Мне нужно было уничтожить Саратиэля. Сквозь всепоглощающую пелену голода я помнила это. Но не могла поглотить его сущность, не поглотив всего остального – всего живого в Бонсанте вплоть до червей в могилах и сорняков, пробивающихся между булыжниками.
А почему бы и нет? Я уже не помнила, почему это должно меня волновать. Мир стал сияющим. Мысли поглотил серебряный огонь.
– Артемизия, – раздался рядом со мной испуганный девичий голос, но я отмахнулась от него как от досадной помехи.
Однажды мне хотелось убить ее. Я не знала, почему передумала. Затем ощутила колебание неуверенности. Какая-то часть меня хотела убить ее, но другая – нет. И эта же сторона считала, что я не должна поддаваться голоду. Что должна сдерживать себя. Но если я хотела уничтожить Саратиэля…
Мое внимание привлекли золотые отблески души священника. Они сияли все ярче, распространяясь пятнами и вытесняя серебро. Его тело сложилось пополам; он зарылся головой в руки. Теперь он был скорее золотым, чем серебряным, а сущность Саратиэля яростно пульсировала от этого вторжения. Я поняла, что происходит. Вопреки всему, священник сопротивлялся.
Я сомневалась, что клирик долго продержится, но, по крайней мере, он мог задержать Саратиэля.
А потом вспомнила о ритуале. Я должна завершить ритуал. Огонь потух. Вой в моей голове исчез. Рот и нос наполнились отдающим медью привкусом крови, а от одежды пошел слабый пар.
Сестры, приоткрыв рты, изумленно взирали на меня. Мирные жители, не обладавшие Зрением, не видели того, что произошло, но глазели тоже. Они явно что-то почувствовали, дрожь по позвоночнику или поднявшиеся на затылке волосы, – сила, что превыше жизни и смерти, пронеслась сквозь них и пощадила.
Маргарита вцепилась в мои одежды. Она, Чарльз и Энгерранд разговаривали со мной, но я их не слышала.
– Иди, – прорычал Восставший, голос его был напряжен от еле сдерживаемого голода, – скорее.
А затем множество рук понесли меня к стенам часовни, передавая бережно, словно святую реликвию.
Двери с грохотом распахнулись. Меня окутал знакомый запах старого дерева, пчелиного воска и ладана, настолько внезапно, что заслезились глаза. Здесь пахло точно так же, как в часовне Наймса.
Я вслепую потянулась за ножом, пока мы неслись по проходу, и зажала его в руке. Как только сделала надрез, уже падая на пол, Восставший перехватил контроль и сорвал ковер перед алтарем, обнажив камни.
Неуклюже нацарапанная красным, последняя руна начала обретать форму. Пальцы свело судорогой. Восставший в раздражении разогнул мою руку, словно желая, чтобы та заработала. Он мог укрепить мое тело, но ничего не мог поделать со старыми увечьями.
Краем глаза я заметила, что сестры не успели закрыть дверь часовни. Удерживая ее открытой с помощью широко расставленных рук, появился Леандр, его волосы с седыми прядями свисали клоками, на верхней губе блестела кровь.
Но он не был Леандром – это был Саратиэль.
Он сразу понял, что мы делаем. Лицо клирика исказилось яростью и ужасом, превращаясь в страшную маску. Он начал отступать, но в это время одна из рук Леандра схватилась за дверной косяк. Священник восстановил контроль на мгновение, и этого оказалось достаточно, чтобы втолкнуть тело внутрь.
Священник упал на колени, словно в молитве.
– Артемизия, – прошептал он, его зеленые глаза впились в мои. – Сделай это.
Руна была завершена. Я хлопнула по ней рукой, или это был Восставший, или, возможно, мы сделали движение оба, вместе.
Мир взорвался мучительной болью.
Сначала она просто шокировала. Затем принесла ужасное осознание. Глупа. Я была так глупа. Мне вспомнились колебания Восставшего в лавке – момент, когда он понял, что ритуал, призванный уничтожить Саратиэля, уничтожит и его самого, что нет способа избежать этой участи, что он принял решение принести себя в жертву уже тогда. Не ради людей, но ради меня. Саратиэль не оставил бы его сосуд в живых. Существовал единственный способ спасти меня.
Леандр рухнул на пол в проходе, черты его были прекрасны и неподвижны. Казалось, он не дышит. Серебряные лоскуты из его тела брызнули вверх, как осколки лопнувшего зеркала. В переливающихся, сияющих кусочках вырисовывались то огромный скелет, то безмятежные пустые глаза, то изящно трепещущиеся перья крыльев. Саратиэль распадался на части, и я чувствовала, как мой Восставший следует за ним.
Я судорожно представляла, как собираю его осколки и прижимаю их в руках к груди, не позволяя им вырваться наружу.
– Оставь! – Голос Восставшего прозвучал ужасным криком, почти неузнаваемым, подобный шторму, раздирающему мой разум.
Я лишь крепче ухватилась за него.
– Ты умрешь! – завыл он.
В отчаянии я продолжала держать.
И тогда Восставший тоже вцепился в меня. Боль была настолько сильной, что я едва могла думать. На мгновение позабыла о своей миссии, но тут же о ней напомнила мучительная боль, словно меня разорвали на части. Я принялась яростно молиться.
«Госпожа, если я послужила Тебе, пощади Восставшего. Если Ты милостива, оставь его в живых. Я сделала то, о чем Ты просила. Я страдала для Тебя.
Это единственная вещь, которую я прошу взамен.
Пощади Восставшего.
Пожалуйста, пощади Восставшего…»
Зрение заполнилось серебристым светом. Ответа не последовало. Но Госпожа не могла игнорировать меня вечно. Если Она не послушает меня, то я заставлю Ее пожалеть об этом. Я умру и скоро увижусь с Ней.
Эпилог
Мне снился странный сон.
Я снова стала ребенком, сунувшим руки в очаг. Но на этот раз огонь был серебряным и не жег. Пламя стояло неподвижно.
Мое внимание привлекло бормотание. Из окна за мной, раздраженно распушив перья, следил белый ворон. У него были черные глаза, но, присмотревшись, я поняла, что они не выглядели беспросветными – в них сверкали тысячи и тысячи звезд.
– Артемизия, – каркнул он, ругая меня. – Артемизия!
Я резко проснулась в маленькой побеленной келье, голос ворона все еще отдавался в моих ушах. Поначалу показалось, что я вернулась в башню, куда меня заточил Саратиэль, и перепутала сон с явью. Но вид из окна был мне незнаком: зеленый горный пейзаж, тени облаков, мчащиеся по покрытым елями склонам. В первый час пополудни зазвонил колокол, а когда смолк, я услышала глубокие голоса, поющие псалмы. Медленно в голове стали всплывать воспоминания. Дыхание замерло.
– Восставший? – окликнула я, не смея надеяться.
– Я здесь, монашка, – сказал он.
Я вскочила на ноги, скомкав покрывало. Радость залила сердце подобно восходу солнца. Никогда представить себе не могла, что услышать его жуткий голос будет столь восхитительно.
– Прежде чем ты скажешь что-то, от чего всем станет неловко, тебе стоит узнать: мы не одни.
Я обернулась и увидела, что в углу комнаты на стуле сидит матушка Долорес. Моя радость мгновенно сменилась холодным, всепоглощающим ужасом. Маргарита все ей рассказала. Как много она знает?
К этому времени настоятельница должна была уже подозревать о моей связи с Восставшим. И могла знать даже о том, что я прибегла к Старой Магии.
Как ни странно, матушка Долорес спокойно штопала дырку в чулке. У меня сложилось впечатление, что, как и я, она была из тех людей, которые не привыкли сидеть без дела. Она начала бы сходить с ума, если бы не занятие, которым можно было отвлечься. Словно почувствовав мои мысли, настоятельница подняла голову.
– Ты в монастыре святого Барнабаса далеко на востоке Ройшала, – спокойно промолвила она. – Могла бы поправляться и в Бонсанте, но я сочла более мудрым доставить тебя туда, где будет меньше жертв, если Ратанаэль вдруг станет менее сговорчивым. А там, я верю, сестры справятся пока без меня.
Удерживать главный вопрос внутри больше не было никакой возможности.
– Что вы собираетесь сделать с Восставшим? – выпалила я.
Стул скрипнул, когда она откинулась назад. Монахиня пристально посмотрела на меня.
– А мне нужно с ним что-то делать?
Меня охватила дрожь. Знала ли матушка Долорес правду с того самого момента, как я появилась в ее монастыре, и не наблюдала ли она за мной все это время? Я обнаружила, что не могу взглянуть ей в глаза. Казалось, что если все же отважусь, то могу увидеть в них нечто особенное: бездонное ночное небо, сверкающее звездами.
– О, не тревожься, дитя, – успокоила она. – У нас был долгий разговор, пока ты спала – у нас с Ратанаэлем. Госпожа пощадила его не просто так, и я не собираюсь оспаривать ее волю. Мы с ней и так уже достаточно сталкивались лбами. Если начну выяснять с ней отношения сейчас – не останется времени на действительно важные дела, которых, чувствую, предстоит решить немало.
Я открыла рот и снова закрыла. Вероятно, матушка Долорес многого не рассказывает. Овладел ли мной в какой-то момент Восставший, пока я была без сознания, чтобы поговорить с ней? Эта мысль меня не смутила. Но настоятельницу она могла как минимум озаботить и встревожить. Ей следовало провести надо мной экзорцизм прямо на месте. Что же сказал ей Восставший?
Матушка Долорес снова принялась за штопку чулок.
– Не все верят в то, что реликвиями можно овладеть силой, – заметила она. – Есть власть, которую берут, а есть такая, которую отдают свободно. Позволю тебе самой разобраться в этом.
Мой взгляд остановился на ее реликвиях. Она же не могла иметь в виду то, что подружилась с собственными духами?.. Но также казалось маловероятным, что мы с Маргаритой были единственными, кто когда-либо прошел по этому пути. И то, как она использовала свою реликвию Иссушенного в лазарете – неустанно, без усилий, словно они работали сообща…
В ошеломлении я проследила, как она тянется вниз, дабы нащупать что-то в своей корзине для ниток. Настоятельница крякнула и извлекла нечто блеснувшее золотым, затем пересекла комнату и вручила мне реликварий святой Евгении. От облегчения Восставшего у меня закружилась голова.