– Да как-то не особо, – ответила Надежда, немного лукавя, – сейчас, когда основная работа завершилась, усталость разливалась у нее по телу, но, с другой стороны, Надежда ощущала какую-то странную бодрость – адреналин все еще насыщал ее кровь. Потом, конечно, будет откат, и завтра она будет засыпать на ходу…
– Могу сказать Грише, чтобы отвез вас с Катей, – предложил Владимир Григорьевич. – Или этого, новенького, попросить… Николая, правильно?
– Ты так говоришь, будто его к тебе в госпиталь направили, – улыбнулась Надежда. – Кстати, как там Джулия?
– Итальянка? – уточнил Владимир Григорьевич, на всякий случай. Надежда кивнула. – Спит в сестринской на свободной кушетке. Вымоталась с непривычки, но держалась молодцом. Один раз только ей плохо стало, когда парня привезли со вскрытой черепной коробкой.
– О Господи, – испугалась Надежда. – Умер?
– Нет, но состояние критическое, – ответил Владимир Григорьевич. – Завтра попробуем отправить на Большую землю, здесь мы его не вытащим. Отправим ещё пару тяжей, всего человек пять, остальных позже. У них там с транспортом тоже не так, чтобы очень… прости, вечно я тебя гружу своими проблемами…
– Ну что ты. – Надежда протянула руку и погладила мужа по небритой щеке. – Ты мой муж, твои заботы – мои заботы. А тем более сейчас. Все это, – она кивком головы показала на Сергея Нисоновича, который с сестрами перекладывал на носилки прооперированного бойца, – наши общие проблемы.
– Рад это слышать, – сказал муж Надежды. – В смысле, мне так важна твоя поддержка. Без неё я бы ничего не смог бы.
– Смог бы, – возразила Надежда. – Но вместе лучше.
– Так что, попросить Гришку отвезти вас? – спросил Владимир Григорьевич. – А то я видел, что Катя уже в сестринской укладывается, а у неё дети дома. Вот чёрт…
– С Вовкой все в порядке. – Надежда понимала мужа без слов. – Он в Донецке, там узнали, что у нас стреляют, и решили задержать в городе.
– Фуф, прям от сердца отлегло, – вздохнул Владимир Григорьевич. – Вовка хоть и взрослый уже, а всё равно тревожно за него.
– И за Катиных не беспокойся, – добавила Надежда. – Даша справится. А Гришку гонять незачем – он наездился сегодня, могу поспорить, спит сейчас в своей гвардии буханке как убитый…
– А ты как же? – спросил Владимир Григорьевич.
– Прикорну у тебя в ординаторской, – предложила Надежда и нахмурилась. – Кстати, у тебя же ксерокс в ординаторской стоит?
– Ксерокс? – удивился Владимир Григорьевич, но потом вспомнил: – А, ты говорила. Ну да, бери и пользуйся. Тонер в нем свежий, внутри пачка бумаги, почти полная – пользуемся мы им здесь нечасто. – Он зевнул, прикрыв рот ладонью в перчатке, покрытой запёкшейся кровью. – Я пока поработаю ещё, надо обобщить сегодняшний опыт…
– Поспать тебе надо, а не опыт обобщать, – с нежностью сказала Надежда. – Но я ж тебя знаю. Пойду ксерить письма, потом подожду тебя, поспим вместе. Муж ты мне или не муж?
– Муж, конечно, – улыбнулся Владимир Григорьевич.
– Ну вот, а супруги должны спать вместе, – добавила Надежда. – Даже если спать приходится в ординаторской на стульях, одолженных из Катиного клуба.
Каретка старого ксерокса медленно ползла под крышкой агрегата. Выбивающийся из-под крышки свет заставлял двигаться тени по стенам ординаторской. Другим источником света была допотопная настольная лампа на шарнире, прикрепленная кронштейном к старому письменному столу у стены. На столе разложены письма; некоторые из них уже скопированы, копии стопочкой сложены отдельно. Другие всё еще ждут своей очереди. Рядом со столом стоит Надежда Витальевна, и у нее в руках очередное письмо, для которого пока не нашлось конверта.
Старенький ксерокс работает медленно, настолько медленно, что Надежда, помимо воли, бросает взгляд на лист бумаги, который держит в руках. Лист чуть надорван с краю, но текст не повреждён. Почерк автора письма напряженный; кажется, он старательно выводил каждую буковку, чтобы письмо было легче читать. Так пишут незнакомым людям – те, с кем ты состоишь в регулярной переписке наверняка могут разобрать почерк своего корреспондента.
В этом есть большой плюс – не надо разбирать чужие каракули, письмо легко читается. И с самого начала написанное заставляет Надежду удивиться:
«Рядовой такой-то роты такого-то батальона такой-то бригады Орешкин. Прошу вас передать это письмо медсестре вашего госпиталя. Особые приметы: светло-каштановые волосы, карие глаза, рост не выше метр шестьдесят, очень красивая…»
«Потрясающе точные приметы, – мысленно улыбнулась Надежда. – А письмо, случаем, не в наш ли госпиталь направлено?»
Она перебрала конверты и вскоре нашла нужный. Ксерокс тем временем остановился, и Надежда, подняв крышку, перевернула лист предыдущего письма, прикрыла крышкой и вновь запустила копирование. Конверт, где адресом получателя был военный госпиталь, оказался один – и госпиталь этот, действительно, был именно тем, которым заведовал Владимир Григорьевич. Чудны дела Твои, Господи… что там дальше?
«Здравствуйте, дорогая незнакомка, – писал Орешкин. – Меня зовут Виктор, я рядовой мотострелковых войск, и недавно я побывал в Вашем госпитале. Ну, то есть как побывал – меня контузило и я на время потерял возможность двигаться, слышать и говорить. У вас, наверно, много таких, но мне кажется, вы меня запомнили. Хотя, может быть, я зря надеюсь на это – через Ваши нежные, заботливые руки проходит столько раненых, куда более тяжелых, чем я, а я не такой уж запоминающийся – обычный контрактник, такого даже в парадную коробку не поставишь…
Я пробыл в вашем госпитале три дня – без движения, не слышащий, не могущий говорить. Сразу было ясно, что меня переправят в тыл, поскольку неврология явно не профиль вашего госпиталя. Так и получилось – меня эвакуировали, а потом довольно быстро вернули в строй. Спешу сообщить, что я признан годным к дальнейшему прохождению службы и уже вернулся в свою часть. Но…
Вы ухаживали за мной с первого дня моего пребывания, а я мог только любоваться Вами и не мог даже высказать своего восхищения. Я встречал много красивых девушек, но Вы – совершенно особенная. Не знаю почему, но я всё время думаю о Вас. Я ничего о Вас не знаю, я не знаю Вашего имени и даже не слышал Вашего голоса, и всё равно – Ваш образ передо мной постоянно, я не могу, да и, признаться, не хочу отделываться от него.
Если это письмо всё-таки попадёт к Вам в руки, что очень вряд ли, конечно, потому что война и не время для таких глупостей – прошу Вас, черкните пару строчек. Номер части я указал, зовут меня, как я говорил уже, Виктор Орешкин.
Напишите, пожалуйста, могу ли я увидеться с Вами? Если у Вас есть кто-то, тоже напишите – я буду знать, что лучше не беспокоить Вас. А если нет – мне бы хотелось встретиться с Вами. Хотя бы для того, чтобы услышать Ваш голос. Уверен, он так же прекрасен, как и Вы сами!
Ваш Виктор Орешкин».
Глава 10. Сон в руку
«Интересно всё-таки, кто же адресат этого послания?», – думала Надежда, ксеря письма. По приметам из медсестёр подходили и Слава, и Олеся, и Валя… хотя Валя, наверно, нет – она повыше, да и цвет волос у нее ближе к шатену… хотя мужчины, как заметила Надежда, очень слабо разбираются в цветах вообще, тем более – в цвете волос. Вот Катю Владимир Григорьевич упорно именовал брюнеткой. Хотя какая же она брюнетка со своим шоколадным цветом волос… быстро седеющих последнее время – не по возрасту, по испытаниям.
Надежда всё-таки доксерила письма, сложила копии и оригиналы по отдельности, даже вложила в конверты те письма, для которых она уже нашла соответствующие конверты, а затем – устало плюхнулась на жалобно скрипнувшее тройное сиденье. Это сиденье раньше стояло в клубе Екатерины, но потом она передала несколько таких госпиталю. Когда до перестройки в клубе крутили кино, зрители рассаживались на таких креслах, стоявших рядами. Потом многие из этих кресел пришли в негодность и были пущены на дрова. Уцелело только несколько, и их Катя отдала в госпиталь для ординаторской, где они были нужнее. Надежда любила эти скамейки; сидя на этих неудобных сиденьях, она вспоминала, как они с Владимиром Григорьевичем ходили на киносеансы и целовались втихаря в последнем ряду. Она была моложе его, она только заканчивала школу, когда он вернулся после сверхсрочки в Афганистане. В него влюбились все девочки, у кого на тот момент не было постоянной пары, и даже те, у кого такая уже была, нет-нет, да и бросали на Владимира взгляды, наполненные досадой пополам с нескрываемым интересом. А он выбрал её, Надежду…
Слава или Олеся? По описанию понять было сложно. Хотя можно расспросить девочек о том, у кого из них на попечении был контуженный до паралича – случай более чем неординарный. Контузии только кажутся менее опасными, чем ранения – такой шок для организма даром не проходит, появляются проблемы с сосудами, с нервами, костями, суставами – да почти с чем угодно. Надо расспросить девочек…
С этими мыслями Надежда заснула, кое-как пристроившись на не предназначенном для такого отдыха кресле, и увидела сон, который она запомнила, хотя обычно сны ей не запоминались.
К западу от Русского Дола есть глубокий овраг, тянущийся на несколько сотен метров – такие овраги часто встречаются в этих краях. Место это пользовалось недоброй славой, по крайней мере, в годы юности Надежды еще можно было услышать какие-то смутные байки о том, что в Мглистый распадок лучше не ходить даже при свете дня, а уж по ночи – тем более. Конечно же, это только подстёгивало молодёжь навещать это место, поодиночке и группами, днём и ночью, если удавалось. Бывала в Мглистом распадке и Надежда и, по правде сказать, ничего страшного там не нашла. В южной своей части распадок расширялся, там образовалось озерцо, пересыхающее в летнюю жару. На берегу озера был ржавый остов какой-то машины – говорили, что это немецкий танк, и, возможно, так оно и было, уж больно старой была эта руина. Конечно, никаких знаков на бортах не сохранилось. Владимир Григорьевич говорил, что, скорее всего, это действительно немецкий танк, трофейный PzIII