[20]. Те, кто к церкви больше не принадлежал, и те, кто не ходил в нее никогда, разозлились, потому что «Эймоса и Энди» все любили. А ловилась тут только еще одна станция – крупная из столицы, но прием у нее всегда бывал хуже.
Меж тем Тетя Мэй каждый вечер ездила со стариком и контрабасом в кузове. Они прославились на всю нашу часть штата. Когда солдаты возвращались домой в увольнительные, они женились на тех девушках, кому в городок писали письма. Многих девушек, кто и не рассчитывал замуж попасть, просили за них выйти солдаты, вернувшиеся на две недели домой, а девушки их еще со школы знали. Тетю Мэй и оркестр много на какие свадьбы звали в нашей округе. На свадьбах люди-то обычно не танцевали, как в кино. Если тебя венчал проповедник, этого нельзя, но всем нравилось просто сидеть и слушать оркестр и Тетю Мэй. Мы с Мамой ходили на многие свадьбы, куда иначе б нас ни за что не позвали. Мама мне сказала, что Тетя Мэй и половины тех денег за пение под оркестр не получает, какие ей бы следовало платить, но я-то знал, что ей такое просто нравится, и она, скорее всего, пела б, даже если ей ничего бы и не платили.
А Мама тревожилась из-за писем, какие ей присылал Папка. Он был в самом пекле боев в Италии. В одном письме сообщал, что живет на старой ферме, которой где-то тысяча лет. Писал об оливах, и я поневоле задумался, потому что оливки я всегда видел только в бутылке, целиком или с чем-то красным посередке, но не подумал бы, что они могут где-то расти. Еще он сказал, что прошел по Аппиевой дороге, а это очень знаменитая дорога, про которую я в учебнике истории читал и смогу теперь об этом рассказать своему учителю. Нигде солнце красивее не светит, писал он, чем в Италии. Здесь оно ярче и желтее, чем он вообще видел, гораздо ярче, чем бывает у нас в долине посреди лета. И еще он видел, где живет Папа, а про него я слыхал много раз, когда по радио проповедник выступал вместо «Эймоса и Энди», которые мне нравились. И пляжи здесь тоже славные, говорил Папка. Когда вернется, он меня возьмет на океан, потому что я никогда туда не ездил, и я тогда сам смогу увидеть, какой бывает пляж, если на него волны накатывают. В конце же он сказал, что скучает по всем нам больше, чем он вообще воображал.
Все его письма Мама хранила в жестяной коробке на кухне над ледником. Тетя Мэй читала их все дважды или даже больше, особенно те, где он описывал, какая Италия красивая. Тетя Мэй говорила, что ей туда всегда хотелось съездить и увидеть Рим и Милан, Флоренцию и реку Тибр. В одном письме Папка прислал несколько фотографий каких-то итальянцев. На вид здоровые, и даже старуха на снимке какой-то большой тюк тащила. На одной картинке Папка стоял между двух итальянских девушек. Ни у кого из девушек у нас в долине таких густых черных волос не было, как у тех. Мама, увидев этот снимок, улыбнулась, да и я тоже. Папка у нас такой серьезный, что смешно видеть, как он стоит и улыбается, обхватив двух девушек руками. А Тетя Мэй рассмеялась, когда тоже увидела, и сказала:
– Ох ты ж, как он, должно быть, изменился.
В школе у Мисс Мор у меня дела шли неплохо. У нее я учился последний год. Весной закончу шестой и пойду к Мистеру Фарни. С Мисс Мор мы везде на экскурсиях побывали. Обойдя всю нашу долину, поехали в окружной город и посмотрели на здание суда. Своего автобуса у нашей школы не было, потому что всем, кто жил у нас в долине, добираться до школы легко. Труднее гонять автобус на горки, так что все просто ходили пешком. Ради той одной поездки в окружной город Мисс Мор заставила штат прислать в школу автобус. Зайдя в него, все сказали: «фу», потому что там скверно пахло. Мне показалось, что я уже знаю этот запах откуда-то, и я призадумался, а потом вспомнил дыхание Миссис Уоткинз. От нее пахло точно так же.
Я всегда считал, что Мисс Мор глуховата. Знаю, что еще кое-кто думал так же, но никому об этом ничего не говорил, потому что разговоры такие до нее постоянно как-то доносились. Когда мы забрались в автобус и все сказали: «фу», Мисс Мор не сказала ничего. Только уселась на переднее сиденье и нос наморщила. Попросила шофера открыть окна, а он ответил, что они запечатаны, потому что какие-то дети пытались из них выпрыгнуть, когда автобус тронулся. Сроду меня так в автобусе не трясло вверх и вниз, как в тот раз. Даже когда малейшая кочка попадалась, всех подкидывало – «эк». Мисс Мор заставила нас там песни петь, которые мы учили в школе. Из-за автобуса все долгие ноты звучали как «эк-эк-эк-эк-эк-эк-эк», а вовсе не гладко, как полагается. Кое-кто из дурных мальчишек, которые сидели сзади, начали петь другие слова, которые они сами сочинили. Где-то весь последний год я уже понимал, про что они поют. А Мисс Мор их не слышала и, когда мы умолкли, сказала:
– Это было славно.
Но от пения дурные мальчишки завелись и принялись рассказывать анекдоты и читать стишки, которые никто вслух не произносит. Из девчонок никто не смеялся, потому что неприлично, а кто из девчонок посмеется, так сама неприличной станет. Но была там одна, Евой звали – та не смеялась, а просто хихикала. Другие девчонки на нее смотрели, а потом, вероятно, все матерям своим рассказали, когда вернулись домой. Впереди, слушая их, смеялся шофер. Мисс Мор ему улыбалась. Наверное, считала, что это славно, если пожилой человек такой жизнерадостный. Я даже не знал, что и думать про дурных мальчишек. Говорили они кое-что действительно смешное, но я сомневался, надо ли смеяться, поэтому просто смотрел вперед, как девчонки, и делал вид, будто их не слышу. Они начали говорить и про Мисс Мор что-то такое, чему я не поверил. Пускай даже она не слишком сообразительная, все равно женщина славная.
В суде стояла статуя голой женщины с большой вазой. Дурные мальчишки собрались вокруг нее, смеялись и тыкали пальцами во всякое. Мисс Мор и все мы даже не посмотрели на нее, когда проходили мимо, но я успел хорошенько себе представить, как она выглядит, краем глаза. Мисс Мор не стала возвращаться за мальчишками, поэтому им дальше велел проходить какой-то дядька, который работал в суде. Но смотреть там было особо не на что, кроме этой статуи. Мы посидели в зале суда и послушали, как судья разговаривает с каким-то цветным про то, как у кого-то мула увели. Потом еще был человек, который напился, и на этом всё.
Мы сели на травку возле суда и поели сэндвичей, которые прихватили с собой, а Мисс Мор нас расспрашивала, как нам это понравилось, и мы ответили, что нормально. Суд был очень старым зданием. На верхушке у него в одном месте вставили цветные стекла вместо крыши. Пока мы ели, дурные мальчишки торчали наверху в окнах, жесты показывали. Мисс Мор их не видела, потому что сидела спиной к суду. Если б она обернулась и там их заметила, их бы, наверное, из школы выгнали. Все знали, что значат эти жесты, и девчонки смотрели в траву и притворялись, будто ищут клевер. Мисс Мор увидела, чем они занимаются, и сама стала искать клевер. Немного погодя я заметил, как к мальчишкам в окне сзади подошел мужчина и отволок их прочь. Где-то через неделю после той экскурсии судья из окружного города написал Мисс Мор письмо, и она прочла его нам – о том, как плохо мы себя вели в суде. Мисс Мор не понимала, о чем он, и разозлилась, и написала ему ответ, который мы все помогали ей сочинять, особенно дурные мальчишки, что судья-де, наверное, школу просто перепутал.
Настала весна, а я уже почти закончил шестой класс. В конце школы мы собирались играть пьесу, которую сочинила Мисс Мор. В тот день, когда мы начали ее репетировать, по домам все разошлись только в пять часов. Славный весенний день стоял, как все остальные у нас в долине. В городке у всех сады зацвели. Трава на газонах зеленела, и в ней было полно одуванчиков. По улицам дул теплый ветерок, который всегда пах соснами.
Весной красивее всего в нашей долине было на горках. Вдоль тропки наверх начали пробиваться полевые цветочки. Если зимой шел снег, земля становилась влажной и теплой. В тот год снега у нас выпало так много, что трудно в школу спускаться, а теперь об этом напоминала только мокрая грязь. Все сосны выглядели такими зелеными, какими давно уже не бывали. Теплый воздух пах ими крепко – гораздо сильней, чем в городке. И птицы все возвратились, и пели они, и перепархивали с сосны на сосну, и слетали вниз, и снова взмывали. Иногда у тропки я замечал разбитое яйцо – оно выпало из гнезда где-то в соснах, и я думал, какая прекрасная из него б вылупилась птица. Иногда птенчик тоже выпадал, и я видел его уже мертвым и посиневшим. Мне не нравилось смотреть на дохлых животных. Сам я никогда не охотился, как это делали другие у нас в долине. Некоторые птичку подстреливали просто для того, чтобы проверить, до чего они меткие.
Как раз весной-то я и радовался, что мы живем на горках. Все шевелилось. От ветерка покачивались сосны, а зверюшки играли в траве и низких кустиках. Иногда по шлаку прямо у нас на дворе проносился кролик. В тот вечер, когда я шел домой, все двигалось. Такое чувство, что на тропке ты не один. От каждого моего шага что-нибудь шевелилось. В жидкой грязи я видел дырки, которые себе рыли черви, и норки побольше – каких-то жучков. Интересно, думал я, как это – жить в этой жидкой грязи, когда мимо тебя вода проносится всякий раз, как дождь пойдет, а дом твой обвалится, если кто-нибудь на него наступит, а то и выбраться не сможешь, если кто-то просто завалит вход, и окажешься в западне. Интересно, что бывает с жучками в такой ловушке, умирают ли они там от голода. Интересно, думал я, каково это – умирать от голода.
Наверху дом наш стоял прямо посреди шлака. В горку он как будто врос – просто большой деревянный ящик, ничем не выкрашенный. Выглядел бурым, как ствол сосны, а плесень на крыше была зеленоватой. Что в нем живут люди, можно было определить только по белым занавескам, хлопавшим на окнах спальни Тети Мэй, да еще со ставни на плечиках свисала и сушилась розовая пара женского белья.
Я подошел к передней двери и положил свои учебники и пьесу Мисс Мор на лестницу. Такими весенними днями Мама обычно сидела на крыльце – ей нравился сосновый ветерок. Но сейчас я ее здесь не увидел. Запахло чем-то горелым, поэтому я зашел на кухню, и там на плите стояла кастрюля, полная дыма, а Мама сидела на стуле, положив голову на стол, и плакала. Сначала я не понял, плачет она или что, потому что время от времени она тихонько вскрикивала да царапала ногтями клеенку. Я взял со стола кусок желтой бумаги. То была телеграмма. Мы таких раньше никогда не получали. Я их вообще только в кино видел. В долине у нас никто не получал телеграммы. Адресована она была Маме. От правительства. В ней говорилось, что Папка погиб. Убит в Италии.