. Наверное, шум разбудил её, потому что волосы у неё растрепались и падали на лицо, а взгляд сквозь слёзы был сонный и ошарашенный.
— Дэвид, надо вызвать врача, вот и всё. Я понятия не имею, что с ней делать. — Она зарыдала ещё сильнее, и я испугался.
— Помоги мне её перенести, тётя Мэй, а потом я позову врача.
— Хорошо, Дэвид, сейчас спущусь, но про врача лучше забудь. Вряд ли у нас найдётся чем ему заплатить.
Тётя Мэй неуверенно спустилась по лестнице. Лицо у неё побелело, и она с трудом цеплялась дрожащими руками за перила. Она взялась за мамины ноги, я подхватил голову, и мы перенесли маму на старый диван в гостиной. Она продолжала стонать и мотать головой.
— Загляни ей в рот, тётя Мэй, это оттуда течёт кровь. — Я удержал тётю Мэй за руку: она едва не сбежала обратно наверх.
— Нет, Дэвид, нет. Я не знаю, что делать. Мне страшно. А вдруг она умирает?
— Тётя Мэй, просто загляни ей в рот. Кровь идёт оттуда. — Наверное, я выглядел и правда встревоженным — или полубезумным, если такое возможно в семь лет. Так или иначе, тётя Мэй перестала вырываться и сказала:
— Ладно.
Она открыла маме рот и осторожно сунула туда палец. Тут мама снова застонала и сжала зубы. Тётя Мэй вскрикнула и отдёрнула палец. Успокоившись немного, она снова сунула палец ей в рот и сказала:
— Ну не знаю, Дэвид, всё, что я могу увидеть и нащупать, — это выбитый зуб. Давай молиться, чтобы дело было только в нём.
Потом, когда мы отнесли маму наверх, тётя Мэй наконец спросила, из-за чего всё началось. Я принялся рассказывать и тут вспомнил, что папа не проходил мимо меня, пока я был на лестнице. Я вскочил и пробежал по всем комнатам второго этажа. Папы нигде не было, и я пошёл обратно в мамину комнату и сказал тёте Мэй, что папа исчез.
— Я услышала плач и шум, вылезла из кровати, а твой отец как раз вбежал ко мне в комнату и едва меня не сшиб. Он выскочил через окно на крышу крыльца, — сказала мне тётя Мэй, прикладывая лёд к маминой щеке. Мама ещё не пришла в себя, но что-то бормотала, и веки у неё трепетали.
Я задумался о том, что стало с папой. Я никогда больше не хотел его видеть, но мне было любопытно, куда он подевался. Я спустился вниз и вышел на крыльцо. Все папины покупки исчезли. В ярко-белом лунном свете шлак во дворе сиял как алмазы. В долине стояла тихая ночь, и сосны на холме едва покачивались. Внизу, в городе, одно за другим гасли окна, осталось лишь несколько неоновых вывесок на Мэйн-стрит. На городской церкви сияла огромная неоновая Библия. Может быть, она горит и сегодня ночью, и всё так же светятся её жёлтые страницы, красные буквы и большой голубой крест в середине. Может быть, её зажигают, даже когда священник не в церкви.
С крыльца было видно квартал, в котором мы жили раньше, и даже наш бывший дом. Теперь в нём жил кто-то другой. Я подумал, как повезло новым жильцам, что у них такой славный дом в городе, без шлака во дворе и четырёх футов глины под ним. Рядом стоял дом миссис Уоткинс. Ни одно окно в нём не светилось. Миссис Уоткинс всё время повторяла нам, как рано ложится спать. В её доме никогда не бывало скандалов. Штат неплохо платил ей за то, что она учила нас, так что ей не приходилось ссориться с мужем из-за денег.
Я сел, прислонился к столбику крыльца и посмотрел вверх. Небо было усыпано звёздами. Стояла такая ясная ночь, что проступили даже те звёзды, которые можно разглядеть только раз или два в году. Холодный воздух опускался на холмы, ноги у меня начали мёрзнуть, и я пожалел, что ещё мал для того, чтобы носить длинные штаны. Я чувствовал себя маленьким и слабым перед холодом и звёздами и боялся того, что ждёт нас теперь, когда папа ушёл. Вдруг у меня заболел кончик носа. Потом звёзды расплылись перед глазами, плечи затряслись, и я уронил голову на колени и расплакался.
На Мэйн-стрит как раз погасла последняя вывеска, когда я поднялся, чтобы вернуться в дом. Ресницы у меня слиплись, веки распухли и глаза едва открывались. Я не стал запирать входную дверь. Никто в долине не запирал двери по ночам, да и вообще никогда. Семена, лежавшие у кухонной двери, исчезли: видимо, папа вернулся за ними, пока мы с тётей Мэй наверху ухаживали за мамой. Я подумал, насовсем он ушёл или нет. Я подумал о том, где он сейчас. Может, на холмах, а может, где-нибудь в городе.
Неожиданно я понял, что проголодался. На кухонном столе стояла миска с кукурузными шариками. Я сел за стол и съел несколько шариков, запив водой. Рыба так и лежала в сковородке, под которой мама погасила огонь, когда вернулся папа, но она была холодная и жирная и выглядела не очень-то аппетитно. Лампочка, свисавшая на проводе с потолка у меня над головой, тоже была заляпана жиром, от неё тянулись длинные тени, а мои руки в её свете казались мертвенно-белыми. Я сидел, подперев руками голову, и всматривался в рисунок на клеёнке. Голубые квадраты переходили в красные, потом в чёрные и снова в красные. Я поднял взгляд на лампочку, и перед глазами поплыли голубые, красные и чёрные клетки. Кукурузные шарики тяжёлым грузом лежали в животе. Напрасно я решил поесть.
Когда я вошёл в комнату наверху, тётя Мэй как раз укрывала маму.
— С ней всё будет хорошо, Дэвид, — сказала тётя Мэй, увидев меня. Я посмотрел на маму — она вроде бы спала.
— А с папой, тётя Мэй? — спросил я, прислонившись к двери.
— За него не беспокойся. Ему некуда больше деваться. Нам придётся принять его, когда он объявится, хотя не могу сказать, что я от этого в восторге.
Странно было слышать такие слова от тёти Мэй. Раньше я не слыхал, чтобы она рассуждала так разумно. Я всегда думал, что она боится папу, но вот уже она решает, как с ним поступить. Я почувствовал гордость за неё. Страх стал понемногу отступать. За спиной тёти Мэй в комнату лился лунный свет и окружал её серебристым свечением. Волосы спадали ей на плечи, и в свете луны каждый волосок сверкал, как паутинка на солнце.
Тётя Мэй показалась мне большой и сильной. Она была похожа на серебристую статую, вроде той, что стояла в городском парке. Только она во всём доме могла мне помочь, она была единственным человеком старше и сильнее меня. И вдруг я бросился к ней, уткнулся головой ей в живот и крепко сцепил руки у неё за спиной. Она была мягкая, и тёплая, и надёжная, и я верил, что она позаботится обо мне. Я почувствовал, как она ласково гладит меня по голове, и прижался к ней ещё крепче, пока моя голова не вдавилась ей в живот так, что ей стало больно.
— Дэвид. — Она провела рукой по моей спине. — Тебе страшно? Ничего, всё образуется. Когда я выступала на сцене, мне бывало больнее, чем тебе сейчас. Я никогда не была такой уж хорошей артисткой, Дэвид. Я всегда это понимала, но мне нравилась сцена, и нравился свет, бьющий прямо в глаза, и звуки ансамбля за спиной. Когда ты стоишь на сцене и поёшь, и чувствуешь, как ритм музыки отдаётся в досках сцены, ты словно пьянеешь. Да-да, малыш, честное слово. Сцена была для меня вроде выпивки, вроде пива или виски. Иногда она причиняла мне боль, как выпивка пьянице, но моя боль отдавала прямо в сердце. Я считала большой удачей, когда меня звали петь в каком-нибудь маленьком танцевальном клубе в Мобиле, или в Билокси, или в Батон-Руже. Сколько мне платили? Как раз хватало на дешёвую гостиницу и время от времени на новое концертное платье.
Дэвид, случалось, я не знала, где взять денег на еду. Тогда я шла в лавку мелочей и устраивалась на работу. В последние годы меня даже на такую работу не брали, им нужны были молодые девчонки, и мне приходилось работать горничной в той же гостинице, где я жила, чтобы накопить денег и уехать из города. Потом, в следующем городе, всё начиналось заново.
Я никогда не пела особенно хорошо, милый, но в юности я была хотя бы красивее. Иногда работа доставалась мне только потому, что я хорошо выглядела и была в красивом платье. Тогда я ещё нравилась мужчинам. Они приходили специально, чтобы посмотреть на меня, и я то и дело бегала на свидания. Они всё обещали что-то, и поначалу я им верила, но, когда я поняла, как мне морочили голову, мне было больно, так больно, что я думала, у меня сердце разорвётся. И после этого я не могла быть честной ни с одним мужчиной и позволить на себе жениться. Понимаешь, ему достался бы, как бы это сказать, уже пользованный товар. И у меня не осталось ничего, кроме карьеры, а она катилась под гору. После тех последних десяти лет я не выдержала. Никто не брал меня на работу, даже те мужчины, что раньше сыпали обещаниями. Те мужчины, которым я столько отдала, бросали трубку, когда я звонила. Все они успели жениться на других девушках, и у них уже были внуки. Я целыми днями просиживала в гостиничных номерах и рыдала в вонючие подушки. Другие женщины из окна своей кухни видели бельё, сохнущее на верёвках, а мне из окна гостиницы видна была только грязная улица, заваленная старыми газетами и битыми винными бутылками, и мусорные баки, и кошки, и грязь. Дэвид, думаешь, мне не было больно? Мне хотелось взять ржавую бритву в ванной одной из этих дешёвых гостиниц и покончить с собой. Но не могла же я позволить им довести меня до самоубийства.