Назавтра цветные появились опять, но на сей раз с ними был один белый. Проповедник же не явился вовсе, поэтому когда уроки у нас закончились, все пни оказались выкорчеваны, и пустырь, скорее напоминавший большое поле, стал весь расчищен и выровнен. На следующий день начали подъезжать большие грузовики, и на всех желтыми буквами с черной тенью по одну сторону было написано: «Бобби Ли Тейлор, Мальчик, Узревший Свет, Чудо-Евангелист!» Из грузовиков цветные вынесли шесты и крупные полотна и стали воздвигать шатер. Поднялся он вполне себе высоко и накрыл почти все поле, когда они его достроили. Веревки, какими его привязали к колышкам в земле, аж на школьный двор тянулись, такой он был огромный. А когда поставили его, приехал грузовик поменьше с опилками – засыпать всю землю внутри.
И вот так его оставили где-то на неделю до того, как привезли стулья, и каждый день на обеденной переменке мальчишки ходили в шатер и устраивали там драки, кидаясь друг в друга опилками. Некоторые девчонки тоже ходили, но большие, из комнаты Мистера Фарни – им нравилось, чтоб большие мальчишки швыряли их в опилки, хоть и делали вид, будто злятся от этого.
Уроки заканчивались, и я шел домой, а весь воротник у меня был в опилках, и они мне спину щекотали там, где я их не мог вытряхнуть. Видно было, как все идут из шатра – по нескольку человек за раз, потому что уходить оттуда почти никому не хотелось, – и в волосах у них опилки, а сами изворачиваются спину себе почесать. Большие девчонки выходили, пальцами вычесывая опилки из длинных волос и разглаживая на себе мятые юбки. Всю дорогу домой большие мальчишки их толкали, обычно зажав одну между двумя мальчишками. А те визжали и хохотали, и пытались убежать, но не слишком старались.
Почти настало двадцать третье. К шатру приехал грузовик со стульями – деревянными и складными, и пока их ставили – так шумели, что Мисс Мор не могла урок вести. Из окна мы видели, как они выгружают из кузова стулья тонкие, как доски, а потом раскрывают их до полных стульев.
Сам Бобби Ли Тейлор приехал двадцать второго и выступил по радио, а его портрет напечатали в газете. По этому газетному снимку я не понял, на что он похож, потому что на таких картинках ничего не разберешь, если только это не президент Рузвельт или еще кто-нибудь, кого хорошо знаешь. Они такие темные, что глаза там у человека – большие черные точки, а волосы, похоже, на брови налезают. Все выглядят одинаково, кроме Рузвельта, потому что у него широкая голова, да Гитлера, потому что у него челка на лоб падает, так что не ошибешься.
В день бдения почти все ушли из школы, как только нас распустили. Все на него собирались, а потому шли домой приготовиться. Мама и Тетя Мэй про бдение не говорили, поэтому я и не думал, что мы туда пойдем. По всей Главной улице, пока я шел домой, магазины закрывались пораньше. Остановился Бобби Ли Тейлор в гостинице, и народ толпился на улице перед ней, стараясь протиснуться внутрь или выбраться наружу. На гостинице висела большая афиша с Бобби Ли Тейлором. Я слышал, живет он в номере за пятнадцать долларов в сутки, а это на третьем этаже – самом верхнем в гостинице. Их сдавать могли, только если через городок проезжал по-настоящему богатый человек, вроде сенатора штата или управляющего военным заводом.
Поужинав, мы вышли и сели на крыльце. Для марта погода стояла славная, и казалось, что у нас настоящий летний вечер. Внизу в долине-то ветра нет, а тут, на горке, сразу понимаешь, когда приходит март. Сосны тогда посвистывают, если солнечно, глина подсыхает, и ее надувает желтоватыми тучками на шлак во дворе, пока уж и не скажешь, что он там есть. А вот когда настает апрель, всю глину смывает, и видишь, что никуда шлак не делся, – и рад, потому что опять можно по нему ходить, а ботинки у тебя не вязнут.
Сегодня вечером большие огни горели возле школы, где стоял шатер. То был первый вечер, а это означало, что почти все там будут. Целый год прошел без бдений, и люди у нас в долине по ним изголодались. По Главной улице машины ехали бампер в бампер до самого ее конца. Я видел, как красные огоньки у них сзади сворачивают на школьный двор, останавливаются, снова выезжают. Стайки горожан шли по улицам, которые вели к шатру, останавливались подобрать другие кучки людей, стоявших под фонарями, и делались все крупнее и крупнее на каждом перекрестке, чем ближе подходили они к самому концу Главной. Там и люди с горок были. Их можно опознать по грузовикам, заляпанным затвердевшей глиной, что пытались запарковаться на обочинах. Я подумал, у скольких из этих грузовиков за рулем женщины, раз большинство мужчин теперь за морем. Водили они их, правда, неплохо, и я невольно подумал, как люди могут иногда делать такое, чего ни за что бы за ними не заподозрил.
Немного погодя машины и грузовики уже перестали подъезжать, а по улицам шло лишь несколько человек. Никогда городок наш раньше я таким людным не видел: столько машин и грузовиков стояло почти на каждой улице – кроме той, что к северу, где богатые живут. Когда б им ни заблагорассудилось, они просто цепь поперек улицы протягивали и никаких машин к себе не впускали. В городке стало так тихо, что на горках у себя мы слышали из шатра, как поют, громко и быстро. Если песню не знать, непонятно, что́ они произносят, но я ее и раньше уже слышал.
Иисус мой спаситель,
Поводырь он мой,
Иисус мой хранитель,
Он всегда со мной.
Я молюсь, Иисус, молюсь, Иисус,
молюсь, Иисус, молюсь.
О Боже, я молюсь, Иисус, молюсь,
Иисус, молюсь, Иисус, молюсь.
Этот последний кусок они повторяли вновь и вновь, и всякий раз быстрее. Песню допели, и снова все стихло, а я посмотрел на дом проповедника. Интересно, как там у него дела, потому что весь городок, похоже, ушел слушать Бобби Ли Тейлора. Столько машин везде стояло, что наверняка нипочем не скажешь. Те, что возле церкви, могли приехать и к нему, и на бдение. Но там стояли в основном грузовики, а я знал, что никто с горок спускаться не станет – и даже из окружного города приезжать, – чтоб только попасть на Библейское собрание.
Тетя Мэй и Мама тихонько беседовали у меня за спиной о работе Тети Мэй на военном заводе. Мама всякие вопросы задавала, а Тетя Мэй отвечала о том, чем занимается, и как она теперь контролер, и как хорошо ей там платят. А Мама ей на это:
– Да что ты? Ну как же чудесно это, Мэй, – и всякое такое говорила. Она Тетей Мэй гордилась, да и сама Тетя Мэй гордилась, думаю.
Потом они заговорили про Папку. Мама сказала, что последнее письмо пришло откуда-то из Италии. Я услышал, как качалка под Тетей Мэй лишь чуть поскрипела, а они обе притихли. Затем Тетя Мэй произнесла:
– Это же там самое пекло, да?
Мама ей не ответила, и Тетя Мэй после этого качалась медленней, чем прежде.
Бобби Ли Тейлор пробыл в городке дней десять, когда Мама решила сходить его послушать. Тетя Мэй сказала, что устала на заводе, поэтому лучше поспит, но Мама боялась спускаться вечером с горки только со мной. Наконец Тетя Мэй сказала, что ладно, она сходит, и после ужина мы пошли.
Уже настал апрель, но дожди пока не начались. Еще дули мартовские ветры, выметали горки и причесывали сосны. Вечер был не погож, потому что весь день в небо нагоняло облаков, а к ночи их не рассеяло. Но на дождь не хватало. Казалось, они никак не могут собраться в одну большую тучу, чтобы что-нибудь смочь.
Люди по-прежнему ходили послушать Бобби Ли Тейлора, и сегодня вечером по Главной улице их шагало довольно много. Мама многих в городке теперь уже не знала, а Тетя Мэй и я были с ними знакомы. Я видел кое-кого из мальчишек и девчонок, которых знал по школе, и здоровался с ними, а люди здоровались с Тетей Мэй и кивали ей. В основном молодые и средних лет, а еще несколько старух с завода, кто работали под ее началом.
Вдоль всей дороги в канавах стояли грузовики, из них выбирались женщины и малышня. К тому времени как мы дошли до конца Главной улицы, мне уже стало хорошо. Я-то сам хотел сходить посмотреть на Бобби Ли Тейлора, только Мама и Тетя Мэй долго тянули, никак не могли решиться. Если не считать кино, это был один из тех немногих разов, когда я вообще куда-то выходил. Видеть столько людей – от этого и Маме, и Тете Мэй тоже стало лучше, и я слышал, как они разговаривают и смеются у меня за спиной. По пути мы много останавливались, потому что Мама давно в городке не бывала, и ей хотелось посмотреть, что показывают в витринах.
Возле шатра люди, сбившись кучками, беседовали, а на школьном дворе мужчина торговал из ларька шипучкой. Те дети, кто весь день просидели в школе, теперь заглядывали в окна. Я было подумал, до чего это глупо, но потом мне и самому стало интересно, как моя комната выглядит вечером, потому я подошел и тоже заглянул: в свете от шатра стояли наши парты, а вся остальная комната смотрелась такой тихой, что класс и представить себе таким не получится. Даже кое-кто из больших мальчишек и девчонок из класса Мистера Фарни заглядывали в окна посмотреть, на что его комната похожа, и говорили друг дружке, что там как будто привидения.
Мы втроем зашли в шатер и уселись спереди. От стульев и опилок пахло, как на лесопилке в окружном городе. На верхушке у каждого столба, что шатер поддерживали, висели сильные фонари, от которых внутри было светло, как днем. Рядах в шести перед нами высился помост. Вдоль одной стороны и на пианино у них размещались большие белые цветы. А перед цветами стояла трибуна вроде той, на какую ораторы кладут свои бумажки, только на ней лежала большая черная книга, надо думать – Библия.
Время близилось к половине восьмого, и люди начали заходить внутрь. Они еще переговаривались кучками, пока садились. Места вокруг нас стали заполняться. Одного-двух мужчин я заметил, но они были старыми и на коленках держали внучат. Когда я повернулся рассмотреть получше, наполнился уже весь шатер, и тут Тетя Мэй толкнула меня локтем. На помост поднимался человек в приличном костюме. За ним вышла женщина и села за пианино. Мужчина, должно быть, руководил спевкой. Я это понял, когда он велел нам открыть вечер «славным бодрым хором» с песней, какой я раньше не слыхал.