Остальное время к нам в лавку заходили преимущественно старушки. Они не всегда что-нибудь покупали. Просто осматривали всякие лекарства, какие стояли у нас на полках, и читали, что в них содержится, от чего они и сколько надо принимать. Иногда одна покупала пузырек, а потом чуть ли не всегда сразу возвращала на следующий день – говорила, что средство ей нисколько не помогло. Я не мог вернуть деньги, если его уже открывали, а им ведь нужно было открыть, чтобы проверить. Тогда они на меня злились и больше не приходили где-то с неделю.
Журналы мы тоже продавали. Наверное, мы одни в городке ими торговали, если не считать гостиницы. Но те у себя в основном продавали только что-нибудь вроде «Времени»[24]. А у нас были журналы о кино и книжки комиксов, и журналы для женщин, и журнал, что какой-то проповедник издавал в Северной Каролине. Продавался он неплохо, особенно среди людей проповедника. Но лучше всех у нас расходились журналы о кино – и еще романтические. Имелось у нас и много комиксов, но большинство народу их просто разглядывали, а не покупали. Даже старичье рассматривало комиксы, особенно деды. Приходили в субботу днем, усаживались на корточки или прямо на пол и читали их. Когда все уже прочитают наши комиксы от первого до последнего, никому их неохота покупать, поэтому мы на них деньги теряли. Но Мистер Уильямз не очень огорчался. Пока читали, они у него покупали табак, и вот на нем мы получали прибыль, потому что выращивали его неподалеку от нас, и Мистеру Уильямзу он доставался задешево.
С работой в аптечной лавке не нравилось мне только одно – те, кто расспрашивал меня о Маме, а таких оказалось много. Даже те, которые нас не знали, а только слышали о нас от знакомых, спрашивали. Кое у кого был такой вид, словно им ее жалко. Но большинство вело себя так, словно боялись, что Мама когда-нибудь в городок спустится, и они просто узнавали у меня, точно ли на горке с нею все в порядке. Я не знал, что отвечать тем, кому ее жалко, а остальным говорил, что она от дома все равно далеко не отходит и беспокоиться им не о чем. А они говорили тогда, что они и не беспокоятся, просто им хочется наверняка знать, что она счастлива и ей там хорошо. Мне не нравилось слышать, что люди так о Маме говорят, как будто у нее простуда или обычный жар и они надеются, что она не слишком мается. Я не понимал, задумываются ли они, каково мне от этого. Когда у одной женщины в городке дочка выкинула, никто об этом ни словом не заикнулся. Никто не приставал к женщине, как себя чувствует ее дочка. Вот так же мне и с Мамой было, и я рассчитывал, что все перестанут о ней говорить и меня расспрашивать. Кое-кому из Маминых старых знакомых, кого она знавала, когда мы еще жили в городке, я говорил, что Мама, возможно, и будет рада их увидеть, если они придут ее навестить, но все они отговаривались чем-нибудь вроде того, что им на горку взбираться не по здоровью, или за домом присматривать нужно, или еще чем-нибудь. Большинство потом про Маму больше и не спрашивали.
В лавку частенько заходила Флора, покупала что-нибудь для внучков, но всегда звала Мистера Уильямза себя обслужить. Если же его не было, она возвращалась, когда он приходил. Со мной не разговаривала и отворачивалась, если я на нее смотрел. Тетя Мэй мне сказала, что после того вечера, когда я выпустился, она, как только Флору увидала, закатила ей сразу пощечину. А та расплакалась тогда и сказала, что очень испугалась, когда Мама с нею так заговорила, и выбежала из дому, как только Мама показала ей карточку с белыми крестами. Флора показала Тете Мэй место на ноге, где она поскользнулась, когда сбегала по склону. Я на то место смотрел теперь всякий раз, как Флора приходила к нам в лавку. Теперь там был шрам, и он тянулся почти по всей ее левой ноге от колена до лодыжки. Тетя Мэй сказала мне, что Флору она тогда пожалела и перестала держать за кого держала.
Должно быть, Флора все свои деньги тратила на внучат. Игрушки покупала им и маленькие книжки, какие мы продавали, и всякие новые лекарства для малышни. Это все оттого, думал я, что, наверное, она так счастлива, раз они не китайчата. Я же считал, что ей больше бы повезло, окажись ее невестка китаянкой, а не той уродиной, какая была. Невестку Флоры никто не любил, кроме самой Флоры и ее сынка. Она даже восьмилетку не закончила, а когда вышла за Флориного сына, ей исполнилось всего пятнадцать. Мистер Фарни сказал нашему классу как-то раз, что эта девчонка была у него худшей ученицей. С нею я никогда не разговаривал, но вечно видел ее на улице с такими вот красными прыщиками по всему лицу, а кое-где и на руках.
Примерно тогда в лавку стала приходить Джо-Линн. Она была внучкой одного старика, которого я раньше встречал на улице в городке. Мистер Уильямз мне сказал, что она старика навещает вместе со своей матерью, а сами они откуда-то миль в полусотне отсюда, возле границы штата. Стоило мне впервые увидеть ее, я тут же понял, что она не из нашей долины, поскольку была она моих лет, но ни в школе, ни на улице я ее нигде не встречал.
В первый день, когда она зашла в лавку, я поначалу решил, что ее откуда-то знаю. Лицо уж очень знакомое, как будто где-то я ее уже видел. Она посмотрела на меня, а я отвернулся, только не знаю почему. Мне хотелось еще на нее посмотреть и увидеть ее глаза. Были они такие зеленовато-голубые, с серыми черточками вроде как из самой середки. И еще казалось, что сквозь них можно увидеть самое их дно.
Мистер Уильямз как раз ушел в подсобку, поэтому обслуживать ее выпало мне. Я подошел к медицинскому прилавку, где она стояла, и она мне дала рецепт – сказала, ей нужно это для дедушки. Зайдя отдать его Мистеру Уильямзу, я боялся возвращаться в лавку, где была она. Не знаю почему. Мне хотелось, потому что я желал бы, чтоб она еще раз посмотрела на меня этими своими глазами, но я медлил в препараторской. Мистер Уильямз увидел, как я брожу у него за спиной и разглядываю этикетки, что у него там на всех пузырьках, и велел мне возвращаться в лавку и передать этой девочке, что рецепт он немного погодя ей приготовит.
Когда я снова вышел в лавку, девочка читала какую-то книжку комиксов с журнальной полки. Я ей сказал, что рецепт будет готов немного погодя, и она ответила, что ладно, она подождет. Мне хотелось уйти к Мистеру Уильямзу, потому что она то и дело на меня посматривала, где я на табурете сидел за стойкой, и я тогда возил ногами по полу и принимался свистеть, а сам глядел в другую сторону.
Когда она снова погрузилась в комиксы, я на нее глянул. Лет ей было, наверное, шестнадцать, может, чуть старше, я не сумел определить, сколько именно. У очень немногих у нас в долине волосы были черные. Мне такие нечасто доводилось видеть, поэтому я рассматривал их у нее. У нее они были красивее, чем у большинства. Длинные, волнистые и блестящие. На лбу она носила кое-какие кудряшки, а потом волосы опускались ровно до плеч, где опять кое-какие кудряшки вились. Брови и ресницы у нее тоже были черные, а вот кожа – белая. Не только на лице, но и на руках. У многих женщин в нашей долине лица тоже белые, а вот руки все равно красные.
Хорошенькая она была и хоть сейчас на обложку журнала, если б не рот. Он у нее просто был немножко чересчур большой, но мне нравилось, как сами губы изгибаются. Их она накрасила помадой славного такого цвета – когда на губы падал свет, они казались красными, а если в темноте, то багровыми. Мне такое нравилось – вместе с глазами и волосами.
Груди были у нее большими лет для шестнадцати, да и высокие. Она носила платье с цветочным узором – мне он не понравился, но на ней смотрелся неплохо. Еще мне понравилось, как от широкого ремня талия у нее выглядит очень узкой. Как будто ладонями ее обхватишь, и пальцы у тебя сомкнутся. Я присмотрелся к ее сандалиям и увидел, что на ногах у нее кожа тоже белая и мягкая. И тут она на меня глянула. Я отвернулся и снова принялся шаркать ногами.
Чуть погодя в лавку вошел Мистер Уильямз с рецептом. Отдал ей лекарство и что-то сказал насчет того, когда принимать, а я тем временем пробивал его на кассе. Я стоял рядом с Мистером Уильямзом и слушал, что он ей говорит, – и тут заметил такое, чего раньше не замечал: я выше Мистера Уильямза. Я бросил взгляд на девочку. Она смотрела на Мистера Уильямза, но вдруг ни с того ни с сего взяла и посмотрела на меня, и я вновь увидел ее глаза.
После того первого дня я ее часто видал у нас в лавке. Она читала журналы и комиксы, пока Мистер Уильямз готовил по рецептам средства для ее дедушки. Иногда приходила в шортах, и я видел, что ноги у нее еще белее всего остального тела, особенно возле бедра. А коленки вовсе не ободраны, как у других девчонок у нас в долине – у тех они жесткие и серые с виду. У Джо-Линн же они мягкие, белые и всего с одной морщинкой на них.
Ходила так она к нам с месяц, а потом однажды я с нею заговорил. Хотя начала-то как раз она. Я сидел за стойкой, глядел на нее.
– У вас есть «Современная романтика»[25] за этот месяц? – Она просматривала журналы.
Я вышел из-за стойки и приблизился к полке. Начал было ей говорить, что поищу для нее, но голос у меня зазвучал как-то странно, поэтому я умолк и откашлялся. Она посмотрела на меня.
– Я спросила, у вас есть «Современная романтика» за этот месяц.
– Да, я понял. Не знаю, есть она у нас или нет, но поищу.
Я начал перебирать журналы, а она произнесла:
– Спасибо.
Когда б ни смотрели на меня сзади, я, похоже, это понимаю, и теперь я знал, что она на меня смотрит.
– Вы здесь все время работаете?
Рукою она оперлась на полку возле моей головы, и я разглядывал, какая рука у нее белая.
– Да, всё. Пока лавка открыта, все время, и прихожу еще на полчаса раньше.
– А вам сколько лет? Где-то девятнадцать?
Я перестал рыться в пачке журналов. Повернулся и глянул на нее. Стал было говорить ей, что мы с ней примерно сверстники, но подумал, каким я стал дылдой, – и не сумел удержаться и не посмотреть ей в глаза.