Заскрипели еще стулья, новые шаги по проходу. Проходя мимо нас, кое-кто плакал.
– Давайте споем еще один припев, друзья. Некоторые из вас еще не приняли свое решение. Не упускайте этой возможности. Решайтесь, покуда мы споем еще раз.
Пианистка вновь заиграла, и все запели спокойнее и медленней. Еще шаги, но не так много, как раньше.
Когда мы допели, Бобби Ли произнес:
– Вот они. Они желают посвятить себя Йи-сусу. Дадим же некоторым из них сказать. О, что за славный поворот сделают их судьбы сегодня вечером.
На помост вышло довольно много народу. Большинство – женщины, но и несколько больших мальчишек из комнаты Мистера Фарни переминались там с ноги на ногу. В общем и целом, я бы сказал, человек пятьдесят.
Бобби Ли взял за плечо одну женщину и подвел ее к микрофону. Она кусала себе губы, до того боялась. Он попросил ее свидетельствовать.
– Я миссис Олли Рей Уингейт, и живу я тут в городке. – Она умолкла, чтобы откашляться и подумать, что ей говорить дальше. – Уже долгое время… уже долго я чувствую, что мне нужна помощь Иисуса. Столько моих подруг сюда ходили и мне потом рассказывали. Я рада, что мне хватило смелости свидетельствовать и… надеюсь, что те из вас, кто еще сюда не вышел, поднимутся, пока Бобби Ли не уехал от нас.
Она заплакала, и Бобби Ли помог ей отойти от микрофона.
– Ну не вдохновенные ли это слова? Давайте-ка послушаем вот эту даму.
Подошла и заговорила старуха, сидевшая рядом со мной.
– Почти все вы меня знаете. Я бакалеей на Главной заправляю. Но я вам вот что скажу, друзья и соседи, – мне так отродясь не бывало. Я безропотно приму то, что Господь станет судить меня и забудет мои былые грехи. Хочу покаяться и обратиться на Его путь. – По ее щекам вновь покатились слезы. – Хочу я пройти по райскому саду с Ним. Наш Бобби Ли вложил в мою жизнь новый смысл. Душе моей сейчас так, как никогда не бывало прежде. Бобби Ли понадобился, чтоб имя Рейчел Картер внесли в списки обращенных. Пятьдесят лет хотелось мне выйти и свидетельствовать, но никто не придавал мне сил до сегодняшнего дня, когда появился вот этот преданный молодой человек.
Бобби Ли отвел ее в сторону.
– Благодарю вас, миссис Картер, за то, что раскрыли нам свое сердце и показали, каково это – когда в него сияет свет. Вот видите, друзья, нету в ней страха перед тем, что теперь она под стать любому христианину.
Следующим шагнул мальчишка из класса мистера Фарни. Он посмотрел на микрофон и шумно сглотнул. Бобби Ли произнес:
– Не бойся Йи-суса, мальчик.
– Меня звать Билли Санди Томпсон, и я тут в школе учусь, в восьмом классе. Э-э, я просто хотел сказать, что очень рад посвятить себя Иисусу, и рад, что наконец вызвался, потому что я уже долго чувствовал, что Иисус мне нужен.
Он опустил голову и отошел назад.
– Друзья, то были слова младенца, а многие из вас, дедов, еще боятся сюда выйти. Это свидетельство должно вдохновить вас, дедушки и бабушки, кто не желает сюда выходить. Разве не стало б вам всем хорошо, если б вы свидетельствовали в таком возрасте? Господь, может статься, заберет вас в любой миг, однако вы не подготовились к такому великому дню.
Выступил еще кое-кто, а некоторые выглядели так, словно они просто не знают, что делать на этом помосте. Заплакали малыши, чьи матери туда поднялись, и стали звать их, поэтому Бобби Ли понял, что со свидетельствами пора кончать. Он подал пианистке сигнал и сказал, чтоб мы не забывали о ящике для пожертвований в глубине шатра, который и есть единственная поддержка этого бдения, а он сам назавтра вернется еще с одним посланием, которое никому не захочется пропустить, а если кому-то не удастся застать его завтра вечером, хоть он и надеется, что получится, он пробудет в городке до понедельника.
Пианистка заиграла какую-то быструю песню, и Бобби Ли с людьми на помосте вышел через небольшое отверстие сзади шатра. Пока они скрывались, публика из зала тоже принялась расходиться. Все останавливались и разговаривали друг с дружкой в проходах, поэтому мы с Тетей Мэй и Мамой выбирались оттуда долго. К тому времени как мы вышли наружу, пианистка уже все доиграла, а запевала, тот мужчина средних лет, уносил с помоста белые цветы.
Снаружи оказалось намного прохладнее. Я поглубже вздохнул. По всему школьному двору и на улице люди беседовали и пили шипучку, которую покупали у человека из ларька. Мы пошли было домой, но какая-то женщина, знавшая Тетю Мэй по заводу, остановилась и заговорила с нами. Нам с нею было по пути, по Главной, поэтому она двинулась вместе с нами.
Вдоль всей обочины женщины с детьми садились к себе в машины и грузовики, заводили моторы, и у них загорались фары. Люди шагали по улице и отскакивали с дороги, чтобы грузовики могли проехать. Иногда детвора просто становилась перед грузовиком и расставляла руки, притворяясь, что не пропустят, но когда грузовик к ним подъезжал, они смеялись и убегали. Жалко, что я не из тех детей, кто может ехать в кузове и сидеть, свесив ноги с заднего борта, и чувствовать, как вокруг несется ветер. Так ездить плохо, только если дождь.
Женщина, заговорившая с Тетей Мэй, была из говорливых. Какое-то время она трещала про завод и о том, что никогда она не думала, будто в таком возрасте пойдет работать, да еще и на завод, ведь работа там мужская. Сказала, что сын ее – где-то на острове в Тихом океане, он ей написал и сообщил, как гордится тем, что мать работает на военном заводе. С довольствием от сына и тем, что она сейчас зарабатывает, у нее впервые в жизни столько деньжищ, да только ее беспокоит то, что говорил Бобби Ли. Еще она сказала, что в следующем письме сыну у нее будет что-нибудь про Бобби Ли, он такой чудесный человек, один из Богоизбранных, и ее сыну следует знать то, что он говорил про мальчиков за морем, чтоб не делал никаких ошибок, потому что, как сообщила она Тете Мэй, не желает она никаких внучат-китайчат у себя на коленках нянчить, пока их опасная с виду мать по дому шастает. Она спросила у меня, понравился ли мне Бобби Ли, и я ответил да, по-моему, он неплохой, раз умеет так выступать да еще и так долго, не останавливаясь и ничего не забывая, как случается с нами на уроках. Она ходила на него еще во второй вечер, как он только приехал. Когда евангелисты в городок к нам приезжают, она всегда на них ходит, потому что, сказала она, их много не бывает. Ей хотелось знать, почему никто из нас на помост не поднялся, и Тетя Мэй ей ответила, что мы пока что не решились. Так вы лучше быстрей давайте, сказала та, потому что Бобби Ли тут всего несколько вечеров еще, к Богу лучше в милость попасть, раз везде столько говорят о том, что Гитлер на нас бомбу нашлет.
Мы с нею расстались на каком-то углу ближе к подножьям. Когда она ушла, Тетя Мэй сказала про нее что-то Маме, а я не расслышал. Мы уже полпути по склону к нашему дому прошли, когда в шатре погасли все огни, а последние грузовики заводились, зажигались и укатывались. В следующий раз Бобби Ли я увидел, когда он уже из городка уезжал, а Мисс Мор повела нас на экскурсию его провожать.
Пять
Раз у многих женщин, кто никогда раньше не работал, теперь имелось занятие на военном заводе и они получали деньги от своих мужей на войне, у большинства людей у нас в долине денег теперь стало больше, чем когда бы то ни было. Тратить их особо не на что, потому что всем выдали пайковые книжки почти на всё. В бакалее видишь, как все в свои книжки смотрят, стараются разобраться, какой талон на что. Никому, похоже, вдосталь не хватало, особенно тем, у кого большие семьи. У нас с Тетей Мэй и Мамой совсем не водилось мяса или сливочного масла, или еще чего-нибудь, потому что на них не оставалось талонов.
И олеомаргарин у нас впервые появился. Увидев его в первый раз, я решил, что это лярд. Мама внесла коробку на кухню и сложила его в миску, а потом бросила туда красную фасолину и стала мешать. Он был густой и мешался трудно. Немного погодя фасолина исчезла, а лярд пожелтел. Теперь уже он стал сливочным и с виду походил на масло. Вкус у него, по-моему, ничего. Мне как бы даже понравилось, хотя поначалу казался соленым. В тот вечер мы впервые жарили в духовке хлеб на олео и ели капусту с маринованным мясом, потому что Тетя Мэй наши талоны на хорошее мясо истратила на что-то другое. Из-за пайковой книжки Мама спускалась теперь в городок чаще, чем раньше. Только она в них и разбиралась.
Однажды вечером тем летом женщины с завода устроили себе праздник. Тетя Мэй стала на том празднике руководителем, потому что у нее должность такая. Весь день на заводе она украшала и помогала им с угощением. А когда вернулась домой, тут же ушла к себе в комнату готовиться. Я тоже собирался с Мамой и Тетей Мэй на праздник, и мне хотелось посмотреть, каково оно будет, потому что ни на какие праздники я не ходил с тех пор, как начал учиться в школе.
Часов в семь мы с Мамой, уже готовые, сидели на крыльце и ждали Тетю Мэй. Мама надела хорошее платье, а на мне был костюм – красивый, габардиновый. Чудесный вечер был для праздника, теплый и ясный, только чуть-чуть дуло теплым ветерком. Я рассчитывал, что там будет пунш и сэндвичи с обрезанными корочками. Дома ужинать мы не стали, потому что нас там накормят.
Немного погодя Тетя Мэй вышла – смотрелась она по правде очень хорошо. Оделась в платье, которое купила в городке. Из крепа свекольного цвета с серебристыми блестками вокруг шеи. В плечах у нее были большие подложки, и Тетя Мэй с ними выглядела сильной, а юбка у нее только до колен доходила. И туфли ее мне понравились, потому что я таких раньше не видел – пальцы наружу торчат, а вокруг лодыжки тонкий ремешок. Я подумал, до чего красивые у Тети Мэй ноги. Мама достала платок и стерла немного красного у Тети Мэй со щек, а та из-за этого возмущалась. Мама закончила, и она вытащила маленькую пудреницу, что лежала у нее в сумочке, и посмотрелась в зеркальце на ней.
Всю дорогу вниз по склону Тетя Мэй просила нас с Мамой идти помедленней – у нее туфли. На тропке хорошо пахло. Не только из-за Тети Мэй, но и потому, что распустились летние цветы, а по старым пням карабкалась жимолость. Хоть и настало уже полвосьмого, пока еще не стемнело, скорее сумерки такие начались, а горки в это время всегда красиво смотрятся.