– Врет же! – воскликнула Надежда. – Если он в группе быстрого реагирования, значит, ловит диверсионно-разведывательные группы. Работают они, конечно, в нашем тылу, но огневых контактов у них – хоть отбавляй!
– Конечно, врет, – подтвердил Владимир Григорьевич. – Ты пойми, он пытается маму успокоить. Не будет же он писать: «Не волнуйся, мама, я тут каждый день рискую жизнью, но это пустяки», правильно?
– Ну… – Надежда была сбита с толку, – да, наверно. Но… а если с ним что-то случится?
«Пойми, мама, – продолжил читать ее муж, – я не буду лезть на рожон, не буду подставляться под пули. Я обязательно вернусь к тебе живой. Но я не могу стоять в стороне, когда эти атакуют наш родной Донбасс. По долгу службы я общаюсь с беженцами, и они рассказывают такое…
Понимаешь, мама, эти нас за людей не считают. На оккупированных (а как по-другому сказать?) ими территориях они людей держат как скот – выгоняют из квартир, загоняют в подвалы, не дают даже воды набрать! Мы тут были на одной станции, там в подвале была женщина твоих лет. Она уже не вставала – она не ела тридцать пять дней, больше недели пила по нескольку глотков в день. Когда я вижу их, то невольно представляю на их месте тебя.
Я не хочу, чтобы ты была на их месте! Я не хочу, чтобы ты сидела в подвале нашего родного дома, умирая без еды и воды!
Ты пишешь: „Почему это не могут делать другие? Ведь ты – мой единственный сын, и без тебя я останусь совсем одна“. Могут, конечно, но ведь и у других сыновей есть матери. У всех есть кто-то, кто его любит. Если все будут думать так же – кто защитит нас от нацистов?
Если бы мы не встали с оружием в руках – они бы пришли к нам в дом. Я знаю и такие истории. Парней моего возраста, не ушедших в ополчение, на оккупированной территории забирают в ВСУ и тербаты насильно. А отказников – расстреливают бешеные твари из „Азова“, „Айдара“ и прочих нацистских батальонов. Мама, просто пойми – если бы я не ушел воевать, было бы только хуже.
Я рад, что тётя Рая и дядя Миша тебе помогают. Я просил их об этом, но, кажется, они помогли бы и без моих просьб. Меня очень порадовало то, что к тебе забегала Света. Я напишу ей, когда закончу письмо к тебе.
Мама, у нас со Светой… не знаю, как сказать. Мы давно дружим, и недавно я понял, что она для меня больше, чем друг. Когда я ей об этом сказал, мы… она сказала, чтобы я не говорил с ней об этом. Может быть, дело в том, что она встречалась с Игорем, а потом они расстались. Может, она не может его забыть. Игорь служит сейчас в моём батальоне и говорит, что со Светой у него ничего не было, но для меня это не важно.
А может, она сердится на меня за Машу. Но ты знаешь эту историю. Как бы там ни было, я чувствую, что Света мне… что она для меня больше, чем друг. Ты могла бы поговорить с ней об этом? Узнать у нее, что она ко мне чувствует. Я думаю она зайдет к тебе ещё раз.
Нам обещают ротацию к концу месяца. Наверно, у меня будет увольнительная, так что скоро увидимся. Обязательно увидимся! Мама, прошу тебя – не думай о плохом. Говорят, что мысль материальна – не знаю, так ли это, но хотелось бы, так что верь в то, что я скоро вернусь. Обязательно вернусь, целый и невредимый. Ведь ты меня ждёшь.
Не сердись на меня, пожалуйста. Надеюсь, ты меня поймёшь. Я люблю тебя, мама, и очень скучаю по тебе.
Ты пишешь, что ходила в наш храм и поставила за меня свечку. Знаешь, раньше я бы только улыбнулся, но здесь быстро понимаешь, что… говорят, не бывает атеистов в окопах под огнём. Я хоть и не под огнём, но уже научился с уважением относиться к верующим и больше никогда не буду насмехаться над твоими постами и молитвами, как раньше. Я был неправ. Прости меня.
Прости за всё. Ты же сама говоришь – на всё воля Божья. Вот, значит, Божья воля и на то, чтобы я был здесь. Даст Бог – и вернусь я целым и невредимым. Я в этом не сомневаюсь ни на минутку и прошу тебя тоже не сомневаться.
Я люблю тебя. Блин, прости, но я пишу и плачу, правда. Не волнуйся за меня, я обязательно вернусь! С любовью, твой сын Юра».
– Ой, я же Катю попросила, чтобы она меня дождалась! – спохватилась Надежда, быстро собирая письма в сумку.
– Может, задержишься у меня? – спросил Владимир Григорьевич. – Я соскучился по тебе, хотелось бы хоть немного пообщаться…
– Вовка должен из Донецка приехать, – смутилась Надежда. – Их учительница отправила рейсовым автобусом до Забойска, а сама осталась, там какая-то комиссия приехала, можно выбить ремонт крыши для Забойской школы.
– Так её же местные подлатали вроде, – уточнил ее муж. – Давай я хоть проведу тебя?
– Подлатали, – кивнула Надежда, – а всё равно протекает.
Она прижалась к идущему рядом мужу:
– Что-то мне тревожно как-то. Вовка уже взрослый, а беспокоишься за него, как за маленького.
Она не добавила, что, когда муж читал ей письмо от неизвестного паренька Юры, она представила, что это письмо адресовано ей и написал ей его Вовка. Тут еще с Виталькой непонятно что – от него тоже давно новостей не поступало…
– Ты, кстати, про Виталика давно что-то слышал? – спросила она у Владимира Григорьевича.
– Совсем из головы вылетело, – ответил тот. – Мы созванивались вчера. Говорили недолго, да и слышно было плохо. Они сейчас у Углегорска, отошли в тыл на перегруппировку, вот он и позвонил. Жив-здоров, голос бодрый.
– Чего же он мне не позвонил, – осерчала Надежда.
– Говорит, что набирал, – ответил муж, – но не дозвонился, ни на мобильник, ни на почту… погоди.
– Что? – спросила Надежда.
– У тебя, кажется, телефон звонит, – ответил Владимир Григорьевич. Надежда быстро полезла в сумочку и достала свой аппарат. На него действительно шел вызов. Номер был незнакомый.
– Да? – спросила Надежда, ответив на звонок.
– Ясенецкая Надежда Витальевна? – Голос в трубке был официален и строг, и у Надежды чуть сердце не оборвалось. А потом стало ещё хуже: – Ясенецкий Владимир Владимирович – ваш сын?
– Д… да, – ответила Надежда срывающимся голосом. – Что с ним?
– Не волнуйтесь, – голос в трубке чуть смягчился. – Я – полковник Озеров, начальник ***ского военного комиссариата ДНР.
– Он же еще школу не закончил! – Надежда подумала, что Вовку решили призвать на службу. Очумели они там, что ли? Ему до призывного возраста еще почти три года!
– Вот именно, – ответил Озеров. – Ваш сын явился к нам сегодня, назвался чужим именем, сказал, что ему восемнадцать и он потерял все документы, поскольку бежал из Славянска. Попросил записать его в Народную милицию.
– Ох, – только и сказала Надежда Витальевна. – Опять он за своё…
– Мы ему соврали, что пробили его по базе данных. – В голосе Озерова послышались весёлые нотки. – На самом деле – просто посмотрели биллинг[67] его мобильника. Так вас и нашли. Сейчас ваш сын отправляется домой с машиной патрульно-постовой службы. Подбросим до Забойного, там, я думаю, доберется.
– Ну уж нет, – возразила Надежда. – Я его в Забойном встречу на автостанции.
– Хорошо, передам ребятам, пусть сдадут его наряду на автостанции, – согласился Озеров. – Вы только сильно его не ругайте, хорошо? Он парень правильный.
– Этот «правильный парень» уже третий раз из дому на фронт бежит, – ответила Надежда.
– Мы с ним договорились, – сказал полковник, – что он будет поступать в военный колледж, а я дам ему рекомендацию. Не ругайте парня, хорошо?
Опасения Надежды, что Екатерина с Гришей уедут без неё, оправдались частично: Гриша стоял на крыльце и курил, неловко сбивая пепел пальцами своей единственной руки.
– Катя уехала с Колей и Джульеттой, – сообщил он. – Они все привет передавали, Коля с Джулией к вам с Григорьевичем заехать грозились.
– Вот что, Гриша, – сказал Владимир Григорьевич, – отвези Надю в Забойск на автостанцию, потом заберешь их с Вовкой, хорошо? И заскочи в милицию, скажи, что нужна информация по Андрею Шелаеву. Отчества пациент не помнит…
– Как-как вы говорите? – удивился Гриша.
– Андрей Шелаев, – повторил Владимир Григорьевич. – Бизнесмен из Москвы, вроде антиквариатом торгует… хотя тут сложно сказать. Это тот мужчина, которого Николай с Джулией привезли. Я его осмотрел. Вероятно, его долго держали в наручниках и кандалах, иногда пытали. Раны запущены, но пока всё в пределах нормы. А вот с головой непонятно. Травм нет, а говорит такое – хоть книгу пиши.
– А что он говорит? – спросил Гришка с явным интересом.
– Во-первых, он уверен, что сейчас две тысячи одиннадцатый год, – сказал Владимир Григорьевич. – Во-вторых… ох… короче, он якобы был бизнесменом, он что-то говорил про антиквариат, про сеть закусочных… в связи с кризисом сидел на мели, но встретил женщину, которая стала покупать у него воспоминания. И теперь он почти ничего не помнит, кроме имени, фамилии и этой истории. Пусть в Москве справятся, может, и правда бизнесмен, кого только на Донбасс не заносит.
– А женщину, что у него покупала воспоминания, он не Старьёвщицей ли именует? – спросил Гриша.
– А ты откуда знаешь? – удивился Владимир Григорьевич.
– Читал, – ответил Гриша. – Это книга такая, она так и называется – «Старьёвщица». Хорошая книга, но жу-у-уткая…
– Понятно, – кивнул Владимир Григорьевич. – Эх… ну что, бывает. Значит, так мы о нём ничего не узнаем. Знать бы, откуда у него эта амнезия! Травм головы нет, похоже, ПТСР, хотя не так, чтобы его сильно пытали, видал я и хуже.
– Ага, – кивнул Гришка, – я же с вами трупы из силосных ям экспроприировал.
– Эксгумировал[68], – машинально поправил его Владимир Григорьевич.
А Надежда слушала этот разговор – и вспоминала, как встретила в своем сне безликого мужчину с ранами и как тот заговорил с ней: