Сначала показалось, что это может сработать. Пламя было спокойно, лишь слегка мерцая то тут, то там. Потом свечи на алтаре всколыхнулись от безошибочно различимого сквозняка. Божественная склонила голову. Лишь затем, когда стало ясно, что никаких знаков не предвидится, собор зашумел сотнями голосов, рефреном повторяющих воззвание.
Люди рядом со мной испуганно хватали друг друга за руки.
У Божественной не оставалось другого выбора, кроме как продолжать. Она говорила о душевных невзгодах, о милосердии Госпожи в трудные времена. Я позволила ее голосу пронестись надо мной подобно бессмысленному шуму и, скрываясь за ширмой, впилась взглядом в Леандра.
Он делал вид, что слушает, но на самом деле, сощурив глаза, посматривал на Божественную, словно бы производя расчеты. Я подумала, не начала ли она подозревать его или не рассказали ли ей что-нибудь другие священнослужители. Быть может, она начинала сомневаться в его советах.
Какая-то мрачная ирония была в том, что священники ежедневно общались с Леандром, часами стояли у алтаря и не подозревали о присутствии Старой Магии. Если бы кто-нибудь из них потрудился подружиться с духами, связанными с их реликвиями, они могли бы избавить себя от множества проблем. Вероятно, ничего из этого не произошло бы; Леандр никогда бы не вышел сухим из воды.
В этот момент и пришло понимание.
«Их учили не слушать меня, – сказал тогда Восставший. – Они и не слушали».
Матушка Кэтрин любила говорить, что наша Госпожа была милосердной Богиней, но не доброй. Я помнила скорбь на лице матушки, когда она передавала мне свечу в часовне, и меня поразило, что она могла послать кого угодно: одну из сестер, кого-то, кто был обучен владению реликвией, кого-то старше и более подготовленного. Но Госпожа говорила с ней. Она послала меня.
Кто-то с подготовкой не стал бы просить помощи у Восставшего. Они бы не стали его слушать. Они не узнали бы о Старой Магии и не последовали бы за ней сюда.
«Если ты так сильно хочешь остаться в Наймсе, возможно, такова воля Госпожи».
Бродя по монастырю ночью, я иногда мельком видела через окно трапезной, как сестра Айрис и сестра Люсинда играют в «Рыцари и короли», и пока они передвигали резные фигурки по доске, их лица были сосредоточены. Из двух фигурок выбиралась одна, а вторая приносилась в жертву, чтобы первая могла продвинуться вперед. Я подумала о сестре Жюльенне, погибшей на полу крипты. И почувствовала за спиной призрачную руку Госпожи, нависшую надо мной.
Я поняла: она хотела, чтобы я знала. Она выбрала меня на эту роль, но без колебаний пожертвовала бы мной, если бы это позволило ей одержать верх в игре.
Вот только это была не игра; на кону стояли жизни всех жителей Ройшала. Я подумала о резной игрушке, брошенной на каминной полке, о ребенке в лагере, протягивающем кусок хлеба, о Томасе, прикасающемся к моим шрамам. Если мне придется умереть за них, значит, так тому и быть. Если я должна страдать, то буду. Да не убоюсь пройти долиной смертной тени… Госпожа знала это. Ей не нужно было слышать, как я это произнесу. Но все же я чувствовала Ее присутствие и знала, что нет ничего, что Она сделала бы со мной, чего бы я не приняла изначально.
«Да будет воля твоя», – горько взмолилась я.
Божественная все еще говорила, когда ответила Госпожа – пламя свечей на люстрах, в светильниках вокруг колонн, в канделябрах на алтаре перестало мерцать, наполнив собор сияющим, неподвижным светом. Прихожане начали вздыхать и всхлипывать. Божественная медленно подняла голову, в ее глазах стояли слезы, а лицо преисполнилось радости.
В груди появилось странное чувство, когда все вокруг засмеялись и заплакали, обнимая друг друга в восторге. Я подумала, что у меня смех получился бы слишком горьким.
– Это твоих рук дело? – спросил Восставший. – Хотя не говори. Подозреваю, что мне лучше не знать.
Когда служба закончилась и прихожане начали вставать, в соборе воцарилось настроение почти восторженного облегчения. Как я и предполагала, люди стали выстраиваться в очередь вдоль прохода, склоняясь один за другим, чтобы коснуться или поцеловать алтарь. Судя по всему, я и стоявшие вокруг меня на балконе для нищих люди оказались в самом конце процессии.
Я молча желала, чтобы Леандр ушел, но он остался в нефе, беседуя с лектором. В конце концов у меня не осталось выбора, кроме как слиться с толпой. Если бы я дождалась, пока окажусь у алтаря одной из последних, когда собор опустеет, то рисковала привлечь его внимание.
Пока очередь двигалась вперед, я не спускала с Леандра глаз. Он стоял спиной к проходу. На скамьях по-прежнему беспорядочно сидели прихожане, склонив головы в молитвах. Я наблюдала, как они постепенно уходят, пока медленно продвигалась по проходу.
Полпути. Две трети. Наконец я достигла ступеней алтаря.
Я ждала, пока женщина передо мной закончит истово молиться и поминутно осенять себя знамением. С ее подбородка на алтарную скатерть упала слеза.
– Кровь святой Агнес, – прошептала она, касаясь алтаря дрожащими пальцами.
На камне действительно виднелись темные следы, но это была не кровь, пусть даже и засохшая. Проведя последние семь лет в окружении трупов, я легко это определила. Они больше походили на опалины – словно когда-то алтарь горел.
Кто-то позади меня нетерпеливо кашлянул, другой переминался с ноги на ногу. Не обращая на них внимания, женщина продолжала молиться, по ее лицу текли слезы. Время от времени к нам в Наймс приезжали такие паломники, которые любили устраивать представление. Сестрам всегда удавалось определить, что они притворяются.
Наконец женщина повернулась, чтобы уйти, сияя так, словно Госпожа ответила на ее молитвы. Я надеялась, что нет: основываясь на личном опыте, понимала, что верующей не понравился бы результат. Я двинулась вперед, стягивая перчатку. Но успела сделать лишь шаг, когда за спиной раздались шумные рыдания. Оглянувшись через плечо, я увидела, что женщина опустилась на ковер, лицо ее было устремлено вверх, словно там она увидела что-то, недоступное остальным.
– Святая Агнес! – воскликнула она в восторге. – Я вижу тебя. Я слышу тебя. Ниспошли мне откровение!
Разговоры повсюду стихли. По другую сторону церковных скамей Леандр начал медленно оборачиваться.
Все внутри меня скрутилось в тугой узел. Я пригнула голову и потянулась к алтарю, надеясь, что Восставшему хватит мимолетного прикосновения, и я смогу снова слиться с очередью. Я двигалась слишком быстро, чтобы успеть среагировать на его испуганное предупреждение.
– Монашка, подожди…
Мои пальцы коснулись камня, и череп взорвался болью – хуже, чем все, что я когда-либо испытывала: пронзительная, красная бездна, поглотившая мысли и память. На мгновение я забыла, кем являюсь, где нахожусь, и почему все это имеет значение. Все, чего я хотела, – сбежать от этой боли, даже если это пришлось бы огреть меня по голове, чтобы ее унять. Что-то внутри меня разрывалось на части, и это чувство было всепоглощающе и ужасно до невозможности.
Я невольно подумала о стае летучих мышей, спускающихся на колокольню часовни, только в обратном направлении: в неестественном полете задом наперед сплошная темная масса распадалась на обрывки взбитой ветром черноты, разлетающейся в ночи, пока не осталось ничего.
В мое сознание проникла мысль: кто-то кричит, тонко и, кажется, где-то в отдалении. Я моргала до тех пор, пока изображение не сфокусировалось, а его размытые края не окрасились в светлые тона.
Кричала не я – это вопила женщина, рухнувшая на ковер, пока вокруг нее собирались прихожане. Она все еще взывала к святой Агнес, и я, как неловкий участник ее представления, опустилась на колени перед алтарем, вытянув свою красную, покрытую шрамами руку; ее мог увидеть кто угодно.
Но никто не смотрел. Все были заворожены драмой, разворачивающейся в центре прохода; все, кроме одного. Леандр смотрел на меня. Чтица, с которой он беседовал, что-то говорила – задавала ему вопросы, – но он, казалось, не слышал ее, когда сделал шаг вперед и медленно потянулся к ониксу на своем перстне.
Я поспешила ретироваться. Что-то произошло с Восставшим – что-то ужасное; совсем не чувствовалось его присутствия. Я поднялась и направилась прочь, боль проникала в мой череп глубже с каждым новым шагом, я даже не заметила, как из складок плаща выпала перчатка… и осталась лежать на камнях.
Глава двадцать два
Мимо проплывали колонны; с витража на меня взирали святые. Окованная металлом дверь, темнота лестницы, а затем удушливые облака благовоний, которые обжигали мои легкие подобно огню. Из мрака возвышались статуи, безмятежно смотрящие на окружающих.
Спасаясь в полуслепом отчаянии, я наткнулась на склеп собора. На ощупь отыскала дверную нишу. Там должен быть выход, путь в катакомбы.
Пошатываясь, я чуть не налетела на бледную фигуру со свечой, окутанную дымом: молодую женщину в белом, застывшую от удивления. Риза, вышитая золотом.
– Оставь нас, – раздался голос с лестницы, и она послушно развернулась и исчезла, проскользнув мимо высокой, грозной фигуры на ступеньках. – Артемизия, – сказал Леандр. Его лицо выглядело спокойным, но глаза покраснели. – Ты же упала?
Судьба Восставшего вытесняла другие мысли; все остальное казалось мелочью по сравнению с этим. Я непонимающе взглянула на него, и он повторил.
– В реку – ты же упала?
Я ничего не ответила, но мое лицо, должно быть, подсказало ему ответ. Задыхаясь, он с недоверием рассмеялся.
– Нет. Ты меня одурачила.
– Думаю, ты уже привык к этому, – произнесла я и вернулась к поискам двери.
Это не казалось мне оскорблением, лишь правдой, но он, похоже, воспринял мою реплику именно так. По камню застучали шаги, на мое плечо легла рука и рывком развернула к себе. Перед взором поплыли пятна, когда клирик наклонился, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Теперь, когда Леандр оказался ближе, я увидела, что он вовсе не так спокоен, как мне казалось. Бескровные губы, напряженное лицо, дикие глаза – яркого изумрудного цвета даже в непроглядном мраке склепа. Я вспомнила, что говорил целитель Абелард о клириках – что они в конце концов теряют рассудок.