Мне уже стало надоедать все, что проповедник называл христианским. Что б ни делал он, все было христианским, и люди у него в церкви тоже в это верили. Если он крал из библиотеки книжку, которая ему не нравилась, или вынуждал радиостанцию выходить в эфир лишь часть дня в воскресенье, или забирал кого-нибудь в приют для бедных, он называл это христианским деянием. Меня-то религии не сильно обучали, и в воскресной школе я не появлялся, потому что мы уже отпали от церкви, когда я достаточно повзрослел, чтобы туда ходить, но мне казалось, я знаю, что означает верить в Христа, а это и вполовину не то, что делал проповедник. Тетю Мэй я считал доброй христианкой, но в долине у нас ее так больше никто бы не назвал, потому что она никогда не ходила в церковь. Однажды я сказал кому-то, что считаю Тетю Мэй такой же христианкой, какой себя мнит Миссис Уоткинз. Та женщина часто заглядывала к нам в аптечную лавку. И разговорилась разок о некоторых в городке, и тут добралась до Миссис Уоткинз и сказала: вот-де истинная, преданная христианка. Когда я ответил, что Тетя Мэй тоже, она сказала, что я младенец, не смыслящий в слове истины, или что-то еще такое теми словами, какими церковные люди пользуются.
Потом Мистер Уильямз больше не заговаривал о Флоре, проповеднике и Маме, и немного погодя из мыслей у меня это выскользнуло. А вот Джо-Линн и то, как держалась теперь Тетя Мэй, – нет. Я по-прежнему думал о Джо-Линн, пока сидел наверху. Не из окон в той комнате, где стоял поезд, а из окон у меня в спальне можно было увидеть домики на той горке, где я ее поцеловал. Теперь их все уже достроили, там поселилось много народу. По вечерам теперь горели огоньки. Из-за света их еще легче было отыскать, и я иногда по вечерам сидел на подоконнике и смотрел на них вдали. Только не нравилось мне видеть, что та часть горки вся освещена. А нравилось мне думать о том, какой она была в тот вечер, когда мы туда пришли: все дома пустые, а на горке никого нет, кроме нас, да еще в темноте только луна светит. Мне даже было интересно, кто живет сейчас в том домике, где мы сидели на ступеньке.
А потом я перестал беспокоиться из-за Тети Мэй. Однажды я вернулся из аптеки, а она сидит на кухне и руками по клеенке на столе возит.
– Иди-ка сюда, голубчик, – сказала она, заслышав, что я уже дома. Мне хотелось сразу в комнату с поездом подняться, потому что не очень улыбалось мне сидеть под ее жалостливым взглядом. Она услыхала, как я по лестнице иду, и опять позвала: – Сюда зайди, голубчик. На кухню.
Я вошел, а у нее взгляд какой-то нездешний. Она смотрела в заднюю дверь на росчисть, где Мама, наверное, блуждала где-то среди сосен: те уже стали такие большие, что сравнялись со всеми остальными на горках.
– Сядь. Вот здесь, у стола. Мама там. – Ногой она подвинула мне стул. – Ну, как на работе сегодня?
– Никак, Тетя Мэй.
– Что такое?
– Ничего. Просто все вяло. Почти никто и не заходил, только старушка одна, которая всегда заходит и просит чего-нибудь за полцены.
Какое-то время она на меня смотрела – вот потому-то мне и не хотелось подходить и разговаривать с ней. Я глядел в другую сторону, чтобы не видеть ее глаз.
– Мне тебе кое-что нужно сказать, Дэйв.
Я увидел, как рука ее проползла по столу к какой-то бумажке, которой раньше я не заметил. То было письмо – скорее всего, потому что лежало оно в конверте.
– Сегодня я получила письмо от Клайда и собираюсь сейчас его тебе прочесть.
Я ничего не сказал, и она протянула письмо мне.
– На, сам читай, голубчик.
Я открыл конверт и вытащил письмо. Печатными буквами красным карандашом на желтоватой линованной бумаге, на какой мы в начальных классах писали у Миссис Уоткинз.
Дорогая Мэй,
У меня для нас хорошие новости. Билл тут говорит, что возьмет нас к себе в радиопередачу. Если мы ему понравимся. Думаю, Мэй, что да. Спешить сюда не нужно. У тебя на все про все неделя. У меня здесь славная комнатка. Билл говорит, может, мы и пластинки запишем. Это много денег приносит. Я знаю. Нэшвилл тебе понравится. Ты говорила, что никогда тут не была. У них всякие радиопередачи. Напиши мне письмо, любовь моя, и скажи, когда приедешь. Это большая возможность.
Целую
Добравшись до конца, я перечитал его еще раз. Говорилось в нем то же самое, а мне казалось, что это какое-то безумие. Я посмотрел на Тетю Мэй, только ее за столом больше не было. Она мыла посуду в раковине. А немного погодя обернулась.
– Ну, голубчик, что ты на это скажешь?
– Не знаю, Тетя Мэй. А что это значит?
– Клайд считает, что может найти нам хорошую работу, постоянную – в Нэшвилле, на радио или в пластинках.
Нэшвилл. Странно как-то звучит. Тетя Мэй в Нэшвилле.
– А как же я и Мама?
– В том-то и дело, голубчик. Этого-то я и боялась, но если мы получим работу, я могу вас обоих туда выписать. Этот человек Билл сказал Клайду, что подыщет нам что-нибудь совсем скоро. Разве непонятно? Я могу заработать кучу денег.
Все это мне казалось каким-то курьезным. Тетя Мэй в Нэшвилле с Клайдом. Она не знала, насколько там задержится. А еще Мама. Что я стану с нею делать? Я ее боюсь, даже когда Тетя Мэй рядом. А что мы станем есть? Но я по-прежнему еще ничего Тете Мэй не сказал.
– Послушай, голубчик, я уезжаю отсюда автобусом послезавтра. И не беспокойся. Совсем недолго пройдет, и вы с Мамой от меня билеты на поезд получите, слышишь?
Все вдруг сразу по мне ударило так, как ему и следовало с самого начала. Она действительно собирается оставить меня с Мамой. Ум мой вновь весь расперло, я поднял голову и посмотрел на Тетю Мэй.
– Но что же я буду делать с Мамой? Я весь день работаю, а она тут одна, и что мы будем есть? Если б я…
– Не о чем волноваться, голубчик. Я же с нею целыми днями была. Она просто сидит на старой капустной грядке твоего Папки или еще где-нибудь в доме. Нет от нее никаких хлопот. Ты ее тут на весь день можешь оставлять совершенно точно, и никаких неприятностей не будет.
Я попробовал думать о том, что говорит Тетя Мэй, но не мог. Только и понимал, что она не шутит – она уедет. Знай я про это неделей раньше или как-то, может, я б и сумел придумать, что делать по дому, пока ее нет, а вот так все слишком вдруг. Меня взаправду оставят дома одного с Мамой, все для нее делать. Тетя Мэй в Нэшвилле, Папка в Италии, а я тут с Мамой. Все это вместе бежало у меня в уме так быстро, что я не мог ничего придержать, чтоб успеть об этом подумать. Я просто не отрывался от клеенки. Та же самая лежала на кухонном столе, сколько мы в этом доме жили, но блестящий верхний слой у нее уже стирался трещинками и складками по всей поверхности, и проступала жесткая ткань из-под низу. Я водил пальцами по этим маленьким клочкам тканевой основы и чувствовал, как грубо они мне трут пальцы. Совсем не то, если возить по скользкой клеенке.
– Послушай, голубчик. Может, мне и не следует так поступать, но раньше мне такой возможности не открывалось ни разу, даже в молодости. Я могу попасть на радио и пластинки. Ты меня слушаешь, Дейв? Не похоже, чтоб ты вообще слышал, что я тебе говорю. Посмотри. Брось работу в аптеке. Тогда сможешь целый день тут быть с Мамой, слышишь меня? Через неделю, может две, вы от меня получите билеты до Нэшвилла. А когда доберетесь до Нэшвилла, Дэйв, может, сможешь опять в школу пойти, там же хорошие есть. В больших городах школы хорошие, Дейв, а зарабатывать я стану столько, что тебе хватит бросить эту работу и доучиться. Вот и скажешь завтра Мистеру Уильямзу, что хочешь уволиться.
Меня подмывало спросить Тетю Мэй о многом, но я не спросил. Хотелось знать, что я буду есть, Мама тоже, когда Тетя Мэй сбежит. Да еще и в Нэшвилл с Клайдом. Я понимал, что Клайд уже старый, но про него я больше ничего не знал. Когда я его с нею видел, вел он себя совсем не как старик, и только это тоже я и знал, больше ничего. Бросать работу у Мистера Уильямза мне совсем не хотелось. Пойди я и брось ее – потеряю лучшую работу, какую мне где бы то ни было дадут. А Мистер Уильямз станет считать, что я неблагодарный – за то, что он сделал, вообще дав мне эту работу.
Тетя Мэй обошла мой стул и поцеловала меня в макушку. Я ничего не делал – лишь смотрел в заднюю дверь туда, где Мама была где-то среди сосен. Уже начинало темнеть, и обычно она в это время возвращалась домой. Совсем скоро я увидел, как она подходит под светло-зеленой хвоей в сумраке: юбку поддерживает повыше, словно корзинку, у нее там шишки, каких набрала, наверное, под соснами. Я посмотрел, как она приближается к задним ступенькам, и попробовал подумать, как одному мне с нею жить, пусть даже всего две недели. Тот чудной зуд опять побежал у меня по внутренним сторонам ног от пяток, и я просто сидел и тер пальцем сношенные клочки на клеенке.
Когда Мама зашла, Тетя Мэй протянула руку и зажгла свет. Потом закрыла старую сетчатую дверь, потому что у Мамы руки были заняты шишками. Мама приблизилась к столу и вывалила на него шишки горкой, прямо посреди клеенки. Все руки у нее были в глине оттого, что шишки она выковыривала из земли, а к юбке пристали какие-то листики.
– Вот, – произнесла она.
Я посмотрел на нее, а она посмотрела на меня и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ, но меня удивило, как она сейчас выглядела. Казалось, всего за день она состарилась – даже по сравнению с тем, какой я видел ее утром. Я знал, что она по-прежнему на меня смотрит, поэтому выглянул в заднюю дверь, уставился в темноту, что опускалась между сосен, но думал я о том, как Мама выглядит – это лицо у нее как шкура, когда ее натягивают, чтобы сделать барабаны, а волосы – все равно что белая проволока. Подумал про ее глаза, с этим чудны́м взглядом, а потом – о том времени, когда она была хорошенькой и мягкой, и я ее, бывало, целовал и за нее держался, а теперь вот я ее боюсь и не хочу к ней даже близко подходить.
Тетя Мэй подала мне знак, чтоб я вышел из кухни, а Мама смогла бы поесть.