их ребят ранили во время встреч с ними, хотя тяжелых ранений и не было.
Это случилось в тот год, когда наши вывели войска из Афганистана, но до того, как генерал Громов перешел знаменитый мост. Случилось это ночью. Я проснулся от стрельбы и звона оконного стекла. Сам не помню, как оказался на ногах, оделся, взял из стойки оружие. Помню, как занял место в одном из оконных проемов. Нападающие погасили прожекторы внешнего освещения, но на фоне звездного неба были хорошо видны, и мы начали стрелять.
Нас было тридцать пять человек, разбросанных по трём зданиям. Сколько было душманов – я не знаю. Мы надеялись, что после рассвета бандиты отступят или придёт подмога. Однако не случилось ни того, ни другого. Атака следовала за атакой, при этом у душманов была поддержка тяжёлого оружия – минометов и китайских крупнокалиберных пулеметов.
Ближе к обеду противник дал нам короткую передышку, а потом открыл шквальный огонь. По нам ударили 107-мм РСЗО пакистанского производства – не такие мощные и дальнобойные, как те, которыми нацисты сегодня орудуют на Донбассе, но в тех условиях и это было через край. Одна из ракет попала в штабное здание, превратив его в руины. Осколки других легко прошивали глинобитные стены казармы. Нас было пятнадцать человек, и к трём часам дня мы все были ранены, а двое – убиты.
Душманы рассчитывали на то, что после обстрела мы не окажем сопротивления, но они просто плохо нас знали. Мы снова встретили их огнем. На этот раз атака была более мощная – противник знал, что у нас заканчиваются боеприпасы, и наступал, ведя по нам шквальный огонь. Нас осталось семеро, все были ранены, когда враги ворвались в казарму. Мы собрали последние силы – и ударили в штыки.
Я совсем не помню звуков того боя – я был контужен и, наверно, ничего не слышал. Я видел душманов с перекошенными лицами – они что-то кричали, но я не слышал, что именно, а по губам я читать не умею. Я видел, как один за одним погибают мои товарищи, и понимал, что скоро та же участь ждёт меня. Мысленно я попрощался с родителями, с друзьями, и очень жалел о том, что так редко писал им, пока была возможность. Вскоре нас в живых осталось двое. Возможно, нас хотели взять живыми, поскольку нас били прикладами, стараясь сбить с ног. Я получил сильнейший удар по голове, упал на глинобитный пол – и увидел, как нападающие стали падать на землю, а их грязные светло-коричневые лохмотья – пропитываться кровью. А потом в дверном проёме появился крепкий парень в голубом берете, и за его плечами садилось солнце. Он показался мне ангелом.
В госпитале, где за мной ухаживали, я узнал, что представлен к награде – как и все мои боевые товарищи. Выжило нас только трое, остальных наградили посмертно. Мы с ребятами, когда смогли собраться вместе, написали письмо в Совет министров – мы писали, что те, кто погиб, достойны большей награды, чем мы, выжившие.
Письменного ответа нам не дали, но письмо, очевидно, дошло до адресата – когда генерал-майор погранслужбы вручал нам наши ордена, он сказал:
– Если вы не понимаете, в чем суть вашего подвига, то я объясню. Каждый из вас встал на пути бандитов и головорезов. Вы стали для них непреодолимым препятствием. Вы не пустили войну через границу. И вы все стояли насмерть. Выжили не все, но каждый из вас был готов умереть – чтобы не пустить войну через нашу границу.
Сегодня я на Донбассе. Я сердцем так и не принял распад СССР, и люди, живущие здесь, никогда не были для меня иностранцами. После демобилизации я окончил институт, прошел ординатуру, работал почти тридцать лет врачом, сделал тысячи операций; я защитил кандидатскую, докторскую, стал академиком. Написал несколько научных трудов, которыми горжусь. Я честно выполняю свой долг врача.
Но где-то в глубине души во мне всё равно живет тот молодой пограничник, который старался не упасть под ударами прикладов автоматов басмачей. Кто знал, что вот-вот умрет, но старался стоять до самой смерти, выгрызая драгоценные минуты, чтобы подоспела подмога.
Тогда я не пустил войну через границу. Не я лично – мы все. Таких застав, как наша, в начале девяностых было много. В стране творилось черт-те что, но ребята вроде меня продолжали стоять насмерть и не пускать войну через границу. Сегодня в стране установился порядок – люди мирно трудятся, счастливо живут… а через границу, на этот раз украинскую, к ним снова лезет война.
И я, профессор, академик и прочая, и прочая – не могу стоять в стороне. Я, конечно, не бегаю с автоматом и не бросаюсь в штыковую. Я занимаюсь тем, чем занимаются на войне военврачи, попутно оперируя в случаях тяжелых челюстно-лицевых или офтальмологических повреждений.
Так что сегодня я не просто врач – я одновременно и врач, и пограничник. Это моё место и мой долг. Я не имею права отступать и прятаться за спины других, если мой труд может быть востребован.
Надеюсь, теперь Вам понятны причины моего решения. Не переживайте – я вернусь в родную больницу, и Вы ещё будете ассистировать мне при операциях или проводить свои с моей инспекцией. Война закончится нашей победой, и все мы вернемся к мирной жизни. Ждать осталось недолго.
Обратите внимание на внутриглазное давление у Коркиной. Его рост, даже незначительный, может быть плохим признаком. Стоит повторить ей томограмму. У Шипцова следите за состоянием швов донорской ткани – проблем быть не должно, но береженного Бог бережет. У Кобоевой с перегородкой всё нормально, ей просто хотелось бы еще уменьшить нос, а это нецелесообразно, да и мы всё-таки не клиника пластической хирургии. Маврина можно будет выписывать, посоветуйтесь с Натаном Альфредовичем.
Скучаю по всем вам, лечащим и болеющим. Пишите мне, пожалуйста, а я буду писать вам. Жив, здоров, бодр и весел и, кстати, начал работу над новым исследованием. Но пока подробно говорить не буду, ещё не время.
С уважением, Корешков Виктор Васильевич,
Д.Б.Н., профессор».
Вовка доел борщ, причем полностью, разве что тарелку не облизал. Надежда спросила, не хочет ли он добавки, но сын отказался, равно как и от чая, и ушел в свою комнату. Надежда тем временем нашла конверт для письма врача, вложила его и заклеила. Непрочитанными оставалось еще пять писем, но Надежда не могла сразу же приняться за следующее – она чувствовала, что так нельзя. Как будто чтение этих писем стало для нее каким-то ритуалом, и этот ритуал обязательно надо было сделать правильно.
Глава 18. Как приходят добрые вести
Весь вечер Надежда с тревогой смотрела на запад, ожидая усиления канонады. Она занималась домашними делами, приготовила ужин – макароны по-флотски, не простые, а больше похожие на итальянскую пасту «Карбонара», но только из отечественных ингредиентов. И все это время наблюдала за тем, не начнётся ли там, где разгорался закат, стрельба, предвещающая ещё одну бессонную ночь.
Как стемнело, приехал Гришка, а с ним – Владимир Григорьевич. Муж Надежды был смертельно уставшим, что для него, однако, было нормально. У одного из пациентов открылось полостное кровотечение – в условиях эвакогоспиталя такое случалось часто и, увы, часто приводило к гибели пациента – но не тогда, когда лечащим врачом был муж Надежды. Владимир Григорьевич всегда боролся до последнего, вырывая из цепких рук Костлявой людей, попавших на операционный стол. Вырвал и в этот раз.
– Часть кишечника пришлось удалить, – рассказал он, поедая макароны по-флотски. Такие разговоры за столом в семье Ясенецких никого не смущали – во всех семьях мужья рассказывают за ужином женам о своей работе, и Ясенецкие были не исключение. А если твой муж – врач, то и рассказывать он будет о своих операциях. – По стенкам пошло заражение, в стационаре, может, и справились бы, но мы не стационар. Участок, слава богу, небольшой, как в старину говорили – на полперста, да и залатали мы аккуратно, но следить все равно придётся. Я попутно всё пересмотрел – в остальном, вроде бы, все нормально, но ведь в прошлый раз тоже казалось, что все нормально… – и Владимир Григорьевич тяжело вздохнул.
Надежда знала, как ее мужу в такие моменты нужна ее поддержка, поэтому, после того как они попили чаю и Вовка ушёл к себе, она пошла с Владимиром Григорьевичем в спальню, ненадолго задержавшись у икон в гостиной, и прилегла рядом, когда он лег в кровать. Так засыпать, подарив друг другу перед сном минуты нежности, им удавалось не часто с тех пор, как началась агрессия Украины на Донбассе. Засыпая, Надежда думала, что эта проклятая война поломала столько судеб. А еще – внезапно она подумала, что те люди, которые не знают, что такое война, и конфликтуют между собой, ссорятся друг с другом – просто безумцы. Мир – великий Божий дар, мирная жизнь – уже половина счастья. Люди не ценят то, что имеют, пока не потеряют это…
Надежда не запомнила, что ей снилось. Проснулась она по будильнику. Муж лежал на боку, открыв широкую спину с двумя белыми осколочными шрамами – Владимиру Григорьевичу не раз приходилось оперировать под обстрелом, поскольку он считал, что обстрел – это не повод для того, чтобы дать раненому умереть. При этом он три раза был ранен, один раз – еще и серьёзно контужен, потом полгода не слышал одним ухом и потерял несколько до того здоровых зубов. Но самым трагическим случаем Владимир Григорьевич считал тот, когда только что удачно прооперированного бойца прямо на операционном столе убил один-единственный осколок ракеты системы «Град», влетевший через выбитое окно.
Вовка, вопреки своей привычке на каникулах спать чуть ли не до обеда, проснулся рано и перед завтраком успел позаниматься зарядкой – вернулся весь мокрый, принял душ и успел позавтракать с отцом, прежде чем тот уехал с Гришкой.
– Чем будешь заниматься? – спросил его Владимир Григорьевич.
– Самообразованием, – усмехнулся Вовка. – Кроме шуток, я решил поступать в военное училище, мне дали список литературы для подготовки, мы с мамой его купили, теперь надо готовиться.