А дня через три тем же путем, с криками «цоб-цобе!» волы привозили молотилку и локомобиль сперва за семь верст на Владимирский хутор, затем на самый дальний за пятнадцать верст на Софьинский хутор. Если погода не подводила, молотьба заканчивалась за неделю. Эх, если бы в наши дни работали с таким же усердием!
У отца отпуск теперь бывал коротким, всего недели на две, а мать за лето несколько раз уезжала в Москву и задерживалась там надолго. Когда она возвращалась в Бучалки, я старался не отходить от нее. Больше всего внимания она уделяла мне, мы много гуляли вдвоем. В те годы я узнал от нее названия множества трав и цветов, она мне рассказывала о трехпольной системе хозяйства — озимое, яровое, пар — показывала основные созвездия, словом, учила меня уму-разуму.
Чтобы приучить нас к труду, на краю обширного огорода был отведен крохотный участочек, и мы сами — сестра Маша и я — вскапывали грядки, сеяли редиску, морковь и репу, поливали, пололи. Маша старалась на грядках усердно, а я капризничал, ленился, хотел погулять, пойти за грибами, послушать чтение. Нет, мать не заставляла меня работать, но ее глаза, ее голос в ответ на мои капризы делались такими грустными, что я пересиливал себя и брался за лопату и лейку.
6
На лето 1915 г. гостей у нас в Бучалках прибавилось.
У сестры отца, а моей крестной матери тети Сони и ее мужа Константина Николаевича Львова имение было в Каменец-Подольской губернии близ австрийской границы. Жить в прифронтовой полосе казалось беспокойным, и семейство Львовых проводило лето в Бучалках. Жили они в Большом доме, питались отдельно, а играли мы вместе и в лес ездили на двух линейках.
Старшего сына Львовых Владимира, которого почему-то звали Бумбук, я в Бучалках не помню, а со всеми остальными мы очень дружили. После Бумбука шла Маня — ровесница моей сестры Лины. В Бучалках они очень дружили и втроем с Маней Гагариной всегда ходили вместе. Впоследствии после смерти тети Тани, Маня Львова стала второй женой дяди Петра Сергеевича Лопухина.
Потом шел Павел — ровесник и друг моего брата Владимира , казавшийся в детстве ничем не примечательным, а во Франции, прожив вместе с ним целую неделю, я его — старого холостяка — очень полюбил . Видя, как я интересуюсь стариной, он ежедневно катал меня по извилистым дорогам холмистой Оверни.
Следующим был Саша, юноша серьезный, стройный, очки делали его еще более серьезным, даже строгим. Встретившись с ним в 1969 г. в Париже, я оценил его ум, его умение рассуждать на любые темы. Он был интересный собеседник, много рассказывал о своей прежней многолетней работе переводчика в ООН. Несколько раз ему приходилось сидеть рядом с Молотовым, его очень легко было переводить, он обычно повторял одну и ту же фразу: «Мое правительство не может на это согласиться». Его прозвали «Господин нет».
Потом шла Таня, тогда в Бучалках девочка года на два старше меня. Не имея сверстниц, она играла со мной даже в солдатики, вместе мы возились в песке и со щенками. Однажды во время поездки в Большой лес моя мать, сестра Маша, Таня и я с корзинками грибов отделились от остальных, и Таня, увидев серый комок — гнездо шершней, из любопытства дотронулась до него, хищник вылетел и ужалил ее в шею. Мы помчались, потеряли дорогу и заблудились. Долго плутали, пока не выбрались к линейке. Я восхищался мужеством Тани, которая не плакала, а только стонала, хотя шея у нее сразу распухла. А встретив ее полвека спустя в Париже, я не переставал восхищаться ею. Была она замужем за бизнесменом Пьером Бефом, человеком любезным, умным, доброжелательным, гостеприимным. И муж, и жена — люди состоятельные — стремились всем помогать, жертвовали большие суммы на один детский приют. Они для меня сделали много хорошего. Я провел много приятных дней у них и у их потомков.
Самой младшей в семье Львовых была толстушка Нелли, в те давнишние годы находившаяся в таком возрасте, когда я не обращал на нее ни малейшего внимания. Во Франции я ее встретил худой, измученной работой машинистки, мало приспособившейся к жизни.
Вместе со Львовыми в Бучалки приехал их гувернер из обедневших остзейских баронов — рослый старик с бородой и в очках. Он совершенно не занимался своими питомцами, но зато во мне нашел верного спутника по сбору грибов. Он ежедневно заходил за мной, и мы отправлялись в Молодой сад. Именно он научил меня срезать грибы ножиком под самый корень; с тех пор всю жизнь я неизменно следую этому правилу.
Самого Константина Николаевича Львова я не помню в Бучалках, наверное, он где-то занимался своей деятельностью лесопромышленника. Главой в их семье была его жена Софья Владимировна — тетя Соня. В Москве в день моего рождения 1 марта она каждый раз заезжала за мной и за сестрой Машей в собственной коляске и везла нас на Столешников переулок, где располагались магазины игрушек. Она вводила нас в один из них и говорила: «Выбирайте, что хотите». Маша показывала маленькую куколку за гривенник, а я выбирал несколько коробок солдатиков с крепостями, с пушками или набор железнодорожных рельсов аршин за тридцать, с заводными паровозами и с вагонами. Мой подарок стоил раз в сто дороже Машиного.
В Бучалках тетя Соня в отсутствие моей матери всегда меня ласкала, утешала, к моему великому удовольствию, приглашала меня обедать с ними в Большой дом. Их обеды мне всегда казались вкуснее...
7
С 1914 г. к нам поступил гувернер-швейцарец месье Морис Кюес. Он перешел к нам от Сергея Львовича Толстого, когда его единственный сын Сергей стал студентом. Был месье высоким, с усиками, всех очаровал своей обходительностью и сразу стал серьезно заниматься по-французски с Владимиром и моими старшими сестрами, а кроме того, он постоянно что-то мастерил, что-то изобретал, вроде какой-то усовершенствованной лодки. В конце лета приехала к нам из Швейцарии его жена Берта. Ехала она в Россию долго, с приключениями, через Швецию.
Я отлично помню, как стоял вместе со всей прислугой в кухне у окна. Месье ездил на станцию встречать жену, и утром они оба шли под руку по аллее Большого дома, он — высокий, худощавый, она — маленькая, толстенькая. Под общий хохот повар Степан Егорович взял в одну руку нож, в другую — маленький горшочек для соусов и так держал оба предмета, пока супруги не подошли к дому. Мадам была очень милая, чересчур восторженная; она страстно привязалась к моей сестре Соне и очень много времени проводила с ней. Она и меня пыталась учить, гуляя со мной и разговаривая по-французски. Но в летнюю пору и эти немногие обязанности мне совсем не нравились, и я нарочно отвечал ей по-русски и всячески изводил. В конце концов она бросила со мной заниматься.
Однажды во время обеда я обратился к сидящей напротив меня Мане Гагариной с такой репликой: «Маня, а Маня, знаешь, когда по утрам Нясенька одевается, мы с Машей ей говорим: "Нясенька — мальчик"». Старшие мои сестры не могли удержаться и принялись хохотать. Тетя Саша от негодования вся закачалась, а пятнадцатилетняя Маня, которая от стыдливости краснела при слове «какао», сделалась вся пунцовая. С того дня моя кровать была перенесена из детской в спальню родителей.
Просыпаясь по утрам, я видел на окнах белые занавески со светло-коричневыми узорами в виде листьев каштана, портрет масляными красками мальчика, удившего рыбу — кисти Моравова, а также икону-мерник Архангела Михаила. Эта икона была изготовлена по специальному заказу в честь рождения моего отца, и размер ее соответствовал длине новорожденного. Те занавески еще долго служили нашей семье, перед войной они находились у сестры Кати, тот портрет мальчика и сейчас висит в ногах моей кровати, а та икона после смерти моей матери осталась у сестры Маши...
Пожары в деревнях были постоянным тогдашним бедствием из-за соломенных крыш на избах и сараях. Так, в недальнем селе Троице-Орловка сгорело до ста дворов. Случались пожары и в ближайших к Бучалкам деревнях. Свыше полувека прошло со дня отмены крепостного права, но крестьяне отлично помнили, каким помещикам они некогда принадлежали, и, когда случались у кого несчастья — сгорела изба, пала корова или лошадь, или еще что-либо, — по традиции шли к «своим господам». Голицыным когда-то принадлежали, кроме Бучалок, расположенные вблизи — село Барановка, деревни Исаковка, Красное и Суханово.
Помню пожар в Суханове за пять верст. Это случилось днем. Мы стояли на балконе детской и смотрели в бинокль, как вспыхивают одна за другой избы, как летят, подобно огненным птицам, клочья соломы. Загорелась одна изба, через пять минут следующая. На Бучальской колокольне неистово звонил набат. За час сгорела двадцать одна изба. А на следующее утро к нашему дому подошла толпа погорельцев — все бородатые, всклокоченные, в лаптях и босиком, у иных головы и руки были забинтованы. Мой отец к ним вышел. Он написал записку в контору, чтобы им отвели лес, выдали денег. Крестьяне кланялись в пояс, некоторые становились на колени. Отец говорил им какие-то ободряющие слова, в ответ раздавались возгласы: «Благодетели вы наши! Век помнить будем!». На такие экстренные расходы отец имел право не испрашивать разрешения дедушки Саши. Моя мать всегда очень тяжело переживала подобные крестьянские несчастья и жертвовала деньги из своих не очень значительных сбережений.
8
На Западе и на Кавказе полыхала война. В отцовском кабинете висели большие карты западной части Российской Империи, Кавказа и Западной Европы. Тетя Саша втыкала в карты флажки, каждый день после получения газет их передвигала, а я потихоньку флажки переставлял, даже в кружок Берлина втыкал. Увы, те флажки чаще передвигались на восток. Я никак не мог понять, как это так — «чудо-богатыри» и отступают. Я прекрасно был осведомлен о наших древних богатырях — Илье Муромце, Добрыне Никитиче, Алеше Поповиче, об их подвигах, об их беззаветной храбрости. А тут — отступления, неудачи, тревожные и возмущенные разговоры взрослых, хотя наши войска, случалось, и побеждали, переходили в наступление. На Турецком фронте военные действия развивались успешно, австрийцев мы били, массами забирали в плен, захватили Галицию. А потом вновь надвигались периоды неудач и отступлений.