на мелкие кусочки.
В один жаркий вечерок в боулинг забрела шпана с Рейлроуд-авеню. Они стали метать шары один за другим, не дожидаясь, пока мальчишка заново поставит кегли в рамку. Это были те самые отморозки, которые, вооружившись ремнями, дробью и шариками из подшипников, отправлялись субботними вечерами бить негров. Эти негры, сидевшие в ямах боулинга, не решались защищаться, но Джимми никогда не умел сдерживаться, он привык наносить ответный удар без промедления. Он вытаскивал по четыре кегли за раз из ямы, соседней с моей, его футболка была вымазана грязью, с мокрых волос капал пот. И тут мимо его колен пролетел мяч, глухо ударившись о кожаный стопор. Через минуту повторилось то же самое. Тогда он поставил рамку для кеглей у конечного борта дорожки, перешел в соседнюю яму и вернулся с банкой пережеванного табака. Он засыпал его в мяч через отверстия для пальцев, заткнул их жвачкой и пустил по желобу обратно.
Секундой позже мы услышали громкие проклятия и, выглянув из-под рам, увидели мордоворота, который с испугом осматривал свою руку.
— Эй, чувак, а теперь вымажь этим свой нос. Станет полегче, — выкрикнул Джимми.
После работы трое ребят из той компании поймали нас на стоянке и минут пять избивали ногами, пока не вышел хозяин и не прогнал их, а нас обоих уволил. Джимми долго бежал за их грузовиком и кидал в него камни.
— Мы с тобой будем разносить газеты, — пообещал он. Разгоряченное лицо его было в грязных потеках пота и пыли. — Кому охота всю жизнь подбирать кегли? В наши дни в офисах зарабатывают круче.
Нам обоим предстояло сильно измениться после поступления в колледж в Лафайете, и мы во многом стали отходить от образа жизни нашего отца-каджуна. Через некоторое время я пошел в армию, и меня отправили во Вьетнам, а Джимми вступил в ряды Национальной гвардии, взял кредит под залог маленького дома с участком в семь акров, который оставил нам отец, и открыл кафе на Декатур-стрит в Новом Орлеане. Позже он купил первый из своих ресторанов, стал носить дорогие украшения, заимел гардероб из пятисот костюмов и усвоил манеры обитателей округа Гарден-Дистрикт. Наконец, вступил в Южный яхт-клуб, прежде всего потому, что полагал, что там знают о деньгах и власти то, чего он не знает. Следует еще упомянуть о бесчисленном множестве женщин, которые появлялись в его жизни и исчезали из нее. Но где бы я ни видел его, на Канал-стрит или в собственном ресторане в окружении весельчаков бизнесменов, каждый раз замечал по его глазам, что он добродушно посмеивается над их плоскими шутками, и тогда в моей памяти на миг вспыхивал его детский образ, и я снова видел мальчишку в рабочем комбинезоне, который мечется в цыплячьем облаке, летящем прямо в большой вентилятор, или бросает камни в пикап, спрятавшись в темноте.
Когда я вошел, Диди Джи с моим братом обедали в обитой красной кожей нише в глубине ресторана. Огромный живот Диди Джи имел очертания трех сложенных стопкой автомобильных камер, каждый кулак был размером с небольшую кастрюлю, толстая шея — как пожарный кран, а темноволосая курчавая голова — круглая и крепкая, как пушечное ядро. В молодости он собирал дань для ростовщиков за рекой в Алжире, отсюда и пошла легенда о его привычке совать чужие руки в аквариум с пираньями. Еще мне было известно, что один полицейский в Гретне прострелил ему плечо из пистолета, проделав здоровую дыру, а скорую помощь вызывать не стал, оставив его истекать кровью на обочине дороги. Однако Диди выжил и добился, чтобы того полицейского уволили. Та же участь постигала его во всех других местах, куда коп пытался потом устроиться, пока наконец он не нанялся к Диди Джи последней шестеркой, превратившись в жалкое существо, с которым Диди обращался как с куклой вуду, напоказ втыкая в него иголки. Поприветствовав меня белозубой улыбкой, Джимми пожал мне руку и позвал официанта, чтобы тот принес мне с мармита порцию бифштекса с омаром. Диди Джи так набил рот, что ему пришлось отложить вилку с ножом и жевать чуть ли не минуту, а потом еще сделать хороший глоток красного вина, прежде чем он смог что-то сказать.
— Как поживаете, лейтенант? — спросил он бесцветным голосом. Он всегда разговаривал так, как будто у него в носу разросся хрящ.
— Прекрасно, — ответил я. — Как жизнь, Диди?
— Сказать по правде, не так уж здорово. У меня нашли рак толстой кишки. Вот отрежут кусок кишки и зашьют задницу, и придется ходить с мешком дерьма на боку.
— Сочувствую, — отозвался я.
— Мой врач говорит, что разницы никакой: сам я сыграю в ящик или они вгонят меня в гроб. Радуйся, что ты молод, — произнес он и положил в рот мясную тефтелю со спагетти и ломтиком хлеба.
— Тут о тебе кое-какие слухи ходят, — улыбнулся Джимми.
На нем был угольно-черный костюм и серый галстук, золотые часы и кольца поблескивали в мягком освещении ресторана. Еще с тех пор, как он был ребенком, он всегда пускал в ход улыбку, когда хотел скрыть вину, перескочить через трудности или отказать кому-то в просьбе.
— Как говорится, на улицах столько чепухи болтают, — сказал я.
— Вмешиваться в дела Хулио Сегуры — не чепуха, -возразил Джимми.
— Иногда нужно и его жизнь разнообразить, — заметил я.
— К некоторым лучше не приближаться, — ответил Джимми.
— Ну и что ты слышал? — поинтересовался я.
— Да вот говорят, что кое-кто хочет сбить спесь с одного копа из отдела убийств.
— Это уже не новость, Джим. Я узнал об этом еще от Джонни Массины в «Анголе».
— Ну так не будь легкомыслен, — предостерег Джимми.
— Мы говорим о таких мелких людишках, лейтенант, — вмешался Диди Джи, — которые наполовину индейцы, или цветные, или кто там их знает. Я вот недавно купил чудесную зимнюю виллу в Хэллендейле, во Флориде, и тут же рядом поселились какие-то колумбийцы и перерыли весь двор к чертям, чтобы огород устроить, а их детки все время мочились из окна второго этажа на мою машину. Стоило триста тысяч выбрасывать, чтобы в такой район переезжать.
Да еще все время удобряли грядки с помидорами свежим куриным пометом. Запах такой стоял, что нос отваливался.
— Зачем ты попросил меня встретиться, Джимми? -спросил я.
— Хулио Сегура — самая настоящая дрянь. Для него никаких правил не существует. Ни твоих, ни Диди. Очень многие хотели бы, чтобы карьера этого парня закончилась. Но он все еще жив, и это потому, что кое-кому хочется, чтобы он жил. Ну а я не хочу, чтобы ты бесцельно подставлялся.
И Джимми умолк. Диди Джи расправился с едой и закурил сигарету, бросив спичку в свою пустую тарелку.
— Есть парочка ребят, которые когда-то работали на меня. Сейчас уже не работают, — начал он. — Но они иногда околачиваются в моих заведениях. И любят болтать о том, что происходит в городе. Джимми скажет тебе — мне не интересны слухи. К тому же эти ребята — только приложение к своему члену. Я не трачу время на болтовню таких сосунков. Но, по правде говоря, лейтенант, я сильно изменил свое отношение к людям в последнее время. Может, это возраст и проклятая гниль в кишке. Просто есть сорт людей, с которыми я не хотел бы иметь больше ничего общего. Вот они из таких. Если спросишь их имена, честно отвечу, что не помню. У меня в голове заклинивает, когда речь заходит о таких дрянных людишках, которых я вынужден принимать к себе на работу.
— Я сегодня тоже не силен в именах, Диди, — сказал я.
— Потому что история, если это правда, действительно ужасна и показывает, каких подонков страна пропускает через границу, — ответил он. — Эта цветная девчонка была салонной проституткой одного сутенера, имевшего квартиру рядом с озером. У этой продажной шкуры (говорю так, потому что он настоящий подонок) есть несколько шлюх, и он все время водит их к себе в особняк, прежде всего по той простой причине, что он редкостный урод, к которому ни одна женщина не прикоснется, если она не слепая. Ну вот и эта девка ездила туда, а он, похоже, запал на нее не на шутку. А она начала подумывать, как бы вырваться оттуда. Сутенер позволял своему карлику возить ее в город по магазинам, давал ей столько кокаина, сколько захочет, знакомил с разными воротилами из латиносов, как будто она была не просто очередной шлюшкой с десятидолларовой задницей и пятицентовыми мозгами. Но девчонка не знала, что этот парень использует своих шлюх, как Джимми Дюрант — бумажные салфетки. Как-то утром после выпивки ее стошнило в его бассейн, и тогда ее воздыхатель велел карлику отвезти ее обратно в салон. Он даже не представлял себе, какие могут быть амбиции у цветной девки, которая все детство только и делала, что выкапывала сладкий картофель у себя на огороде. Потому что у этой шлюшки имелись уши, а память цепкая, как липучка для мух. Все то время, пока она нюхала кокаин или кувыркалась с этим уродом, она слышала много серьезных разговоров, и я скажу тебе, лейтенант, что этот парень, да и другие сутенеры имели свои дела с правительством и военными.
— Что ты имеешь в виду под «правительством»? — спросил я.
— Я просто пересказываю сплетни, я не анализирую. Мне это не интересно. На мой взгляд, служба иммиграции должна отправлять таких людей на фабрики, чтобы их там пускали на мыло. Девчонка попыталась прижать его. В результате она вылетела из салона, и ее взяли в протоку порыбачить, а там опоили, да так, что у нее глазки в кучку собрались. Когда она уже перестала что-либо соображать, ей вкололи такую дозу, что она сразу испустила дух.
— Я ценю твой дар рассказчика, Диди, но обидно представить, что ты всерьез считаешь, что у тебя нет конкурентов.
— Ты меня обижаешь, — протянул он.
— Мы уже давно знаем все, что ты мне рассказал, кроме, пожалуй, упоминания о правительстве и военных. Но насчет них ты выразился очень невнятно. И думаю, не случайно. А ведь это как-то нехорошо для человека с твоим именем, который пользуется расположением многих в нашем управлении.
— Я говорил искренне, лейтенант. Я не притворялся, что понимаю все, о чем слышал, потому что эти люди частенько врут.