уже ушла, и я весь квартал оглядел, но ее больше нигде не было. Интересно, куда она ушла и хорошо ли меня разглядела. Никто никогда меня голым не видел, только Тетя Мэй, Мама и Папка. Ну, может, еще врач, когда я родился, и нянечки, и еще я однажды ходил к врачу, чтоб он меня осмотрел. Не знаю, почему, но такое забавное чувство, если кто-то тебя видит голым, ты от этого какой-то гадкий, хоть так и не должно быть.
Снаружи во дворе я услышал, как все выходят после урока. Я посмотрел на солнце, и оно стояло прямо над головой, значит, пора обедать. Я вытащил из-под учебников обед Тети Мэй. Она его завернула в кусок газеты, а сверху прихватила резинкой. Там было несколько старых «цыц-песиков», которые Мама жарила накануне вечером, и сэндвич с кусочком ветчины на нем. Маслом сэндвич она не намазала, но в свертке был еще цветочек из садика, который Тетя Мэй пыталась выращивать. Я знал, что других цветков среди всех ее маленьких растений не росло. У него было несколько голубых лепестков, и я не знаю, что это за растение такое, потому что раньше не видел таких хиленьких цветочков. Я его ей обратно отнес, когда пошел в тот день домой. Она так обрадовалась, что он к ней вернулся, и так им гордилась, что я подумал: как это мило с ее стороны – положить его мне в обед, она же им так дорожит.
Во двор вышла Миссис Уоткинз с нашим классом и села на лавочку возле флагштока. Я сидел у окна и жевал сэндвич, но она так и не посмотрела в мою сторону. Интересно, подумал я, она уже вызвала ко мне штат. Если б она только посмотрела на меня, я бы сумел определить, о чем она думает, но она так и не посмотрела, а просто сидела и беседовала с Мистером Фарни, хоть я знал, что он ей не нравится. Мистера Фарни удивляло, что Миссис Уоткинз с ним разговаривает, это было видно у него по лицу. Она всегда с другими людьми его обсуждала. Полезно, чтобы в городке таким людям, как Миссис Уоткинз, ты нравился. Мистер Фарни это знал и соглашался со всем, что бы та ни говорила, – по крайней мере, так это выглядело оттуда, где сидел я. Уж так ему было не по себе, судя по виду, что мне его стало жалко.
Я доел сэндвич и понадеялся, что, когда выйду наружу, у меня не будет неприятностей. Взял цветочек Тети Мэй – пах он приятно, только слабо. Он казался каким-то совсем не подходящим для нее. Мне Тетя Мэй виделась скорее большим ярким и сладко-пахучим цветком. Красным, например, от которого пахнет крепко, словно бы жимолостью, только не так невинно.
Немного погодя прозвонили в колокольчик, и все вновь зашли внутрь. Я слышал, как они идут по коридорам за дверью как бы равномерным таким строем, топ-топ, как всегда ходят классы. Когда все затихло, учительские голоса вновь завелись: Миссис Уоткинз – гнусавый, Мисс Мор, чей класс вернулся, – как бы такой сладкий, а у Мистера Фарни – высокий и тянучий. Солнце опускалось. Мне было интересно, придут ли люди из штата. Вероятно, они в столице, а чтобы добраться до нашего городка, само собой, нужно время.
Казалось, весь день прошел, когда я услышал, что школу распустили. Когда наконец ушел и мальчишка, чистивший у Миссис Уоткинз стерки, я услышал, и как она сама идет по коридору. Интересно, с нею ли люди из штата, но слышны мне были только одни шаги. К комнате она подходила очень медленно, я даже взмолился, чтоб она поторопилась и со всем этим покончила. Как вдруг она задребезжала дверной ручкой, и тут я вспомнил, что забыл отодвинуть щеколду.
– Отопри дверь.
Я подскочил и подбежал, и потянул за щеколду, но Миссис Уоткинз налегла на дверь, и щеколду сдвинуть у меня не получалось.
– Даю тебе секунду, чтобы отомкнул. Одну секунду!
Я так испугался, что и рта не сумел раскрыть – сказать ей, чтобы перестала толкаться в дверь.
– Ты же не думаешь, будто я не смогу выломать эту дверь, чтобы войти, правда, сатанинское отродье? Так вот, я слышу, как ты там с дверью балуешься. Я сейчас войду и доберусь до тебя, чего бы мне это ни стоило!
Должно быть, она отошла от двери, чтобы броситься на нее всем телом, потому что щеколда вдруг скользнула, и я распахнул дверь. Миссис Уоткинз влетела в комнату. Наверняка она рассчитывала столкнуться с запертой дверью, потому что вбежала так быстро и с таким странным лицом, а руки у нее были сложены на груди. Выставить их она не успела, когда запнулась за стул и упала на пол.
Не успел я убежать, как она вскочила и схватила меня за шиворот. Сердце у меня подпрыгнуло к горлу, когда я заметил, как жутко она на меня смотрит. Щека у нее покраснела там, где она ею стукнулась, а из-под волос, упавших ей на лицо, я видел только глаза-щелочки, все в слезах. Целую минуту она меня просто держала и жарко дышала на меня, сопя быстро и тяжко.
Я видел боль у нее в глазах. По крайней мере, именно таким мне казалось выражение ее лица. А когда она открыла рот, то еле-еле разжала губы, такие сухие, что чуть совсем не слипались. Поначалу она тянула меня за воротник, а теперь опиралась мне на плечи всею своей тяжестью. Ее крупное костистое тело едва не сгибалось пополам.
– Веди врача, беги за ним скорее. Скорей, будь ты проклят!
Я выбежал из комнаты и услышал, как Миссис Уоткинз со стоном рухнула на пол. Никогда в жизни раньше не бегал я так быстро. Врач жил на Главной улице в трех кварталах от школы. Я бежал через чужие задние дворы, путался в бельевых веревках и распугивал малышню, игравшую в грязи.
Когда я рассказал врачу, тот сразу же припустил в школу. Мне было жарко, я устал и возвращался туда медленно. Кое-какие дети в округе увидели, как врач стремглав несется в школу, и побежали за ним. Когда я туда вернулся, вокруг толпилось чуть ли не больше народу, чем вообще в городке у нас жило. Те, что учились в моем классе, смеялись и шутили про Миссис Уоткинз, а вот мне шутить совсем не хотелось. Мне было тошно. Некоторые спрашивали, не я ли это натворил, а я им просто ничего не отвечал.
Когда я дошел до пустой комнаты, Миссис Уоткинз как раз клали на носилки. Она все время стонала, а когда ее наконец подняли, просто заорала. Я стоял и смотрел на нее – жалко было видеть, как кто-то такой могучий вдруг стал таким испуганным и слабым. Она заметила меня и поманила ближе к носилкам. Я подошел и увидел, что лицо у нее испуганное, но это не от боли. Она схватила меня за голову и прошептала мне на ухо:
– Только посмей хоть слово об этом кому-нибудь рассказать. Попробуешь – у тебя будет много хлопот. Понял? – Ногти ее впивались мне в загривок. Дышала на меня она жарко, и от нее все так же скверно пахло. – Никому ни слова.
Я кивнул, отчасти – в облегчении, и не понял, почему Миссис Уоткинз велела мне не болтать. Я-то думал, мне придется ее умолять надо мною сжалиться. Только став значительно старше, я понял, что́ Комитет штата по образованию с нею бы сделал, если б я только рот открыл. Как подумаю, до чего я тогда был благодарен, так самому смешно.
Миссис Уоткинз унесли, а я забрал свою тетрадку и цветок Тети Мэй и ушел. По школе еще бродило несколько человек, они обсуждали несчастный случай, который теперь выглядел так, что Миссис Уоткинз просто споткнулась о стул. Горожане поверили бы всему, что б Миссис Уоткинз им ни сказала, – то есть почти все, если не считать редактора газеты, который был довольно сообразительным дядькой из какого-то колледжа на востоке. Когда он написал об этом несчастном случае с тоном какого-то подозрения, пошли разговоры, что Мистер Уоткинз организует против него сбор подписей. Но этого так и не произошло, потому что, наверное, Мистер Уоткинз сообразил, что горожанам себя представлять он может только через газету.
Меня останавливали какие-то старушки и говорили мне, до чего я прекрасный парень, что побежал к врачу и проявил такую заботу о благополучии Миссис Уоткинз. К тому времени как я дошел до Главной улицы, новости обо мне уже облетели весь городок. Те, кто меня узнавал, останавливали и гладили меня по голове, и так они меня задерживали, что когда я добрался до подножия нашей горки, уже стемнело.
Тут я вспомнил про Папку и принялся о нем думать, пришел ли он домой. Высыпали ранние звезды. Луна висела у вершины горки, когда я задрал голову, и была она полной и яркой. От нее тропка и листва выглядели серебряными, как первый снег. Бывали вечера, когда высоко в соснах уже пели птицы. Одна так: «Чи-вут, чи-вут, чи-вут», – долго и затянуто, похоже, будто человек умирает. Я слышал, как эта песенка звенит по всем горкам – ее подхватывали и другие птицы. Две или три пролетели поперек луны в небе на встречу с другими в верхушках сосен на северном склоне долины. Вот бы и мне так уметь и полететь следом за этими птицами, и оказаться в двухстах футах над горками, и заглянуть в соседнюю долину, где я никогда еще не бывал. А потом оглянусь на городок с верхушки трубы Реннингов. И весь новый городок осмотрю, и увижу все новые здания в нем, каких раньше не видывал, и улицы, по каким никогда не ходил.
Ночь была той порой, когда наружу выходят все зверюшки, что живут на горках. То и дело они перебегали тропку, а иногда я через кого-нибудь чуть не спотыкался. Странно, что они так боятся людей, хотя настоящие враги у них – кто-нибудь вроде них самих. На них я не злился, поскольку знал, как это – до самых костей бояться кого-нибудь, – да и жалко мне их как-то было, потому что уж мне-то больше не нужно беспокоиться о своем враге.
Когда я дошел до дома, в нем везде горел свет, а Тетя Мэй сидела на крыльце. Я ее поцеловал и отдал цветочек, а она посмотрела на него так, будто он ее детка. Перво-наперво я у нее спросил, дома ли Папка.
Она оторвала взгляд от цветка и ответила:
– Да, он вернулся домой. Он все еще в темноте за домом, землю пахать пытается. У матери на кухне еда готова.
Тетя Мэй зашла за мной в дом и спросила, почему я так поздно. Правду я ей рассказывать не стал, но ответил, что бегал за врачом для Миссис Уоткинз, когда она зацепилась за стул, и как люди останавливали меня на улице и поздравляли. Тетя Мэй вся расцвела и сказала, что мной гордится, пускай даже Миссис Уоткинз много раз ее обижала.