Это правда, что святые совершали ужасные преступления. Но не менее верно было и то, что Лораэль не пережил бы Скорбь без реликвий. Сколько невинных было избавлено от ужасной смерти за каждого заключенного духа? Сотни? Тысячи?
Мой взгляд упал на покрытые шрамами руки, горло сжалось. То, что я испытывала в детстве, слушая песнопения сестер, наполненные чистой, парящей, чудесной верой, – я вдруг поняла, с ощутимой дрожью потери, что это чувство ушло навсегда. Я никогда не смогу вернуть его обратно.
– Знаешь, ты можешь делиться такими вещами, – вмешался Восставший. – Не всегда нужно оставлять всех в мучительном напряжении.
– Я не могу принять это.
– Принять что?
Я не была уверена, что смогу выразить свои запутанные, ядовитые мысли словами. Мне казалась кощунством даже попытка оного.
– Что… что может существовать такая вещь, как… не необходимое зло, потому что зло никогда не является необходимым… Оно не может быть таковым… но… приемлемое зло. Обиды и жестокость, которые Госпожа допускает в служении Ее воле. Подобно той козе в Наймсе, – добавила я, смутно осознавая, что никогда не рассказывала Восставшему о козе, и он, вероятно, подумает, что я сошла с ума. – Она не заставила бы кого-то пинать козу.
Восставший замолчал – выдерживая осторожную, понимающую паузу.
– Монашка, – промолвил он, – разве не так Она поступила с тобой?
Я услышала дребезжащий звук и поняла, что меня трясет; это звенели кандалы. В голове блуждали разрозненные мысли: может, стоило помолиться. Но звезд не было, взгляд Госпожи был затуманен. У меня не осталось никаких знаков, кроме сотен голосов, повторяющих мое имя снаружи.
Глава двадцать шесть
Шум продолжался всю ночь. Я мало спала и мерзла, часто вставала, чтобы выглянуть в окно. Несколько раз слышала крики; один раз – звон разбитого стекла, за которым последовали вопли и стук лошадиных копыт по двору.
Вдалеке что-то горело, вздымая вверх шлейф оранжевого дыма.
Я определила, что час близок к рассвету, когда за дверью зазвенели ключи. К моему удивлению, она распахнулась, явив одинокую служительницу в белом одеянии и вуали. Она молча поманила меня.
– Куда ты меня ведешь?
Женщина не ответила. Я почти не видела ее скрытого лица.
– Она не может ответить тебе, – пояснил Восставший. – Это порабощенная. Дух, овладевший ею, действует по приказу Саратиэля. – Он остановился, словно прислушиваясь. – В таком состоянии я не могу сказать наверняка, но полагаю, что это один из оскверненных призраков с площади.
Я последовала за служительницей. Она шла быстро, оставаясь на расстоянии вытянутой руки, но останавливалась, ожидая, когда я намеренно медлила и отставала. В ее движениях сквозили страх и нерешительность.
– Ты понимаешь меня? – спросила я, повинуясь порыву. Но она лишь смотрела, в защитном жесте прижимая руки к груди.
В конце концов, стало ясно, что она вела меня кружными путями к покоям. Мы вошли в зал, который накануне вечером я не осматривала. Возле одинокой двери стоял соборный страж. Он дернулся, когда мы прошли мимо, его поза стала напряженной, а голова склонилась.
– Еще один порабощенный, – заметил Восставший. – И еще один дух, не имеющий опыта овладения людьми. Ношение освященных доспехов должно быть пыткой, но он слишком боится Саратиэля, чтобы ослушаться.
К моему удивлению, мне было так же плохо из-за вновь поднявшихся духов, как и из-за их сосудов. Они напоминали растерянных детей, рожденных не по своей вине в неумолимом мире голода и страха. Если они причиняли кому-то вред, то только по этим причинам – не со зла и даже не по злому умыслу.
Когда мы приблизились к двери, в коридоре послышался разговор.
– Но никто в монастыре не ответит на призыв, – говорила Божественная, и голос ее звучал изможденно и измученно. – Если они что-то и знают, то не желают рассказывать. Разве мы не можем просто изгнать из нее Ратанаэля?
– Изгнание лишь вернет его в реликвию, – терпеливо ответил голос Леандра. – Тем самым мы дадим ему шанс вселиться в новый сосуд. По крайней мере, сейчас мы его сдерживаем…
Пока они беседовали, служительница размышляла перед дверью, несколько раз отступая назад в явном страхе, прежде чем набраться смелости и коснуться ее. Дверь распахнулась, прерывая разговор.
Божественная лежала калачиком в кресле перед окном. На ней не было макияжа, и она выглядела бледной и разбитой; она явно не ложилась сегодня спать. Подле нее стоял Саратиэль, положив руку на ее плечо, его ладонь Божественная прижимала к себе так, словно это была драгоценная реликвия. Я не уверена, было ли это только моим воображением, или спокойное выражение его лица действительно выдавало легкое нетерпение.
Видя, что Божественная так спокойно относится к Саратиэлю, я поняла, что она никогда не благоволила к Леандру. Она держала его рядом, чтобы наблюдать за ним – поручала ему важные обязанности просто для того, чтобы клирик был занят. У него не оставалось другого выбора, и он играл эту роль, будучи вовлеченным в коварный танец с собственным врагом. Весь город был одурачен; я тоже.
Божественная наблюдала за мной. Шелестя шелком, она поднялась, подошла ко мне и усадила рядом с собой на мягкую подушку. Попыталась взять меня за руку, но я отдернула ладонь.
– Артемизия, – серьезно промолвила она. – Тебе не обязательно проходить через боль. Все, что ты должна сделать, это сказать нам, у кого находится реликварий, и тогда это испытание закончится. Тебе будет лучше без Ратанаэля.
– Почему?
Между ее бровей появилась линия; она не ожидала такого вопроса.
– Потому что он злой.
– А Саратиэль нет?
Божественная осторожно покачала головой.
– Его послала мне Госпожа. Быть может, ты слышала… – Она замешкалась, краска прилила к ее щекам. Я подумала, не поэтому ли она делает макияж. – Это правда, что я не была первым выбором Собрания в качестве Божественной. Когда я прибыла в Бонсант, то была так одинока. Но после бесчисленных ночей молитв о наставлениях, избавлении от сомнений в моей способности стать лидером, богиня ниспослала мне Саратиэля. Поверь, он провел столетия, раскаиваясь в своих деяниях. Века, которые он прожил, слушая молитвы и будучи окружен благостью Госпожи, привели его к раскаянию. Можешь ли ты сказать то же самое о своем духе?
Чем дольше она говорила, тем глубже проваливался мой желудок. Я тоже верила, что Восставшего послала мне Госпожа. Но было одно ключевое отличие.
– Нет, – сказала я, – потому что мой Восставший мне не лжет.
Ее черты омрачились разочарованием. Она очень хотела, чтобы я ей поверила.
– Но как давно ты его знаешь? Саратиэль был спутником моего сердца на протяжении многих лет. Конечно, все еще бывают моменты, когда я не уверена… но Госпожа послала мне знак, – быстро добавила она. – Ты не поймешь. Тебя там не было.
– В соборе?
– Ты слышала об этом, – сказала она, задохнувшись.
– Балкон для нищих. Я была там.
Ее глаза расширились. Мы смотрели друг на друга, оказавшись в тупике, и мир рухнул в пропасть, когда я поняла, что смотреть в ее лицо было все равно, что в зеркало. Мы обе считали, что другая заблуждается, доверяя Восставшему, и обе думали, что Госпожа хотела, дабы мы заключили союз со своим собственным. Одна из нас была права, другая – ошибалась. Искаженное отражение в зеркале.
Меня охватило чувство нереальности происходящего. Могла ли я действительно утверждать, что знаю больше, чем Божественная? Что, если знак в соборе был адресован не мне? Кто я такая, чтобы верить, будто лишь одна знаю волю Госпожи? Я основывала свои убеждения на пути полета ворона. На предсмертных словах полубезумной монахини.
Возможно, мы обе ошибались, обе одинаково заблуждались, и доверять Восставшему нельзя никогда.
Божественная покачала головой.
– Знак… – произнесла она со спокойной верой. – Нет, он был для меня, я уверена в этом. – И иллюзия треснула, точно стекло.
Я ответила сквозь зубы.
– Ты уже должна знать, что Саратиэль управляет духами. Это он приказал тебе не опускать разводной мост, не так ли?
На ее лице появилась грустная улыбка.
– Нет. Тебя ввели в заблуждение. Эти духи… Из-за них я и должна стать истинным сосудом Саратиэля. В противном случае их невозможно остановить. Саратиэль помогал мне защищать жителей Бонсанта; он не будет лишать их жизни.
– А как насчет ризничего?
Улыбка Божественной стала озадаченной. Она повернулась, чтобы взглянуть на Саратиэля, неотрывно наблюдавшего за нами.
– Саратиэль, почему ты остаешься в теле Леандра? Когда мы будем вместе, как ты обещал?
– Габриель… – тихо произнес он.
Она встала и подошла к нему у окна, прижавшись к щеке Леандра.
– Возможно, тебе стоит отдохнуть. Это должно быть утомительно – обитать в теле после столь долгого отсутствия оного.
Саратиэль повернул лицо Леандра к ее руке, закрыв глаза, словно бы ища минутной передышки от мира. Божественная наблюдала за этим с нежностью, граничащей с болью. Я видела, что она была честна в своей истории с Восставшим; в их близости чувствовалась какая-то интимность, которая говорила о бесчисленных часах в обществе друг друга, о признаниях, произнесенных шепотом в тени часовни. Я представила себе ее: фигуру в белом одеянии, склонившуюся над алтарем в ночной молитве. Какой благочестивой она должна была казаться и какой одинокой!
Внезапно ее бред обрел смысл. Быть Божественной – не так уж далеко от того, чтобы быть святой. Саратиэль был, пожалуй, единственным существом в Бонсанте, знавшим ее не как Божественную, неприкасаемую в своей святости, а как Габриель. Неудивительно, что она поверила ему. У нее больше никого не было.
Через мгновение Саратиэль отстранился и посмотрел на меня, казалось, ничуть не обеспокоенный тем, что я стала свидетелем этой минутной слабости.
– Если ты скажешь нам, где находится реликварий, то избежишь многих неприятностей. Мы освободим тебя невредимой и навсегда избавим от Ратанаэля.