Я не знал, почему мне страшно. Просто так оно было. Мы шли, долго ничего не произнося, и я не мог придумать, что бы такого сказать, чтоб у нас завязалась беседа. Мне как-то глупо было держать ее за руку и ничего не произносить, но и Джо-Линн не пыталась разговаривать. Может, ей тоже сказать было нечего. Не знаю. Понимал я только то, что мы с нею приближаемся к дому ее деда. Тот стоял неподалеку от подножия горки напротив нашей.
Свернув на ту улицу, где он стоял, Джо-Линн подняла голову и поглядела в горку. Там у них тоже строили новые дома. Сколько их там уже стояло, видно было по крышам, потому что те сияли под луной. Я разобрал, что построили их уже штук пятнадцать, но знал, что у некоторых там одни стены, а крыш нет. Не успели мы дойти до дедова дома, Джо-Линн остановилась и сжала мою руку покрепче. Я посмотрел на Джо-Линн. Она глядела на сияющие крыши на холме.
– Давай поднимемся поглядеть, что за дома они там строят, Дэвид.
Я снова посмотрел на нее, только теперь и она смотрела на меня.
– Я думал, дед ждет тебя домой.
Она еще сильней сжала мою руку – так, что я даже подумал, в ней кровь остановится. Я посмотрел на ее багровые губы. Они все еще были влажны, и мне про них опять стало непонятно.
– А мы туда ненадолго. Я просто хочу взглянуть, что там творится.
Я ответил ладно, и мы двинулись вверх по тропе, где ходили рабочие и ездили тачки. В ней было много выбоин, и Джо-Линн иногда спотыкалась и чуть не падала, но я всякий раз успевал схватить ее за талию и не дать ей упасть. Меня очень удивило, когда я понял, до чего талия у нее мягкая. У Тети Мэй она была твердая и все время одних и тех же очертаний.
Мы дошли до первых домиков и огляделись. Джо-Линн держалась ко мне поближе, потому что, сказала она, боится оказаться ночью на горках, и если б не я, сама она нипочем бы сюда не пошла. От того, что она так сказала, мне стало хорошо.
Забавно было видеть все эти домики пустыми, окна и двери нараспашку. Через несколько дней все их закроют деревом и стеклом, и входить в них станет преступлением. Я подумал о том, какая все-таки разница между этими маленькими деревянными ящиками сейчас, когда луна освещает проемы, где должны быть двери, и тем, чем они станут немного погодя, когда в них поселятся люди и полюбят их как свой дом.
Мы сели на ступеньки одного такого домика. Все пахло свежесрубленной сосной, сырой древесиной и штукатуркой – этот чудной сухой запах штукатурки, какой, думаешь, тебя задушит. Сосны тут почти все расчистили, и повсюду вокруг нас торчали буреющие пни, что прочесывали ветерок, дувший нам в волосы.
Джо-Линн притихла. Ветерок шевелил ей волосы, и я слышал, как она вдыхает крепкий сосновый воздух. Я обхватил ее рукой. Она подняла на меня взгляд, и я рассмотрел ее влажные багровые губы даже в темноте. На влаге их я видел блики лунного света, а между ними – морщинки тьмы. Смотрела на меня она иначе – так я ни разу не замечал, чтоб она смотрела, и я понял, что́ нужно сделать. Я поцеловал ее.
Восемь
Потом Джо-Линн уехала. Ее дедушка поправился, и мать сказала, что можно возвращаться в Спрингхилл. Помню тот день, когда она пришла в лавку и сообщила мне об этом. Как раз тогда Мистер Уильямз в очередной раз куда-то ушел, а я переставлял под прилавком бутылки шампуня, стараясь прибраться. Услышал, как закрылась дверь, шаги по старым плиткам пола. Как бы такая плещущая походка, и только один человек из всех моих знакомых так ходил. Я выпрямился и увидел Джо-Линн – она озиралась, искала меня.
Увидев, какое у нее лицо, я понял: что-то не так. Но она не стала ждать, а просто взяла и сразу вывалила, что они с матерью собираются уехать. Я ей не ответил. Когда со мной что-нибудь подобное случается, я просто не говорю. Не знаю, что сказать. Я просто посмотрел на полку рядом и немного подумал ни о чем. Взгляд мой некоторое время читал надпись на какой-то этикетке. Потом я услышал, что Джо-Линн снова что-то говорит. Я удивился, что она так – как будто тут что-то обыкновенное, о чем можно поговорить, вроде погоды или новых домов на горках. Мне на ум пришел тот вечер среди новых домиков, когда губы у нее багровые были, а луна сияла на их влаге, и я видел на них морщинки тоньше булавки.
Когда она договорила, я сообразил, что она уезжает на поезде завтра. Я вышел из-за стойки и схватил ее за руку, но сейчас все было не так, как в тот другой вечер, когда моей ладони стало так жарко, что вся она вспотела. Мне в лицо Джо-Линн не смотрела. Глаза ее глядели куда-то вбок, и она рассматривала людей на улице, проходивших мимо большого листового стекла витрины, даже не думая о том, что творится внутри аптечной лавки. Я надеялся, что никто не зайдет, потому что мне хотелось с нею поговорить, когда я буду готов и смогу придумать, что сказать.
Она выпростала руку и сказала, что, ну, сказала все, что было сказать. Мне оно показалось чем-то из кино – такое произносят по вечерам в пятницу в этих дешевых киношках с актерами, о которых не слышал ни разу. Я снова схватил ее за руку, увидев, что она собирается уйти. Спросил у нее, приедет ли она к нам в городок еще или можно мне писать ей домой письма. Она отвернулась от окна, посмотрела на меня и сказала, что, возможно, еще раз сюда приедет. Я спросил, когда.
– Не знаю. Может, если дедушка опять заболеет, – ответила она и снова постаралась выпростать руку, но я удержал.
– Ну а куда мне тебе можно писать? У меня тут бумажка есть. Давай запишу.
– Нет, Мама не потерпит, если я стану получать письма от какого-то мальчика. Да что с тобой вообще такое? Мы всего раз вышли с тобой погулять. Отпусти мою руку. Ты себя ведешь так, как будто вообще ни с какими девчонками не знаком. Я вижу…
– Я не знаком ни с какими девчонками, вот правда. Ты единственная, кого я знаю. Я не…
– Ой, да тише ты. И отпусти меня. Ты говоришь так, будто хочешь жениться.
– Мы б могли жениться, Джо-Линн. Нас штат распишет. Тебе почти семнадцать, а я взрослый…
Свободной рукой Джо-Линн стукнула меня по лицу. Сама она вся покраснела, а глаза у нее были дикие, и я увидел, что пугаю ее, поэтому я ее отпустил. Она упала на плитки пола, и я дернулся было ее поднять, но она выскочила за дверь, не успел я даже над нею нагнуться. Она плакала и кричала, что я чокнутый, когда хлопала дверью. Я наблюдал за нею в окно, пока она бежала по Главной, волосы растрепаны. Потом мимо витрины прошла женщина и посмотрела на меня пристально. Я не понял, почему она не уходит. Она показала себе на щеку, но я ее не понял, поэтому сделал шаг от окна и прошел мимо зеркала. А увидев свое лицо, понял, на что она показывала. Из моей щеки начинала кровь течь – из впадинки, куда меня ударили.
Я забежал за стойку – туда, где Мистер Уильямз держал в коробке бинты, вытащил клочок марли и прижал к щеке, где остались царапинки от ее ногтей. Лицо горело. Я чувствовал, как глаза у меня бьются в веки, словно хотят выскочить наружу, а волосы – как вата, которую хотелось выдрать, чтобы стало прохладнее.
Но вот в голове у меня все улеглось, и я стал думать о том, что произошло. Сидя на высоком табурете за стойкой, я оглядывал всю лавку и смотрел на яркую улицу. Интересно, где сейчас Джо-Линн, дома ли. Потом я подумал о себе и о том, какой же я бестолочь. Выставил себя дураком в тот вечер, когда мы ходили в кино, а ей было даже без разницы. Вечер наверху среди новых домов был без разницы. Целоваться с ней – тоже без разницы. Она не знала, о чем я думал, когда видел лунный свет у нее на лице, или когда рука моя касалась в кино ее руки, или даже когда я слышал чуть раньше, как она входит в лавку. Она не знала, что она – единственное, чего мне когда-либо хотелось, и я думал, что оно мне достанется.
Я снял марлю и посмотрел на красные полосы у себя на щеке. Похоже на решетку крестиков-ноликов, какую мы, бывало, чертили на доске в классе, когда я был маленький. Мне стало стыдно, когда я на нее посмотрел. Меня стукнули. Я никогда ничего такого не делал, чтобы кто-то меня бил, разве что Брюс, еще когда я и в школу-то не ходил. Интересно, что люди решат, если узнают, что меня стукнули, тем паче – стукнула девчонка. Всякие гадости небось подумают, как оно у людей всегда бывает. А то и удивятся, потому что они же считали меня таким тихим мальчиком, который работает в аптеке и живет с тетей и матерью на горке в старом доме, и сидит там со свой матерью каждый вечер и ухаживает за ней, и слушает с нею радио каждый вечер.
Я встал и снова сходил посмотрел на себя в зеркало. На щеке, сразу выше того места, где я брился, остались две красные черты. Кровь уже остановилась, поэтому я знал – все равно так они и будут выглядеть сегодня весь остаток дня. Потом я попробовал придумать какое-нибудь оправдание для тех, кто может меня увидеть, но ничего не сумел так, чтобы похоже было на такое, чему поверят. Да и все равно.
За стойкой Мистер Уильямз держал спички, поэтому я взял одну, поджег бинтик и бросил его в мусорную корзину. Смотрел, как курчавится вверх дым, поначалу – серый и быстро, потом белый и медленно. А когда он перестал, я ощутил запах горелого. Вдохнул этот запах поглубже, сел на табурет и ни о чем не думал. На уме у меня было пусто.
Работа в аптечной лавке продолжалась как обычно. Мистер Уильямз снес старый фасад и сделал полностью стеклянную стену там, где были старые кирпичи. Торговля от этого пошла чуть шустрее, как он и предвидел. Наверное, он не думал о том, как станет в лавке, когда солнце будет садиться и сиять внутрь прямо сквозь все это стекло. В такое время все лавка внутри становилась оранжевой, и глазам больно было на все смотреть. Тогда ему пришлось потратить гораздо больше денег на покупку жалюзи, а они испортили общий вид, каким ему полагалось быть.
Где-то в то же время стала меняться и Тетя Мэй. Она всегда хорошо ко мне относилась, а теперь стала еще лучше. Я так и не рассказал ей, что у нас произошло с Джо-Линн, поэтому жалеть меня ей не понадобилось, но мне все равно казалось, что она жалеет, и я не понимал, с чего бы.