Назавтра я пошел в аптечную лавку и сказал Мистеру Уильямзу, что мне надо уволиться. Сперва он подумал, что я над ним смеюсь. Потом я ему сказал, что не шучу – я вынужден, потому что Тетя Мэй меня на некоторое время с Мамой одного оставляет. Он посмотрел на меня так же грустно, как и Тетя Мэй смотрела, а мне захотелось, чтоб он уже бросил это и меня отпустил. Он сходил к кассе, вытащил оттуда денег, сложил их в конверт и отдал мне. Я не знал, что ему сказать, да и он сам, наверное, тоже, поэтому я просто ушел, но его поблагодарил и был этому рад. Потом по пути вверх по склону я подумал, что, может, неправильно мне было брать у него деньги. Но возвращаться я не стал.
А следующий день уже был тот, когда Тетя Мэй уезжала. Денег на поезд ей не хватало, поэтому ехала она автобусом. Я посмотрел, как она складывает вещи у себя в комнате, и помог ей закрыть крышку старого чемодана, какой у нее был. Очень осторожно, чтобы альбом не помять, – тот лежал прямо сверху всей ее одежды, – когда я наконец нажал на замок, чтобы щелкнул. Тетя Мэй надела большую шляпу – ту же, что на ней была, когда она только приехала жить с нами, – и даже не подумала про это, зато я подумал.
Когда она уже совсем собралась, мы поискали Маму, но той нигде не оказалось. Наверное, где-то сзади гуляла, но времени ее искать у нас не оставалось. Автобус проезжал наш городок через полчаса.
Я взял чемодан Тети Мэй и посмотрел на его наклейки из Нового Орлеана, Билокси и Мобайла, а она волосы себе булавкой скалывала. Когда мы вышли на крыльцо, похолодало, поэтому я закрыл за нами переднюю дверь. Спускаясь по тропке, Тетя Мэй говорила, что́ мне делать с едой, где искать в кухне банки и где лежит сковородка яичницу жарить, и когда она мне напишет про билеты, да только я не слушал, что там она мне говорила. Я думал о том, как мы, бывало, ходили с ней вместе, когда я был маленьким мальчишкой. Тетя Мэй тогда носила ту же самую шляпу, но та смотрелась новее и ярче, а я вряд ли где видел такие большущие шляпы, как у нее. Но вот сама Тетя Мэй выглядела примерно так же, только одежда на ней теперь была такая же, как у кого угодно у нас в долине, а не те другие вещи, какие она сперва носила. Тогда-то я и подумал о том, насколько Тетя Мэй, по-моему, старая. Наверное, я никогда крепко не задумывался про ее возраст, потому что она такая здоровая была, раз все сама делала. А на самом деле Тетя Мэй очень старая, подумал вдруг я и посмотрел ей на волосы. Те были желтые, как обычно. И мне стало ее жалко. Даже не знаю, с чего это. Может, подумал о том, что ей столько ехать аж в Нэшвилл и быть там с Клайдом.
На все горки вокруг уже и впрямь пришла осень. Сосны хлестали друг дружку на ветру в вышине, а возле самой земли оставалось как бы покойно, и все равно было так же ветрено, но все ж не так, как наверху, где сосны заканчивались. Вокруг наших ног заметало кое-какую листву с кустов, росших на просторе, несло ее по тропке в городок. Я пожалел, что не надел пальто, потому что на руках у меня уже высыпали мурашки, как бывает всегда, если холодно. На Тете Мэй тоже пальто не было, а я знал, что в Нэшвилле будет еще холоднее, но когда я ей про это сказал, она ответила, что у нас нет времени возвращаться в дом за пальто.
В городок мы спустились под ярко-голубым небом. Листва, что не отставала от нас вниз по склону, смешалась с какой-то другой листвой на улицах, и ее сдувало по канавам, вздымало во дворы и окна ехавших машин, и листики оставались там на стеклах, как приклеенные, пока машина не переставала двигаться. Автобус останавливался перед цирюльней, поэтому мы дошли до нее по Главной улице и принялись ждать на обочине. Чемодан у Тети Мэй был тяжелый, и я радовался, что теперь его можно поставить.
Тетя Мэй вгляделась вдаль улицы, не идет ли автобус, а когда вновь повернулась ко мне, я заметил, что глаза у нее снизу мокрые.
– Это ветерок холодный, голубчик. От него у меня вечно глаза слезятся.
Ждали мы там, казалось, целый час, пока автобус не пришел. Потом я услышал, как он ревет где-то вдали, и вышел на середину улицы подать знак водителю, когда он подъедет ближе. Остановился он чуть ли не в квартале от нас. Я подхватил чемодан, и мы оба побежали туда, где уже дверь открывалась. Тетя Мэй встала на первую ступеньку, а потом снова спустилась и поцеловала меня, а я поцеловал ее. Хотелось сказать ей, чтоб никуда не ехала, но я отдал ей чемодан, и дверь закрылась. Где-то из темноты внутри, видел я, она мне махала. Я помахал в ответ и улыбнулся. Потом завелся мотор, и автобус тронулся. Вонь от него попала мне в нос, поэтому я шагнул на тротуар и смотрел ему вслед, пока он не скрылся за дальней горкой, и после этого Тетю Мэй я больше не видел.
Девять
Уже темнело, когда я вернулся домой. Всю дорогу наверх по тропке я думал о том, сколько мне ждать, пока не получу от Тети Мэй билеты, и что же нам делать, пока они не придут. Ветер уже поднялся сильный. И холодно стало, поэтому ближе к дому я уже побежал. Закрыл глаза, потому что дорогу знал наизусть, и не открывал их, пока не услышал, как под ногами у меня хрустит шлак.
Вернувшись в дом, я закрыл все окна, потому что каждую комнату продувало ветром, как на улице. Разжег старую печку на кухне, открыл банку кукурузы и вывалил в кастрюльку. Потом мне стало интересно, где Мама. Я открыл заднюю дверь и позвал через ветер, но потом вспомнил, что она никогда не отвечала, если ее кто-нибудь звал, да и все равно домой приходит сама, когда темнеет. Пугала ее темнота.
Наверное, она где-то наверху, поэтому слишком уж тревожиться я не стал. Когда кукуруза подогрелась, я ее вывалил на тарелку и положил в нее масла, взял хлеба и поел. Из-за угла кухни свистел ветер, и я слышал, как сосны у Папки на росчисти хлопают друг дружку с этим своим резким шелестом. Я уже видел, какой горка будет наутро – везде хвоя и мелкие веточки, а сдутую листву от кустов наметет повсюду. Весь шлак будет покрыт зеленью отовсюду, а зверушки сдуреют. У них так от ветра всегда.
Доев, я поставил тарелку в раковину со всей остальной посудой. Посмотрел на все грязные тарелки и стаканы и подумал, как мне все это придется мыть, – скорее бы уже Тетя Мэй написала про билеты. Затем постоял и подумал о том, как она взяла и уехала, а не позаботилась о том, как я Маму стану везти на поезде, и еще подумал, как же я буду уезжать из нашей долины. Покинуть ее я собирался впервые, но Тетя Мэй так и не рассказала мне, как поступить со всем, что оставалось у нас в доме, а еще ведь нужно сделать много всякого, прежде чем просто взять и съехать отсюда, а я не знал, куда написать ей письмо о том, что мне нужно. Поднял голову и посмотрел на засаленную лампочку на шнуре. Похоже, она никогда не перегорала, но включали-то мы ее постоянно. Вообще не помню, что видел, чтобы ее кто-то менял. И еще я подумал о том, что остался по-настоящему с Мамой один, как эта вот лампочка, висящая на шнуре, с которого ей никак не спрыгнуть.
Когда я вышел в коридор, ветер дернул и распахнул переднюю дверь, и снова ею хлопнул. Мимо меня обратно в кухню пронесся холодный сквозняк. Нужно щеколду на двери задвинуть, чтоб ее на ночь запереть, потому что раз новые дома понастроили, на горках теперь еще люди есть, и я подошел и попробовал ее зацепить, но там винтик разболтался или еще что-то, и задвижка не работала, поэтому я просто понадеялся, что ветер больше внутрь не ворвется.
Вся лестница у нас так стерлась, что нужно ставить ногу туда же, куда их ставили все прочие, когда поднимались. На каждой ступеньке было два таких места, оба – по краям, где дерево где-то на дюйм ниже, чем посередине и в самом конце ступеньки. Иногда, чтобы выделиться, я шагал прямо посередке, где вообще никто не ходил. И сейчас так пошел. По самой середине, где дерево казалось новым. До верхней площадки там шестнадцать ступеней. Поднимаясь, я их считал. Тринадцать. Четырнадцать. Интересно, что я стану делать дома, пока буду ждать письма от Тети Мэй. Поговорить мне тут не с кем, а я вообще не читал книг, хоть Мистер Фарни и утверждал, что людям нужно этому научиться, чтоб стать смышленее, и у них тогда что-нибудь хорошее будет на тот случай, если им одиноко и они не знают, как с собой поступить. Пятнадцать. На ступеньке, прямо лужицей в протертой ямке сбоку лежало что-то влажное. В потемках я не слишком хорошо различал, но из кухни сюда дотягивалось немного света, и я понял, что это не вода. Слишком темное и густое. И на верхней ступеньке его немного было, поэтому я сунул в него руку и потер между пальцами, но не понял, что это. В сумраке оно выглядело каким-то бурым.
Я поднялся на самый верх и двинулся по коридору, но споткнулся о что-то жесткое, как мне показалось через ботинок. Я остановился и попробовал рассмотреть, что там лежит, но в темноте уже ничего не мог разобрать, поэтому на ощупь я добрался до лампочки, которая была там у нас на стенке. Дернул за шнурок и оглянулся – и увидел такое, что мне показалось, оно не настоящее. В коридоре лежала Мама, а у нее изо рта текла кровь. Вытекла она на ступеньки, потому что пол так наклонялся, и вот ее-то я нащупал рукой. Я посмотрел на пальцы. Кровь въелась в трещинки и уже подсыхала там, где размазалась тонко. Я вытер руку о штаны и подошел туда, где лежала Мама. Страшно было даже посмотреть на нее. Я подумал, что она умерла, но присел и потрогал ее за руку – та была еще теплой, и я слышал, как громко она дышит. Кровь налипла ей в волосы и растеклась вокруг мелкой лужицей. Я положил руку ей на рот, чтоб больше не выливалось, но когда убрал руку немного погодя, все, что я удерживал, сразу вылилось и плеснуло волной ей на сторону лица и шею, и граница лужицы на полу расползлась еще шире.
Ум вроде как не мог мне подсказать, что делать. Я подумал было, что у меня подбородок начинает впадать, как бывало, когда я был маленький, но я знал, что сейчас я слишком взрослый, чтобы плакать. Нужно было постараться и придумать, что мне полагается делать с нею в таком состоянии. Где-то я слышал, что когда у людей так, их нельзя передвигать, но я же не мог оставить ее на полу, потому что становилось холодно. Я склонился к ее лицу и начал произносить: