Тетя Мэй вошла и швырнула шляпу на стул в парадной комнате, пока я закрывал дверь. Повернулась и сказала мне, что Флоре давно следовало Маму уложить. Единственный голос, что я слышал из кухни, по-прежнему был Мамин. Она кому-то отвечала, похоже, только другого человека я не слышал. Тетя Мэй уже была в кухне, когда я туда вошел, и я услышал, как она спрашивает у Мамы, где Флора. Мама сидела за столом и смотрела на карточку с белыми крестами. Тетя Мэй спросила у нее опять. Мама как будто удивилась, заметив Тетю Мэй.
– Флора? Ах да. Она мне сказала, что я с ума сошла, Мэй. Прямо мне в лицо. Ты можешь себе представить? Прямо мне в лицо. Она тут и полчаса не пробыла. А я тут сижу жду, когда вы вернетесь. Да, Флора тут не пробыла и полчаса.
Тетя Мэй сколько-то смотрела на Маму, и я видел, до чего усталые на самом деле у нее глаза. Потом она посмотрела на меня. И мы с нею так и стояли под единственной электрической лампочкой и смотрели друг на дружку, и ничего не говорили.
Семь
Я знал, что в старшие классы учиться не пойду, поэтому устроился на работу в городке. В аптечную лавку, и платили мне чуть ли не двадцать долларов в неделю. Я доставлял товар и стоял за прилавком, продавал всякое. Повезло, что работа мне вообще досталась, потому что она была совсем неплохая. Тетя Мэй за меня радовалась. Днем она сидела с Мамой, но хлопот у нее было немного. А по вечерам Клайд забирал ее ездить с оркестром. Вот только большинство народу у нас в долине их уже слышали, и теперь их мало куда приглашали играть. А если приглашали, то обычно куда-нибудь дальше столицы, где их не знали. Потом Тетя Мэй возвращалась почти в четыре утра, и я не понимал, действительно ли так долго ехать обратно или же Клайд по дороге опять останавливался. Тетя Мэй, мне казалось, очень устает. Если б нам деньги не нужны были, я б ни за что не отпускал ее с ним на работу. Мы и так не слишком много за это выручали.
А Флора по всему городку растрезвонила про Маму. Тетя Мэй сказала, что сразу совершила ошибку, когда позвала ее тем вечером в дом за нею приглядывать. Я-то понимал, что если Флора китайцев не любит, ей вряд ли понравится, какая сейчас Мама. Никто в городке и не знал бы об этом, если б не Флора. Мама все равно больше в городок не спускалась, да и к нам домой никто не ходил – только Клайд время от времени, но он всегда был занят одной Тетей Мэй, а больше ни на кого не обращал внимания. Многим в городке стало любопытно, что там такое на горке у нас с Мамой творится. У нас в долине больше никто странно себя не вел, за исключением Мистера Фарни, но у него все по-другому. Люди начали у нас вокруг дома шнырять, пока мы не повесили табличку «Посторонним вход воспрещен». Любопытства у них это не уняло, но хоть держаться стали подальше.
Вернувшись вечером из аптечной лавки, я обычно шел за дом на росчисть повидать Маму. Сосновый подрост уже вытянулся, ни за что не подумаешь, что когда-то этот участок расчищали. Иногда под соснами скакали кролики, а по стволам вверх и вниз бегали белки. Мама обычно сидела на земле под деревьями и глядела вверх им на ветки. Я тоже садился и немного с нею разговаривал, только теперь из нее мало что можно было вытянуть. Она просто на меня смотрела, как будто витала где-то далеко, и улыбалась. Она всему теперь улыбалась, что б я ни сказал, поэтому я вскорости перестал с нею разговаривать, и мы просто сидели среди сосенок и смотрели, как солнце садится и все темнеет. Потом к нам выходила Тетя Мэй и тоже немного сидела. После этого мы шли в дом ужинать. Тетя Мэй поднималась к себе и готовилась теми вечерами, когда у нее бывала работа, а я сидел с Мамой на кухне и слушал радио. Мама радио слушала лучше, чем Тетю Мэй или меня. Следила за всеми передачами и порой говорила, пока они шли:
– Только послушай, что он несет, – или: – Как ты считаешь, кто убил, Дэвид? – На кого б я ни сказал, она отвечала: – Нет, мне кажется, ты ошибся. – А когда выбранный мной оказывался нужным, она говорила: – Ох, с ним они обознались.
Однажды вечером, когда я опять вышел на росчисть, она встала с земли, взяла меня за руку, показала на сосны, что там росли, и сказала:
– Видишь, как растут? Они твоего папки.
А потом вывела меня на передний двор, и мы с нею встали на шлаке, а она обвела рукой все горки вокруг.
– Видишь, как растут? – Я посмотрел на тысячи сосен по всей нашей долине. – Из семечка, которое твой папка посеял, они повсюду разрослись, но я первая заметила, как они на росчисти всходят. Я их первой увидела.
Работать в аптечной лавке мне нравилось. Мистер Уильямз, который ею владел, дал мне работу в основном потому, что слышал о Маме. В общем, я так считал. Он в этом отношении был славный, всегда старался помочь людям, кому нужно. С тех, кто жил на улице к северу от городка, брал много, а кое-кому победнее давал в долг чуть ли не на год. Это я знаю, потому что доставлял все, чем он торговал. Жившие на улице к северу на высокие цены ни словом не жаловались, а бедные счастливы были получать в кредит, а стало быть, наверное, это ничего.
Не знаешь, сколько народу встретишь, когда доставляешь товар из аптечной лавки – да, наверное, если доставляешь откуда угодно. Там всякие бывали. Женщины, потерявшие мужей в войну, заказывали что-нибудь вроде «Клинекса», лосьона для рук и мыла «Камэй». Не знаю, почему, но я почти всегда им такое доставлял. Они все еще были тихие, но никто уже не плакал. Всегда говорили:
– Спасибо, сынок, – и, кажется, даже не понимали, что я стою перед ними.
Домой Мистеру Фарни я, конечно, тоже доставлял. Он заказывал дорогие мужские пудры и штуки после бритья, которыми у нас в городке больше никто не пользовался. Мистер Уильямз заказывал их у компании специально для Мистера Фарни и другого мужчины, с кем тот жил, – который музыку преподавал. В аптечную лавку они часто сами заходили, потому что им нравилось все рассматривать, даже женское. Если кто-нибудь что-нибудь видел, говорил, бывало:
– Ох, иди сюда посмотри. Ну не бесценно ли.
Мистер Фарни обычно справлялся о Маме и говорил, что это «трагично», отчего мне становилось скверно. Но я понимал, что Мистер Фарни не знает, что мне от этого так. Знай он, что мне от этого скверно, он бы так не говорил. Казалось, Мистер Фарни знает, когда что-нибудь говорит, от чего тебе плохо или злишься. После этого он обычно такой:
– Ох, ну посмотрите на меня. Поглядите, что я натворил. Сумеете ли вы когда-нибудь меня простить? – И кусал себе ногти или мял лицо.
Одну женщину, кому я доставлял, звали Мисс А. Скоувер. У нее, во всяком случае, это имя значилось на дверном звонке. Ее саму я и раньше видел – она работала на почте, продавала марки. Дом у нее был из тех новых, какие строили на горках. Она жила, насколько я знал, совсем одна, если не считать целой уймы кошек, которые сидели на крыльце и заходили в дом, когда она открывала переднюю дверь. Иногда она и к двери подходила с какой-нибудь на руках. Целовала ее за ушами, дула ей в шерстку и говорила:
– Мы идем на улочку, детка. На улочку, на улочку.
Ей и сорока еще не было. Не поседела, но лицо у нее было худое, с морщинистой такой шеей и длинным носом. Когда б я к ней ни пришел, она открывала мне дверь в халате. Непонятно мне такое было. Ни одна другая женщина городка в халате к дверям не выходила. Я вручал ей то, что она заказывала, а она говорила:
– Зайди, мальчик, пока я достану деньги.
В первый раз я зашел, так она свой кошелек пять минут искала. Я крикнул ей в ту комнату, куда она ушла, что мне нужно возвращаться в лавку. Немного погодя она вышла с деньгами и на меня уставилась. Я вытянул руку, но деньги мне она не отдала. Спросила, сколько мне лет, а я ответил, что пятнадцать. Тогда она спросила, доставляем ли мы по вечерам. Я ответил, что да, по вторникам и четвергам. Она ничего на это не сказала, только отдала мне деньги, и я ушел. Тем же вечером я рассказал об этом Тете Мэй. Она поглядела на меня, широко раскрыв глаза, и велела больше никогда не заходить в тот дом.
Неделю спустя Мисс Скоувер позвонила во вторник вечером и кое-что себе заказала. В лавке трубку снял я. А услышав ее голос, повесил. Она позвонила чуть погодя, и тут уж ответил сам Мистер Уильямз. Я слышал, как он говорит, что не понимает, что произошло, простите, наверное телефонистка виновата. Дал мне заказ, и я помчался, не успел он сказать мне адрес. Только дошел до двери, как он меня окликнул и спросил, знаю ли я, куда ехать. Я остановился, подумал и сказал, что нет, не знаю. Он крикнул мне адрес, который я знал назубок, и вместе с ним фамилию.
Когда я доехал до Мисс Скоувер, все кошки сидели при свете луны на крыльце. Я взбежал по ступенькам и позвонил в дверь, а они разбежались. Довольно скоро к двери вышла и Мисс Скоувер. Как обычно, на ней был халат, вот только этот выглядел шелковым или из еще какой-то дорогой материи. На крыльцо лился свет из ее парадной комнаты. Лицо у нее оставалось в тени, и разглядеть его я не мог, но она пригласила меня в дом, пока она сходит за кошельком. А я ей сказал, что у меня в велосипедной корзинке очень ценное лекарство и я его ни на миг не могу оставить без присмотра. Она ответила, что здесь его никто не украдет, да и все равно на улице мокро. Я опять сказал ей, что нет, и она ушла за деньгами. А когда вернулась – отдала мне и дверь захлопнула. Я сел на велик и поехал в лавку, а про Мисс Скоувер больше и не думал, потому что она потом всегда сама к нам приходила за тем, что ей нужно.
Если я не доставлял, то стоял за прилавком с Мистером Уильямзом. Он из лавки иногда уходил и оставлял меня там всем заправлять. Такое мне очень нравилось. Можно смотреть на то, чем мы торгуем, и делать вид, будто все оно мое. Мальчишки, с кем я в школе учился, в основном пошли в старшие классы. Когда они заглядывали и видели, что Мистера Уильямза нет, то просили меня показать им те штуки, о каких вечно пошучивали, но я не знал, где это или где Мистер Уильямз их держит. Тогда мальчишки смотрели на меня, как будто я дурачок, и спрашивали, почему бы мне это не выяснить, после чего уходили из лавки. Жалко, что я не знал, где те штуки. Мне хотелось не только мальчишкам их показать, но и самому посмотреть, как они выглядят, – я про них так много в школе слышал.