– Мама, Мама, – но она не шевельнулась, поэтому я подсунул под нее руки, одну под спину, другую под ноги, и перенес в комнату, где она спала. Хотя Мама была такая худенькая, а кожа у нее на вид так растянулась, она была тяжелой, и один раз я побоялся, что уроню ее. Всю дорогу до комнаты кровь капала у нее с платья и не переставала литься изо рта. Волосы у Мамы висели, и у самой головы они были совсем белые, но там, где они полежали в лужице на полу, теперь покраснели, и кровь капала с их кончиков тоже.
Я положил ее на кровать и накрыл ей рот одеялом, чтобы оно впитывало кровь. Справившись со всем этим, я сел на краешек кровати и стал смотреть на Маму. Рука ее была совсем рядом с моей, поэтому я провел по ней пальцами и взял ее ладонь, подержал. Интересно, что с нею стряслось? Теперь я впервые по-настоящему задумался об этом. Изо рта идет кровь. Я немножко покачал кровать и позвал Маму по имени, но она не ответила. Ветер все дул и дул вокруг дома, а передняя дверь снова хлопала и гремела где-то вдали.
Теперь вот я испугался и не знал, что мне делать. Где искать врача и чем я буду ему платить? Те деньги, что были у меня в доме, нужны нам на еду. А врачи недешевые, особенно для чего-то такого, что, похоже, дорого обойдется. Домой к себе мы врача не вызывали, и я не знал, где его берут. Может, подумал я, если подержу Маму в покое, утром ей станет лучше. Кровь у нее течь перестала, поэтому все вроде бы ничего, но теперь в крови оказалась вся постель, и простыни начали слипаться. Я сбегал за мокрой тряпкой и вытер ей лицо и шею, убрал с нее всю кровь, которая не слишком прилипла.
Вытирая Маме вокруг рта, я посмотрел на нее. Это была не Мама, вся бурая и высохшая, вся в липкой крови. Я провел рукой ей по лбу, как делал, бывало, когда тот был белый и мягкий, но сейчас он был сухой, твердый и темный. Дышала она с трудом, а иногда звук раздавался, словно вздох, как будто она давилась. Кровать казалась теперь велика для нее, такой маленькой и сухонькой при свете, что падал в дверь из коридора, при тусклом желтом свете, от которого она выглядела еще хуже.
Потом я заплакал, а не хотелось. Нужно было придумать, как с нею тут поступить, а Тети Мэй нету. Моя мать умирала. Я это знал и ничего не мог с этим поделать. Ветер лишь дул холодом и сильно бил в окно комнаты. Тут на горке кроме нас с Мамой был только он. Я закрыл глаза руками, будто боялся, что меня кто-нибудь увидит и решит, что я для такого уже слишком вырос, и плакал так, как не плакал за всю жизнь, даже когда был маленький. Никак не мог остановиться и все пытался отдышаться, но на ум мне пришло все, что стало не так, и я уткнулся головой в Маму на кровати и обнял ее и плакал у нее на жесткой груди, как случалось, когда та была полной и круглой.
И почувствовал, как она дрожит. Что-то вынудило меня поднять голову и посмотреть ей в лицо – губы у нее шевелились. Я попробовал понять, что она произносит, но они просто немного подвигались, не издавая ни звука, сухие и потрескавшиеся, кровь на них запеклась. Ветер задул сильней и громче, поэтому я придвинул голову поближе к ее лицу, чтоб услышать, и она сказала:
– Фрэнк, – и дыхание остановилось, и она притихла у меня под руками.
Всю ту ночь я провел в комнате, где у меня стоял поезд. Ветер выл и свистел, и тряс весь дом, а я боялся. В соседней комнате моя мать мертвая, на ней одеяло. В доме было холодно – и в комнате, где я сидел, и в соседней тоже, только я думаю, что в той холоднее.
Ночь казалась такой, что никогда не посветлеет, а ветер никогда не стихнет. Я сидел на полу рядом со своим ржавым поездом и чувствовал, как ветер задувает в щели в стене и дырки вокруг окна. Руки у меня все стали в мелких пупырышках, на ногах я их тоже ощущал. Не знаю, почему, но я все время думал про Джо-Линн и тот вечер среди новых домов, и вот интересно, что она сейчас поделывает и где она. Но все время я еще и боялся, еще и думал, что же мне теперь делать.
Как же похоронить Маму? Я не знал, куда писать Тете Мэй. Она бы сказала мне, как поступить, но я не мог до нее докричаться. Еще я думал о том, сколько стоит кого-нибудь похоронить. Денег у меня почти совсем никаких, кроме тех, что дал мне в конверте Мистер Уильямз, а на них ничего не сделаешь. Если нет денег кого-нибудь похоронить, о таких заботится штат и хоронит их где-то в столице безо всякого имени на камне. Маме туда отправляться нельзя, а неделю ждать, пока не получу весточку от Тети Мэй, я тоже не мог. Так или иначе нельзя ждать неделю, чтобы кого-то похоронить.
Наконец возник свет – сперва жидкий и розовый, потом красный и сильный. Я встал и спустился, потому что проголодался. В кухне еще оставалось несколько яиц, поэтому я одно поджарил и съел, но оно пролежало на сковородке слишком долго и снизу стало бурым и жестким. Желток на вкус был сливочным и хорошим, а вот белок мне пришлось жевать долго, пока он не прожевался и я не сумел его проглотить.
Когда день весь разгорелся, я понял, что будет он ранним зимним – с ярким синим небом и холодным ветерком, дующим по горкам. Вышло солнце, поэтому я надел пальто, вышел и сел на задние ступеньки. Не хотелось мне сидеть в доме, а тут я, может, придумаю, что мне делать дальше, да только ум у меня никак не успокаивался на чем-то одном. Пока я там сидел – думал о целой куче разного, и только одно стало мне ясно.
Я достал лопату, которую покупал еще Папка, когда начинал засаживать росчисть. Лежала она под домом, вся заржавленная, а рукоять в паутине, поэтому я ее протер куском бумаги перед тем, как взяться. Выйдя на росчисть, я никак не мог решить, где начинать копать. Там много мест хорошо смотрелись. Наконец я выбрал участок между двумя красивыми соснами, где было темно, а ветер вычесывал так, что от него осталось лишь легкое дуновение. Глина оказалась мягкой, поэтому копать было легко. Трудность у меня возникла только с корнями, но выяснилось, что их не так уж много, и обламывались они довольно чисто, когда я рубил их лезвием лопаты. В яму ветерком сдувало хвою и шишки, а еще немного листвы с кустов. А на кучку глины, росшую там, где я ее наваливал, их наносило еще больше. И камни мне попадались, но небольшие, просто мелкие серые осколки.
К тому времени когда я докопал, потеплело, но ветерок все равно дул в соснах. По солнцу я понял, что время к полудню. В яму не падало теперь никаких теней, кроме тех, что отбрасывали сосновые ветви сверху, а у стволов не было никакого темного близнеца, какой за ними таится. Утро закончилось. Я снова проголодался, поэтому зашел в дом и отыскал в кухне еще банку. Там оказались одни помидоры. Я их съел из банки, не разогревая, а их надо бы посолить.
В доме было холоднее, чем снаружи. Окна я оставил закрытыми, и холодный воздух после ночи задержался на всем. Схожу наверх немного погодя, подумал я, и заберу ее, а пока лучше просто на кухне посижу. И как раз когда я допивал воду из стакана – услышал, как что-то движется по переднему крыльцу, открылась дверь. Тетя Мэй держала на кухне старое Папкино ружье – вдруг кто-нибудь или какой зверь зайдет, когда она там одна с Мамой. Я так и не понял зачем, потому что на горках никаких таких больших зверей не водилось, а люди к нашему дому и близко не подходили, но теперь я взял из-за плиты ружье, хотя ни разу в жизни из него не стрелял.
По шагам в коридоре я понял, что это мужчина. Затем он кашлянул и тем нарушил тишь и холод в доме. Ружье я поставил у кухонной двери, а сам вышел в коридор.
– Здравствуй, Роберт.
То был проповедник.
– Меня зовут Дэвид. – Интересно, что он делает у нас дома?
– Дэвид. Прошу прощения. Просто я давно уже не вижу вашу семью в церкви.
Я ничего на это не сказал, а когда он увидел, что разговаривать с ним я не намерен, – продолжил:
– Что ж, я вижу, сынок, твоя тетя уехала, а потому не стану ничего откладывать в долгий ящик, как говорится. Я здесь от имени штата, сынок. Ты ведь знаешь, что твоей матери нужно местечко получше, а сам ты о ней тут заботиться не сможешь. Когда здесь жила твоя тетя, все было иначе, но раз ее теперь нет…
– Вам чего надо? – Я не сводил с него глаз, а он осматривал все вокруг, а на меня даже не глядел.
– У меня сейчас машина стоит у подножия холма, и я готов отвезти ее в очень славное местечко неподалеку. Ты знаешь, о чем я говорю. Она там будет счастлива, сынок. А здесь ей не место быть одной с мальчиком и больше ни с кем. Так что будь добр, собери несколько ее чистых платьев. Так, а сама она сейчас наверху? Проводи-ка ее сюда вниз. А я пока посижу в передней комнате, подожду.
– Никуда она с вами не поедет. Ее тут нет, – сказал я, когда он уже направился к старой кушетке. Он развернулся.
– Так, сынок, возможно, ты не понял. Это для твоего же собственного блага – и для блага всего города. Как христианин, я желаю проследить, чтобы все делалось к общему благу. Я поднимусь и сам ее приведу.
Он двинулся к лестнице и принялся подниматься, но я его окликнул.
– Ее там нет. Да и вообще вам сюда так приходить нельзя. Идите вон. Вы меня слышите, убирайтесь отсюда. Слазьте же с этой лестницы, черт бы вас побрал, пока я вас сам с нее не стащил и не позвал шерифа. Убирайся к черту из этого дома, сволочь, знаю я, что ты…
– Не потерплю я от тебя больше сквернословия, мальчик. Сиди смирно и будь благодарен, что кому-то достало интереса стараться для тебя и помогать тебе во имя Господа!
Он вновь двинулся вверх по лестнице, а я забежал на кухню и схватил ружье. Прицелился и выстрелил, как раз когда он дошел до верха. Ружье отбросило меня к стенке, а когда я вновь вернул себе равновесие – увидел, как он заваливается вперед. Он не закричал, ничего такого, как я по кино ожидал. Просто упал там наверху лестницы и лежал тихо.
Я выронил ружье и уставился на верхнюю площадку. Он не шевелился. Растянулся головой и руками в верхнем коридоре, а туловищем на ступеньках. Затылок у него начинал краснеть, ярко так.
Когда мне достало храбрости посмотреть поближе, я поднялся по ступенькам туда, где он лежал. Застрелил я его в затылок, как раз там, где начиналась шея. Кровь толкалась оттуда маленькими всплесками и стекала из коридора на верхнюю ступеньку, где сливалась в новую лужицу в одной протертой ложбинке поверх Маминой крови, запекшейся там с предыдущей ночи. Я держался поближе к перилам по другую сторону ступенек и близко к нему не подходил, а потому не знал, живой он или мертвый. Кровь не останавливалась, и я отвернул голову и посмотрел вниз, в коридор, где на полу возле кухни лежало ружье. Потом снова взглянул на него. Кровь остановилась, а мне в животе стало тошно. Я кого-то убил.