После обеда, взрослые оставались разговаривать, а дети высыпали наружу и перед домом начинали играть, но меня, как маленького, не принимали. А мне хотелось удрать на кухню, чтобы хоть одним глазком взглянуть, какой там идет пир, как угощают горничных и кучеров приезжих гостей. После одного из этих пиров с кучером Раевских произошла такая история, о которой потом несколько лет вспоминали.
В изрядном подпитии он сумел с шиком подъехать, а сели господа в коляску, кони дернули, и он прямо на барышень Раевских сверху с козел и повалился. Спасибо, сам барин Иван Иванович на ходу его подхватил. Наш кучер Василий весьма критически отзывался об этом происшествии. И ему, случалось, в гостях на праздники подносили, но чтобы до такого позора докатиться, чтобы своих барышень, да чуть не задавить, такого с ним не могло случиться никак.
Так протекала жизнь в Бучалках до Германской войны. Впрочем, оговариваюсь — отдельные, описанные мной эпизоды относятся уже ко временам военным...
В 1911 г. в нашей семье произошли большие перемены: мой отец на четвертое трехлетие не был утвержден Тульским губернатором Шлиппе в должности Епифанского уездного предводителя дворянства из-за своих считавшихся тогда чересчур левыми взглядов, хотя на выборах он получил подавляющее число голосов. Случай этот был беспримерный, даже для тех лет, которые современные историки называют временем реакции.
Так отец остался у разбитого корыта. Он очень тяжело переживал несправедливость, мог обжаловать, но не захотел кланяться властям. Надо было решать что делать. Тем временем, старшие дети — Лина и Владимир — подросли. Воспитательница тетя Саша уже не могла их учить. И мои родители решили, что постоянная жизнь в Бучалках потеряла всякий смысл, приезжать к любимым местам мы будем только на лето. Родные давно звали их переселиться в Москву. У дедушки Владимира Михайловича оставались большие связи в Городской управе, и отцу было обещано хорошее место, плодотворная — для блага Отечества — деятельность. Он поехал вперед один, а позднее, в начале зимы, в карете и коляске отправились мы всем семейством на станцию Кремлево, а оттуда — поездом в Москву.
Глава пятая В Москве и опять в Бучалках
1
В Москве мы не смогли жить у дедушки и бабушки Голицыных в Большом Левшинском переулке, кто-то заболел скарлатиной и боялись заразы. Встретивший нас отец сказал, что нам приготовлено временное жилье в Кокоревской гостинице на Софийской набережной.
Мы заняли три номера. В тот же вечер сестра Соня подвела меня к окну на конце коридора. Это — одно из самых сильных впечатлений моего раннего детства. Светила полная луна, и по небу, пересекая луну, плыли темные тучи, а на фоне туч выделялся совсем черный силуэт Кремля — башни, соборы.
Соня, показывая мне, объясняла: «Вот Иван Великий, вот Успенский собор, вот Чудов монастырь, вот Василий Блаженный...». Был я тогда совсем малыш, а с тех пор зародилась во мне любовь к старой русской архитектуре, которую я пронес через всю жизнь.
Утром мы пошли гулять. Подморозило. Солнце светило. И опять передо мной предстал Кремль. Я глядел на холодную синюю Москву-реку, а на другой ее стороне на темно-красные Кремлевские стены с башнями, на белые храмы, на золотые-золотые, как пламя свечи, многочисленные купола. Я все тормошил Нясеньку и спрашивал, как называется тот или другой храм. И злился, потому что Нясенька не очень в них разбиралась.
В Кокоревской гостинице был длинный коридор, нам — детям — только бы и бегать по нему с криками. Но тогда из боковых дверей номеров, как кукушки в старинных Бучальских часах, высовывались сердитые дяди и бранили Нясеньку, а она хватала нас за юбки, бранила и тащила в номер. Жили в гостинице две старушки, очень добрые, они зазывали нас к себе в номер, угощали печеньем; у них перед окном висели клетки со щеглами, и мы затихали, слушая их щебет, разглядывая их пестрые перышки. Я тут не оговорился. Да, меня одевали, как девочку — в будние дни — в вышитое Бучальскими крестьянками полотняное платьице, в праздники или если в гости идти — в белую матроску с галстучком и в темную плиссированную юбочку, под которой прятались белые кружевные панталончики, коленки оставались голыми, на ногах были ботинки или туфельки с бантиком. Кудри мне отпускали длинные, завивающиеся колечками. До пяти лет меня так одевали. Став мало-мальски сознательным, я остро возненавидел и юбочку, и панталончики, и особенно кудри, которые мне по нескольку раз в день расчесывали, а вернее — драли.
Наконец мать решилась. Она сама со слезами остригла меня, кудри спрятала на память, а на меня надели штанишки, но короткие, а я мечтал о длинных брюках; матроска оставалась, и оставался для зимних прогулок колючий кавказский башлык, который все тогдашние барчуки ненавидели жгучей ненавистью...
Когда карантин кончился, мы переехали в дом №12 по Большому Левшинскому переулку, где заняли низкие комнаты мезонина. Мой отец поступил на службу в Городскую управу. Благодаря авторитету дедушки Владимира Михайловича, отца выбрали гласным, а гласным мог быть только московский домовладелец. Дедушка Александр Михайлович выдал ему за себя нотариальную доверенность. Впоследствии после революции отец никак не мог доказать, что московским домовладельцем не являлся. В своих воспоминаниях он подробно пишет о своей тогдашней деятельности, и повторять его рассказ не буду, скажу только, что своей энергией и аккуратностью, он вскоре завоевал доверие у городского главы Челнокова, стал начальником отдела. Служба его увлекала, он понимал, что приносил городу большую пользу, к подчиненным был требователен и одновременно доброжелателен.
В парадных комнатах нижнего этажа были спальня дедушки и бабушки, гостиная, большой зал. Где жили их младшие дочери Елизавета и Татьяна — тетя Эли и тетя Таня — не помню. Я был тогда очень мал и из жизни в Левшинском в течение зимы 1911-1912 гг. и следующей помню лишь отдельные отрывки.
У меня заболел большой палец правой руки, образовался нарыв, сходил ноготь, надели на палец специальную коробочку, и я бегал с вытянутой рукой и всем говорил: «А у меня пальчик болит». Тогда в Москву приехал на гастроли знаменитый итальянский певец Баттистини. Бабушка Софья Николаевна зазвала его к себе. Не знаю, за деньги или благодаря давнему знакомству, явился он к нам на Левшинский. Помню огромный ярко освещенный зал, множество нарядных дам в белом, мужчин в черном и представительного пожилого дядю с седой шевелюрой во фраке и в белом жилете.
В перерыве между двумя ариями я пробрался к роялю и, смело подойдя к дяде, сказал ему: «А у меня пальчик болит». Бабушка Софья Николаевна ему перевела, он улыбнулся, погладил мои кудри, меня схватили за юбочку и оттащили, я заревел.
Еще помню заснеженный двор и ледяную гору, которая мне казалась огромной. На санках катались ребятишки, а я упирался, боялся и предпочитал стоять и мерзнуть рядом с крошечной сестренкой Машей и рядом с такой же замерзшей и потому злой тетей Сашей. Пишу эти строки и явственно ощущаю на шее колючий башлык.
В 1913 г. у моей матери врачи нашли затемнение в легких — начался туберкулезный процесс. Ей предписали ехать за границу лечиться. Мой отец жалованья получал немного, а у дедушки с бабушкой расходов по прежним привычкам набегало порядочно. Встал вопрос — на какие средства ехать? Выручила младшая тетка моей матери графиня Екатерина Павловна Хрептович-Бутенева, которая была очень богата. Она подарила моим родителям тысячу рублей. И они уехали в Италию в городок Нерви близ Генуи.
2
Богатства Хрептович-Бутеневых шли с давних пор.
В Польше когда-то жили знатные графы Хрептовичи, владельцы имений — Щорсы, Бешенковичи, еще каких-то [О гр. Хрептовичах см.: Трубецкой А. В. Из военных лет // Наше наследие. 1995. № 33.]. Последняя в их роде — графиня Мария Иринеевна — вышла замуж за русского дипломата Бутенева, владельца особняка на Поварской, дом №18. Так скромный дипломат, служивший на второстепенных должностях, неожиданно разбогател. А его сын граф Константин Аполлинарьевич, также дипломат, разбогател еще больше, когда вторым браком женился на тетке моей матери графине Екатерине Павловне Барановой — бабушке Кате, которая принесла мужу порядочное приданое, в том числе имение Васильевское Тульской губернии. В их доме на Поварской я постоянно бывал в детстве. А попав в 1968 г. в Париж, повстречался там с внучкой Константина Аполлинарьевича Пашей Бутеневой — моей сверстницей и когда-то красавицей, а в старости одинокой женщиной; она мне призналась, что в детстве была в меня влюблена, а я и не подозревал этого.
О происхождении приданого бабушки Кати мне рассказывала моя мать.
У бабушки моей матери графини Анны Алексеевны Барановой, урожденной Васильчиковой, было четыре дочери — Екатерина младшая. И была у Анны Алексеевны единственная, сестра тоже Екатерина, вышедшая замуж за князя Черкасского, известного богача и деятеля времен Александра II. Супруги Черкасские сказали супругам Барановым примерно следующее: «У вас четыре дочери, а мы бездетны. Отдайте вашу младшую Катю нам, мы ее воспитаем, и все наши богатства завещаем ей». И мать отдала сестре свою дочь. Впоследствии бабушка Катя рассказывала, как тяжело переживала разлуку с семьей, и говорила, что предпочла бы остаться бесприданницей, нежели получить богатство такой ценой. Моя мать рассказывала: когда ее — одиннадцатилетнюю девочку — впервые привезли в Москву, то показали сестре бабушки княгине Черкасской, возможно, в расчете, что старуха в своем завещании выделит и ей малую толику. Увидела девочка настоящую ведьму с беззубым ртом, с выпученными глазами, трясущуюся мелкой дрожью, дико закричала и прижалась к своей матери. «Уведите от меня эту девочку», — злобно прошамкала старуха...
Ну, я очень отвлекся от своих воспоминаний. Но пусть читатель запомнит Бутеневский дом, я еще буду о нем рассказывать.