Внизу же в городке к реке, где стоял завод, шли многие. Когда мы добрались туда, вдоль реки и на заводской парковке уже стояло много грузовиков. Почти все выходившие из них женщины были разодеты, с цветками в волосах. Должно быть – жимолость с горок, потому что пахло ею повсюду, а я знал, что у реки она не растет.
Мы вошли в большой цех на заводе, где они собирали детали воедино. Маленькие станки сдвинули к стене, и на полу осталось много места для танцев. У нас в долине танцев-то не много устраивали. Раз теперь война и все мужчины ушли, их давно не бывало. Тетя Мэй зашла за стол, где у них стояла кое-какая еда, и стала помогать женщинам. А мы с Мамой просто сидели на стуле рядом с большим серым станком и смотрели на людей.
Минут через пятнадцать после нашего прихода явился оркестр. Там были пианино, контрабас, банджо и труба. Музыканты приехали из окружного города, я думаю, и все – мужчины, только на пианино играла женщина. Они завели живенькую мелодию, которую я уже много раз до этого слышал, только не знал, как называется. Некоторые женщины принялись танцевать друг с дружкой. Если не считать Тети Мэй, на них всех были тонкие летние платья, сплошь в цветах. Видно было, как по полу кружатся цветы – розы с гардениями, а фиалки с подсолнухом.
В цеху стало людно. Подходили все новые и новые люди, становились под жестяными стенами и у станков. Кое-кто начал танцевать друг с дружкой, или же они видели кого-то знакомого и заговаривали. Не успели мы и глазом моргнуть, как Тетя Мэй уже танцевала с той женщиной, что шла с нами домой после того вечера, когда мы видели Бобби Ли. Тетя Мэй вела и кружила эту женщину, как хотела. Оркестр играл песню, которую я все время по радио слышал, называется «Чух-чух на Чаттанугу»[18]. Когда другие танцоры увидели, что делают Тетя Мэй с этой женщиной, все расступились кругом и уступили им весь пол. Мы с Мамой встали на стулья, чтобы видеть из-за голов тех, кто столпился на полу. Они переговаривались:
– Глянь на Флору, – так звали другую женщину, и: – Кружите ее, мисс Геблер, – и еще: – Вы смотрите, во дают.
Когда закончилось, все захлопали. Тетя Мэй пробралась сквозь толпу женщин, которые хлопали ее по спине, подошла и подсела к нам. Она пыталась каблук на туфле поправить, он у нее отстал. Но тот вставать на место не желал, и поэтому Тетя Мэй сидела с Мамой, и они разговаривали. Теперь уже на полу стало много танцующих женщин, они старались не зашибить малышей, которые между ними бегали и путались под ногами. Тетя Мэй тоже на них смотрела, и я знал, что каблук ее очень огорчил.
Мимо того места, где мы сидели, прошли женщины с большими стаканами белой пены, которая у них переливалась через край. Ни на каком празднике в городке пиво обычно не наливали, и Тетя Мэй сказала, что его прислал управляющий завода из столицы, где имелась пивоварня. Велела мне сходить и принести ей стаканчик. Мне едва удалось пробиться к столу, где его раздавали, столько женщин и малышни вокруг него толпилось. Тетя Мэй взяла стакан и сделала долгий глоток, а потом взгляд у нее сделался далекий, и она отрыгнула.
Настало уже почти десять часов. Почти все пиво выпили, но многие еще танцевали. Малыши спали на станках, ноги у них свешивались с краев. Женщины останавливались возле нас и говорили Тете Мэй, что это лучший праздник с тех пор, как они были совсем девочками. Немного погодя оркестр заиграл вальс, и Мама спросила, не хочу ли я потанцевать. Я раньше никогда не танцевал, но у нас получилось не слишком худо. Мама умела хорошо, поэтому она вела за мальчика. Я вытянулся уже почти до нее ростом, поэтому не знаю, как мы с нею смотрелись.
Какая-то женщина подошла туда, где играл оркестр, и спросила, умеет ли кто-нибудь петь. В городке у нас не пел никто, кроме одной женщины у проповедника в церкви, но у нее был такой высокий голос, что никому не нравился. Флора – та женщина, что с Тетей Мэй танцевала, – вышла к оркестру с другой женщиной и сказала, что контролер мисс Геблер ей говорила, будто раньше пела. Все посмотрели в нашу сторону. Тетя Мэй ответила: нет, она уж много лет как не поет и они ее за это возненавидят, но все стали ей говорить: да ладно, давайте, а то мы по домам сегодня не разойдемся. Так они ее поуговаривали какое-то время, а потом Тетя Мэй сказала хорошо, и я с самого начала понимал, что она согласится, как только ее в первый раз попросили. Тетя Мэй выпила несколько стаканов пива, поэтому я даже не знал, что́ она станет делать. А она сняла туфли – из-за каблука – и подошла к оркестру, и где-то с минуту с ними поговорила.
И заиграло пианино – несколько нот. Тетя Мэй кивнула. Запумкал большой контрабас, и пианино завелось снова вместе с банджо. Тетя Мэй развернулась.
Сент-луисская деваха – в побрякушках руки все –
Моего парня окрутила фартуком во всей красе…[19]
Труба выдула несколько нот, и прозвучали они очень здорово. Тетя Мэй тоже здорово пела. Я и не знал, что она так умеет. Голос у нее был лучше, чем я вообще когда-нибудь слышал не в кино. Я посмотрел на Маму, а она смотрела на Тетю Мэй, и глаза у нее все намокли. Женщины не спускали с нее глаз. Никто у нас в долине слыхом не слыхивал, чтоб такие песни пели не по радио.
Тетя Мэй допела, и все засвистели и захлопали. Хотели, чтоб она спела еще, но из тех песен, что она знала, оркестр умел играть только «Боже, благослови Америку», поэтому она ее спела. Эту песню тогда все время по радио передавали, и все второй раз ее спели с нею вместе. А когда все кончилось, женщины столпились вокруг Тети Мэй и принялись ее обнимать. Она плакала, когда выбралась туда, где мы были.
Пока шли вверх по тропе домой, опустилась прохладная летняя ночь. Какая бы жара днем ни стояла, по ночам на горке было прохладно. Тетя Мэй не переставала говорить, пока мы шли домой с завода после того, как все закончили с нею разговаривать, и мы наконец оттуда улизнули. Вышли мы уже после полуночи и уходили последними, если не считать ночного сторожа. Времени почти час ночи. Наверху впереди я уже видел наш дом, и в нем горел свет. Мне бы в постель уже, но Тетя Мэй шла медленно. И вот едва мы ступили во двор и у нас под ногами захрустел шлак, Тетя Мэй повернулась и посмотрела вниз на городок, и взяла Маму за руку.
– Знаешь, я никогда не думала, что буду здесь счастливой.
А потом оглядела горки и все ночное небо.
После того вечера мы редко виделись с Тетей Мэй. Один старик из тех, кто играл тогда на заводе в оркестре, спросил, не хочет ли она с ними петь постоянно. У них много работы на горках было, их часто звали играть, а иногда они ездили в окружной город и даже в столицу. Вернувшись вечером с завода, Тетя Мэй надевала платье, в котором пела с оркестром, и уходила. Старик встречал ее у подножия нашей горки на грузовике с контрабасом в кузове. Я, бывало, сиживал на крыльце в сумерках, когда только запевали ночные птицы, и смотрел, как Тетя Мэй спускается по склону в своем хорошем платье и скрывается там, где склон становился круче, и больше мне ее видно не было. Немного погодя грузовик старика возникал уже на Главной улице: рука Тети Мэй лежала на дверце, а в кузове – контрабас.
В газете однажды напечатали про оркестр с портретом Тети Мэй, которая под него поет. Картинка была, как все остальные в нашей газете. Волосы у Тети Мэй выглядели облачком, а за спиной у нее играет кучка цветных мужчин. На всех фотографиях кожа у людей всегда смотрелась темнее, а волосы – белыми, какого бы цвета ни были они на самом деле. В заметке говорилось, что Тетя Мэй некогда была знаменитой певицей, а такие, как она, в долине нам нужны, чтобы люди себя лучше чувствовали. Мистер Уоткинз написал про эту заметку письмо редактору. В нем говорилось, что людям нашей долины нужно гораздо больше всякого другого – прежде Тети Мэй. Потом сама Тетя Мэй написала письмо, где говорилось, что долине нашей нужно гораздо меньше таких, как Мистер Уоткинз, если ей вообще что-то нужно. Больше никаких писем ни с какой стороны в газете не печатали, и я уже решил, что делу конец, но тут вмешался проповедник.
Он разместил в газете объявление, где перечислялись причины из Библии, почему оркестр и Тетя Мэй никому никакой пользы не приносят. После отъезда Бобби Ли Тейлора весь городок раскололся из-за проповедника. Тех, кто не ходил к нему на собрание, пока Бобби Ли выступал в городке, вычеркнули из церковных списков. Вычеркнутые разозлились на проповедника, потому что в церковь ходить нравилось всем, если только они могли заплатить взнос. Конечно, были и те, кто не принадлежал к церкви, когда все это произошло, вроде нас, и проповедник сказал, что таким «все равно, куда дует ветер».
Вычеркнутые скинулись на объявление в газете на следующий день и привели список причин, по каким Тетя Мэй и оркестр – это для нашей долины хорошо. Началось с того, что вечером по субботам кинотеатр стал выпускать Тетю Мэй и оркестр играть перед фильмом на десять центов больше. Во вторую субботу, когда они там выступали, перед кинотеатром по улице стали расхаживать кое-какие личности из церкви с большими плакатами про зло. Когда про такое услышал редактор газеты, он их фотографию напечатал на первой странице. А нашу газету и в окружном городе выписывали, и даже в столице многие покупали. Увидели там картинку людей с плакатами, и, как это у людей постоянно случается, в следующую субботу все пришли посмотреть на Тетю Мэй. В тот вечер в городок как будто Бобби Ли опять приехал. Повсюду грузовики, а в кино тогда попасть сумело очень мало из всего того народу. На Главной улице такая толпа собралась, что людей проповедника с плакатами и не найдешь. Те, кто в первый раз не попали, вернулись в следующую субботу, и тут уже шериф сказал проповеднику, что его люди нарушают общественный порядок и их надо убрать. Кинотеатру его брата они уже принесли всю пользу, какую могли.
После этого проповедник как бы отделился от городка. Мистер и Миссис Уоткинз, да и другие, кто еще остался в списках, старались бороться со всем, что бы городок ни делал, и нескольких из своего числа даже отправили к законодателям штата насчет кинотеатра. Это ни к чему не привело, потому что губернатор дружил с шерифом, зато люди проповедника только еще сильней сплотились, а таких было немало. Они купили время на городской радиостанции, чтобы проповедник мог выступать в воскресенье вечером, когда передают «Эймоса и Энди»