Эту продажу имения молоденские крестьяне не могли простить младшим братьям Самариным и затаили злобу против новых господ. Начались потравы, рубки леса и т.д. Управляющий жаловался в волостное управление, крестьян штрафовали, судили. И господа вели себя надменно, приезжая только на лето, и совсем не вникали в жизнь крестьян. Все у них было, в противоположность Самаринской простоте, элегантное, шикарное — одежда, мебель, английские высокие с забинтованными лодыжками лошади, роскошные экипажи. Барыня со своими детьми мало занималась, доверив их гувернанткам, целыми днями возлежала на диване, читая французские романы. Барин спохватился, было, чем-то стал крестьянам помогать, да опоздал. Взаимная, как в рассказе Чехова «В овраге», неприязнь, продолжалась до самой революции.
Ближайшими соседями помещиками были Яньковы, из старинной дворянской семьи, всего в пяти верстах в селе Себине, но с ними почему-то «не водились».
К сожалению, дружба между моими родителями и братьями Раевскими была года на два прервана ссорой. Земство постановило построить в уезде на свои средства больницу. Где? Мой отец предлагал в соседнем с Бучалками Суханове, отпускался бесплатно лес. А Петр Иванович Раевский предлагал в Никитском и сам брался быть в больнице врачом. Мой отец возражал — Суханово находится в центре Епифанского уезда, а Никитское на самой границе с Рязанской губернией, туда будут приходить «чужие» крестьяне. В конце концов были построены больницы в обоих пунктах, и примирение состоялось.
Еще были соседи Олсуфьевы — граф Юрий Александрович и его жена графиня Софья Владимировна, урожденная Глебова, подруга моей матери с детства. О них стоит рассказать подробнее. Их имение Буйцы находилось в 25 верстах от Бучалок, в историческом месте — на самом Куликовом поле. Юрий Александрович — юрист по образованию — с детства увлекался историей. Он ежегодно отправлялся путешествовать, но не за границу, как было принято, а по старинным русским городам и в глухие места нашей страны. И везде он собирал различные древности. Крестьяне, распахивая Куликово поле, находили оружие, разные старинные предметы и несли их на продажу графу. Так у него собрался настоящий музей, в котором была, например, такая ценность, как медный монашеский крест, найденный на Куликовом поле. Из летописей известно, что только два монаха находились в рядах русского воинства — Пересвет и Ослябя. Пересвет был убит в единоборстве с татарским богатырем Челубеем. Следовательно, крест принадлежал ему. В революцию вся коллекция была разграблена, уцелело только то, что Юрий Александрович взял с собой как самое ценное, в том числе и крест Пересвета. Остаток коллекции он пожертвовал в музей Сергиева Посада. Теперь там хранится несколько монашеских крестов, а который из них Пересветов — неизвестно.
Люди богатые, Олсуфьевы основали на свои средства в Буйцах детский приют, где содержались до сорока девочек-сирот со всего уезда. Все они были влюблены в единственного сына Олсуфьевых — Мишу, балованного мальчишку, а для них он был принцем из сказок. Его портрет — не помню какого художника — сейчас находится в Тульском художественном музее [Портрет Миши Олсуфьева был написан художником Д.С.Стеллецким в 1913 г.].
Софья Владимировна Олсуфьева была одной из самых уважаемых женщин, каких я знал. Это понял и Серов, который обычно на своих портретах аристократов несколько шаржировал. Он изобразил Софью Владимировну в простом платье, в платке, накинутом на плечи, греющуюся у печки. Софья Владимировна была глубоко верующей. Когда наступила революция, она видела сон, будто к ней явился святой Сергий и сказал ей, чтобы она поселилась близ его гроба. Она исполнила его волю. Олсуфьевы купили в Сергиевом Посаде дом и стали там жить. Вокруг них поселились многие и многие, и родственники, и знакомые, те, которых называли «бывшими людьми». Постепенно Сергиев Посад наполнялся семьями изгнанников, искавших пристанища.
Сын Олсуфьевых Михаил в первые годы революции жил в Москве, учился в Университете. Был он хлыщеватый юноша, много о себе воображавший. В 1923 г. он исчез, потом узнали, что он уехал на Дальний Восток, там перешел границу, босой и оборванный попал в Харбин, оттуда кружным путем добрался до Румынии, где у Олсуфьевых в Бессарабии было имение. Изредка он писал родителям, для маскировки в женском роде, и подписывался Катенька. Когда в 1940 г. наши войска вступили в Бессарабию он бежал, стал членом Румынского Союза писателей, переводил на румынский язык писателей русских и до самой смерти благополучно подвизался на переводческом поприще.
Возвращаюсь к его родителям. Юрий Александрович еще до революции выпускал научные труды по русской археологии. Будучи заместителем директора по научной части Сергиево-Посадского музея, он был первым, кто разработал методику изучения древнерусского художественного литья — иконок, крестов, церковной утвари, узоров на посуде. На его труды постоянно ссылаются современные исследователи подобных ценностей. И стал бы он признанным маститым ученым со всякими научными степенями, если бы не был «бывшим графом».
И он и его жена погибли в тридцатых годах в лагерях [С. В. Олсуфьева умерла весной 1943 г. в лагере в Свияжске. См. об Ю. А. и С. В. Олсуфьевых и усадьбе Красные Буйцы: Олсуфьев Ю. А. Буецкий дом, каким мы его оставили 5 марта 1917 г. // Наше наследие. 1994. №№ 29-30, 31.].
4
Холодный, плохо протапливаемый, непривычно парадный Бучалковский дом угнетал мою мать. И мои родители решили построить для себя другой. За пятнадцать верст, в селе Хитровщине, бывшем когда-то имении декабриста князя Валериана Голицына, продавался двухэтажный деревянный дом. Его перевезли, место выбрали метрах в двухстах от существующего господского дома, на другом конце липовой аллеи, возле старого клена, и стали строить. В расчете на будущую многодетную семью к дому с двух сторон пристроили по срубу. И за одно лето поднялся дом, который в отличие от старого Большого получил наименование — Маленький. Несколько лет спустя к нему пристроили еще террасу. Словом, он совсем не был маленьким, а с точки зрения архитектурной ничем не отличался, но для моих родителей и для всех их детей казался прекраснее дворца.
Опишу расположение его комнат. Поднимаясь на крыльцо, посетитель через террасу попадал в полутемную прихожую, оттуда дверь шла налево в столовую, а прямо — в небольшой коридор, из него дверь шла направо в кабинет отца, а дверь налево — в комнату гостевую и в маленькую, нянину, далее направо были ванная и туалет. Коридор продолжался и в пристройке. Направо была просторная кухня с огромной плитой и столом, за которым, сидя на лавках, обедали «люди», а налево от коридора была «девичья». Из коридора поднималась лестница на второй этаж. Там были две спальни, одна комната и детская. Снаружи к детской примыкал балкон. Между кухней и детской находилось чердачное крыльцо, далее через двор шли сараи, птичник и ледник. Конюшня, флигель, контора, прачечная размещались в двух верстах в деревне Исаковке.
Мебель в Маленьком доме была, как у Самариных, самая простая, но добротная, в коридоре стояли книжные шкафы с книгами детскими, а в кабинете отца находились книжные шкафы с книгами классиков и словарем Брокгауза и Ефрона. Там же, я помню, в кабинете находился телефон, с помощью которого, после длительного кручения ручки, мой отец мог переговариваться с конторой, почтой, заводом и хуторами, принадлежащими Голицыным. Рядом с телефоном висел бронзовый с украшениями барометр. На другой стене висел большой портрет моей матери. Она изображена в три четверти: остренький нос, голубые-голубые грустные глаза, а ее глаза всегда казались грустными, характерный с желтизной румянец, который ей достался от матери и который она передала своему сыну Владимиру. Она в белой, закрытой до воротничка кофточке, на шее брошка с бирюзой. Нам — ее детям — казалось, что красивее ее нет никого на свете. И мне всегда было неприятно смотреть на ее двоюродную племянницу Варвару Федоровну Комаровскую, которая походила на нее, но была моложе...
Автор портрета — молодой тогда художник А.В.Моравов, в чьей судьбе моя мать принимала какое-то участие. Его самая известная картина — «Декабристы в ссылке», позднее он писал историко-революционные полотна, писал также портреты вождей, вроде Зиновьева и Каменева, стал академиком живописи и умер в 1951 г.
Между Большим и Маленьким домами был сад, который назывался Старым. Еще прапрадед Федор Николаевич посадил липовые аллеи. Одна из них соединяла оба дома, а две пересекали главную аллею под прямым углом. Та поперечная, что шла ближе к Большому дому, с одной стороны заканчивалась беседкой, с которой открывался вид на реку Тболу, на деревню Павловку и на дальние поля. Недалеко от беседки находилась площадка для тенниса. Между аллеями Старого сада рос яблоневый сад. Деревья, старые, ветвистые, так разрослись, что солнце почти не проникало к земле.
А по другую сторону Маленького дома был сад, который назывался Молодым, его посадила моя мать, не своими руками, конечно, но она выписывала саженцы, ездила в соседние леса за молоденькими деревцами и для каждого выбирала место. Около дома красовались клумбы с георгинами, резедой, флоксами, левкоями, турецкой гвоздикой, пионами, росли кусты роз, жимолости, в разные стороны расходились дорожки, обсаженные ясенем, серебристыми тополями, елочками; там с давних времен высились две липы. Мать посадила лиственницы, каждая из которых имела свои название — Красавица, Кудрявая, Безверхушечная, Светлая, еще как-то. И росли там молоденькие яблони и зеленели три березовые рощицы — Первые березки, Вторые березки, Третьи березки. Вздумала мать копать пруд посреди сада. Выкопали котлован довольно глубокий, а вода в нем держаться не стала, только трава росла гуще. Это место называли ямой. Сад кончался заливным лугом реки Таболы. Говорят, хорошую память после себя оставляет тот человек, кто посадит хотя бы одно дерево. А моя мать посадила целый сад. В нем насчитывалось семь десятин.