Чтобы попасть в школу, мне все еще предстояло спуститься с горки и пересечь весь городок. Солнце уже поднялось довольно высоко. Это значило, что времени у меня немного. В животе мне стало как-то тяжело, и я был уверен – это из-за яичницы Тети Мэй с ее лепешками. Вкус яиц еще стоял у меня в горле, и я принялся рыгать, притом сильно. Когда отрыжка, в горле всегда становится горячо, поэтому я еще взялся вдыхать ртом прохладный воздух горок. От такого мне полегчало, но глубоко внутри, в груди, еще жгло все равно и никуда не девалось.
Я спустился с горки на улицу и решил двинуться совсем напрямки. Дорога тянулась сразу за Главной, где находились всякие ресторанчики и механические мастерские. Обычно-то я ходил другой дорогой, мимо красивых домиков, потому что мне там больше нравилось.
Здесь в канаве валялись старые коробки и колесные колпаки, а большие мусорные баки все в мухах и так сильно воняли, что я, когда проходил мимо, зажимал себе нос. У механиков было темно, там на деревянных колодках стояли старые машины или на цепях висели корпуса без колес. Сами же механики сидели в воротах и ждали каких-нибудь дел, а в каждом слове, что они произносили, было «Боже» или «черт», или еще что-нибудь вроде. Мне стало интересно, почему Папка механиком никогда не работал, и я подумал, что когда-то, может, и был, а возможно – его отец, потому что Папка совсем ничего не рассказывал мне о своей родне, о моих предках.
Механические мастерские были в основном жестяными гаражами, а перед ними или в переулках стояли старые нефтяные бочки. Когда шел дождь, вода в канавах никогда не бывала чистой, на ней плавали лиловые и зеленые краски, которые сливались в любые рисунки, какие хочешь, если повозить в воде пальцем. По-моему, механики сроду не брились, и я не понимал, как они весь этот тавот с себя смывают, когда по вечерам приходят домой.
Чуть ли не везде между механическими мастерскими торчало по ресторанчику. Назывались они «Шикарная кухня» или «У Джо», «На скорую руку» или «Мама Ева», или какими-нибудь другими похожими именами. Перед каждым стояла черная доска, на которую выписывали, чем сегодня кормят, и это всегда бывало что-нибудь вроде фасоли с рисом или свиных отбивных с фасолью, или фасоли с курицей. Я хоть убей не понимал, как они могут торговать едой так задешево, потому что ни одно блюдо там не стоило больше пятидесяти центов. Должно быть, им не приходилось помногу платить за те здания, в которых сидят.
Бар тоже располагался на этой улице. Спереди весь был в фальшивом мраморе с неоновыми буквами вокруг двери и окон. Я ни разу не видел, как у него внутри, потому что он всегда стоял закрытый, когда я по утрам проходил мимо. Думаю, никому не полагалось туда заглядывать дальше первого этажа. Мрамор и неон там прекращались, а остальное до самой крыши – деревянная обшивка, бурая и серая. Наверху было три окна, больших и высоких, они выходили на деревянный балкон, как в городке было устроено на втором этаже у всех старых зданий. По утрам они обычно бывали закрыты, но иногда открывались, и на балконе что-нибудь сушилось. Наверное – женское исподнее, но только дома я такого не видел. Вещи эти были сделаны из черных кружев со сверкающими красными бутончиками роз, нашитыми на них в разных местах. Иногда вывешивали и простыни, или наволочки, или черные сетчатые чулки, каких не носил никто в городке. Когда я дорос в школе до комнаты Мистера Фарни, я выяснил, кто там наверху жил.
Вдоль улицы и пустырей было много, как и по всему городку. Разница одна – тут их не держали в чистоте, как другие. Они все заросли большими сорняками, подсолнухами и дикими фиалками. Механики выбрасывали на те пустыри свои старые нефтяные бочки и детали машин, когда не хватало места в переулках или канаве. Рядом с баром лежал один такой, полный гниющих стульев и пивных ящиков, и там жило с десяток шелудивых кошек. Кошек тут, конечно, повсюду было много – и на пустырях, и везде. Они бродили у задних дверей столовок и выпрашивали еду, и постоянно видно было, как они забираются в мусорные баки и вылезают из них, а сквозь шерстку у них ребра торчат. Я часто думал, до чего трудная жизнь у этих кошек, и если б люди только получше о них заботились, какими славными домашними питомцами они могли бы стать. Они вечно рожали котят, но я знал, что́ Папка сделал бы, принеси я какого-нибудь домой. Однажды я видел, как он швырнул кирпич в кошку, что забрела к нам во двор, – маленькую, я ей старого мяса хотел дать.
Я дошел до конца улицы, оставалось лишь свернуть налево – и я в школе. Мальчишки и девчонки уже входили в нее, когда до школы оставался где-то квартал, поэтому я побежал, чтоб уж точно не опоздать. Лицо у меня все покраснело, и я запыхался, когда очутился у Миссис Уоткинз. На свое место я сел последним, а оно – в первом ряду «прямо у нее под носом». Она спустилась с помоста и подошла туда, где я сидел. Я не посмотрел на нее, но взглядом следил за рисунком у нее на платье – букетом полинявших цветов.
– Так, класс, сегодня у нас есть тот, кто явился впритык.
Мне казалось, что один из цветков в этом букете – маргаритка.
– Он у нас из бедной семьи, которая живет в холмах, и у них нет денег купить себе будильник.
Кое-кто из ее любимчиков в классе захихикал – дочка проповедника от его первой жены, ее племянница, тот мальчишка, кто оставался после уроков выколачивать мел из стёрок. Теперь я разглядел, что цветок не маргаритка, а вообще-то белая роза. Она меня стукнула коленом.
– Встать.
Я встал, и тут уже все захихикали, а я заметил, как лицо у Миссис Уоткинз стало грозным.
– Над чем все смеются?
Теперь она разозлилась на весь класс, не на одного меня, и тут я вспомнил про седалище моих штанов – как оно, должно быть, выглядит. Все прекратили хихикать и болтать, кроме ее любимчиков, которые и не начинали. Мальчишка, чистивший стерки, поднял руку. Миссис Уоткинз ему кивнула.
– Посмотрите ему на зад. – Он показал на влажное пятно у меня на штанах.
Я чуть попу себе вовнутрь не втянул, когда услышал, как он это сказал, но Миссис Уоткинз уже развернула меня. По-моему, она была счастлива.
– В чем дело? Спал, не раздеваясь?
От этого все просто завопили, даже ее любимчики, а может, надо сказать – особенно ее любимчики. В горле у меня опять горело, и я неожиданно рыгнул так, что громче некуда, ни от кого я такой отрыжки раньше не слышал. Миссис Уоткинз шлепнула меня так сильно, что у меня даже голова на плечах как будто мотнулась. От перстня, что был у нее из ризницы в церкви проповедника, у меня на щеке осталась царапинка. Она вцепилась мне в руку выше локтя.
– У меня никогда таких учеников не было, сынок. Между прочим, штат не обязан всех в свои школы брать. Тебе известно это? Так вот, ты про это все поймешь того и гляди. Идем.
Она схватила мои учебники и обед и повела меня за собой в пустую комнату. От того, как она на меня смотрела, мне было страшно. В комнате стояло два или три старых стула и старый письменный стол. Закрыв за нами дверь, она толкнула меня на один стул.
– Я намерена сообщить о тебе властям штата, ты меня слышишь? Уж они за тебя возьмутся, сынок, уж возьмутся. Надеюсь, Господь будет с тобой милостив за твое поведение к тем, кто пытается наставить тебя на Его путь. Ты и семья твоя – христиане-отступники. В церковных списках вас больше нет. Я это вижу. Мне все это видно. Сиди в этой комнате и размышляй над своими недостатками, и никуда ты не пойдешь, пока я тебя отсюда не заберу.
Она закрыла дверь и ушла. Я знал, что к проповеднику мы больше не ходим, потому что у нас теперь нет денег платить церковный взнос. Интересно, думал я, что намерена она со мной делать у властей штата? Меня выгонят из школы из-за яичницы Тети Мэй? Я пробовал разозлиться на Тетю Мэй, но не мог. Просто надеялся, что когда меня выгонят из школы, Тете Мэй не скажут, из-за чего это. Наверное, у нее дома сейчас у самой отрыжка, уж она-то поймет.
А еще интересно, на сколько Миссис Уоткинз меня в этой комнате оставит. Штаны у меня уже подсыхали, но промочило их насквозь, и мне было неудобно. Хотелось оказаться снаружи на солнышке, где они высохнут на мне до самой кожи. В комнате имелись два окна, но в одном не было стекла. В него немного дуло воздухом, поэтому я попробовал открыть и другое, но оно не поддалось.
Немного погодя я уже привык к запаху в комнате, хоть поначалу и не знал, как его разобрать. Огляделся и заметил в одном углу старые винные бутылки, одну взял и вдохнул ее сладкий крепкий дух. Но вся комната не только от этого пахла так, как она пахла. Старого винного запаха в ней чувствовалось немного, но были там и другие. Пахло в ней затхло и грязно, и все же ощущались те дешевые духи, какими душилась Тетя Мэй, и еще сигареты, и кожаная куртка. У меня под ногой что-то хрустнуло, а когда я поднял, то был зажим для волос. Я знал, что никто из девчонок в школе такие заколки не носит, кроме нескольких больших в классе у Мистера Фарни.
Из-за двери по коридору до меня доносился голос Миссис Уоткинз, и забавный писклявый голос Мистера Фарни я тоже слышал. У классов Мисс Мор была экскурсия на горки за глиной для лепки. На двери была щеколда, поэтому я ее задвинул и разделся, штаны свои повесил сушиться на один стул. Хорошо быть голым, но я понимал, что лучше, если меня в таком виде никто не застанет.
Солнце уже совсем высоко взошло и светило в открытое окно ярко и сильно. Я раньше никогда не стоял голым на солнце, а потому подошел к окну и подставил себя желтому свету. Туловище у меня выглядело белым, если не считать рук и лица, а вокруг меня прохладно вился ветерок.
Я долго стоял, разглядывая деревья на горке и синее небо над самыми высокими соснами, где всего несколько облачков. Те медленно ползли дальше, и я наблюдал за одним всю дорогу, пока оно не скрылось за горкой. Я разобрал, что одно облако похоже на лицо Тети Мэй, потом оно стало ведьмой, а затем превратилось, похоже, в старика с бородой, пока совсем не уплыло.
Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд – на мостовой стояла женщина с продуктовой сумкой и таращилась на меня. Я отскочил от окна за одеждой. Она уже высохла, поэтому я оделся. А когда вернулся к окну, тетка