Надежда и Маргарита Львовна переглянулись – должно быть, психиатр тоже была не в восторге от идеи выбить ломом двери, за которыми таилось что-то, от чего мужчина пытался отгородиться.
– Зачем вы это сделали? – всхлипывал Сидорчук. – Зачем заставили вспомнить то, что я так старался забыть? Я сумел найти себе Старьевщицу, не важно, реальную или нет. Я избавился от этих воспоминаний, а вы…
– Простите, – сказал Владимир Григорьевич абсолютно искренне. – Это только моя вина. Но накануне на госпиталь напали и требовали выдать вас. И я должен знать почему.
А Надежде хотелось знать, от какого ужаса так пытался сбежать этот человек. Но она, конечно, не стала об этом говорить.
– Хорошо. – Мужчина всхлипнул, вытер глаза кулаком и даже чуть приосанился. – Наверно… наверно, нельзя всю жизнь бегать от своего прошлого. Но то, что я сделал… это ужасно, и я не знаю, как с этим жить.
– Мы поможем вам, – заверила Маргарита Львовна. – Обещаю, мы вам поможем.
– Боюсь, мне никто не поможет, – отмахнулся Сидорчук. – Наша фамилия слишком тривиальна, чтобы быть известной. Мой дед и тёзка, Павел Петрович, работал на НКВД[110], потом на КГБ[111]. Он разрабатывал яды на основе природных образцов, таких как тетрадотоксин[112]. Он старался вывести формулу, при которой факт отравления было бы невозможно обнаружить. Эта работа ведется всеми разведками мира, так что ничего уникального.
Отец тоже был гениальным биохимиком и, конечно, тоже работал на ту же структуру. Правда, его разработки лежали в другой сфере – он искал «сыворотку правды», препарат, блокирующий способность врать. Насколько я знаю, разработать такой препарат не удалось никому, но если кто-то был к этому близок, так это мой отец, Петр Павлович Сидорчук. Не знаю, что именно на него повлияло, но работа сделала его законченным пацифистом.
Отец умер в тысяча девятьсот девяносто первом году, через пятнадцать минут после того, как узнал о самоубийстве Крючкова[113], – сердце. Брату было пятнадцать, мне – четыре. Мы оба были прилежными учениками, золотыми медалистами, оба с отличием окончили университет – брат стал химиком, я – микробиологом. Но перед этим у нашей семьи был очень сложный период. Мы потеряли отца, а с ним – благополучие и безопасность. Союз развалился, наша семья осталась на Украине. Наступили «лихие девяностые» – в России было плохо, а на Украине – ещё хуже. Нас спас Пётр. Не знаю, с кем он тогда связался, но деньги вновь появились и по тем временам – очень солидные. Мы с мамой даже не заметили, что что-то изменилось в жизни.
Потом я узнал, что Петр разрабатывал наркотики для мусульманских фундаменталистов, поставлявших их в Европу. Он водился с людьми Масхадова[114], с афганцами, потом – с албанскими косоварами[115]. На этом он сколотил себе состояние, и в начале нулевых стал долларовым миллионером. Брат погиб в феврале две тысячи шестнадцатого в загадочной автокатастрофе – может быть, его убрали. Но к тому моменту он успел познакомить меня с Коэном.
Мистер Коэн был представителем компании Metabiota. По его словам, компания занималась разработкой новых методов лечения болезней, в частности – предотвращением пандемий и эпидемий. Брат охарактеризовал меня как микробиолога от Бога – скажу без ложной скромности, это так и есть. К моменту нашего знакомства у меня в семье был кризис – жена пилила меня за то, что я сижу на шее у брата, и я готов был взяться за любую работу, лишь бы получить независимость. Мои услуги оплачивались очень хорошо, настолько хорошо, что я не особо задумывался над тем, что я делаю и зачем это нужно.
А занимался я разработкой вирусов. Коэн объяснил мне, что для тестирования препаратов нужны вирусы, которых пока ещё нет в природе, но которые могут появиться. Меня устроило это объяснение. Возможно, я просто не хотел знать правду. Я штамповал вирусы, передавал разработки Коэну и получал очень хорошие премиальные. В семье наступил лад. Мы купили дом в Конче-Заспе, элитнейшем коттеджном посёлке Украины. Жена и дочь мотались по заграницам – я с ними почти не ездил, много было работы.
На меня никак не повлиял ни Майдан, ни начало АТО… точнее, АТО повлияло. Однажды Коэн стал настаивать на том, чтобы я лично контролировал протекание болезни у добровольцев, дабы вносить корректировки в геном новых микроорганизмов. Тогда я заметил, что «добровольцы» не совсем добровольцы, а иногда – совсем не. Вирусы прививали людям измождённым, избитым, со следами пыток…
Я не стал задавать вопросы – я начал искать ответы самостоятельно. Поскольку я был у Каэна на хорошем счету, у меня был широкий доступ ко всему, включая содержимое сервера. Там-то я и наткнулся на информацию по проекту «Пандора».
– Проект «Пандора»? – переспросил Владимир Григорьевич. – Не слышал о таком.
– О нём никто не слышал, – сказал Сидорчук. – Я уничтожил всю информацию, причем не только на сервере, но и везде, где были связи с этим кластером информации. Компьютерные вирусы очень похожи на обычные, и я быстро разобрался, как с этим работать. Единственный экземпляр всей базы данных по Пандоре я скопировал на флэшку, которую вшил себе в носовую перегородку.
Конспиратор из меня так себе. Меня вычислили моментально, но дело было сделано. Конечно, они поняли, что я скопировал информацию перед тем, как уничтожить. Меня пытались подкупить. Потом запугать. Потом стали пытать, а потом…
Сидорчук нервно сглотнул.
– А что это вообще за проект? – спросил Владимир Григорьевич. Кажется, он хотел перевести разговор в более безопасное русло.
– Этническое оружие, – ответил Сидорчук. Надежда вздрогнула. – Бактериологическое оружие, избирательно убивающее людей одной расы – мечта для расиста и мизантропа! – они разрабатывали его сначала против чернокожих, потому в США и раскручивают BLM[116] – эти экстремисты должны были запугать слишком наглый «средний класс» (в основном белый), а потом умереть от пандемии. Потом обострились отношения с Китаем, и перешли на китайцев. Могу прямо сказать – сам того не зная, я участвовал в разработке вируса Ковид-19.
– И вы можете это доказать? – спросил Владимир Григорьевич.
– Конечно, – ответил Сидорчук. – Вся информация по этим проектам у меня на флешке. И не только по ним… в конце они задали мне архисложное задание. Якобы чтобы защитить население Украины от бактериологического оружия России, я должен был разработать этновирус против славян. Проект назывался «Барбаросса».
– И вы это сделали? – испуганно сказала Надежда.
– Да, – ответил Сидорчук. – Но я не показывал никому эти результаты. У меня есть несколько коллег, занимавшихся тем же, – они не продвинулись далеко. А у меня получилось, хотя это было очень сложно. На генетическом уровне отличия славян от тех же англосаксов минимальны. К тому же наш мир – это не мир чистых рас, у каждого из нас есть доля стороннего генома. От «Барбароссы» гибнут не только русские, украинцы или белорусы, между которыми вообще нет генетических различий. Он поражает с тем же успехом и поляков, и чехов, и хорватов… и не только их – им могут заразиться прибалты и финны, румыны и болгары, даже романо-германская группа, особенно после стрессовых факторов вроде переохлаждения или недоедания. Этот вирус опасен для всех, и, в случае пандемии, он наверняка мутирует не хуже, чем «противокитайский» Ковид. Но моих шефов это, похоже, не беспокоило. Они ждали рабочий образец «Барбароссы», а когда они его не получили…
На глаза Сидорчука навернулись слёзы, но он взял себя в руки:
– Они пытали меня. Когда они поняли, что это не действует, они стали пытать у меня на глазах моих близких. Мать, жену, племянников. Только дочери удалось от них ускользнуть, а может, они просто убили ее при сопротивлении или попытке бегства… не знаю.
Они применяли нечеловеческие пытки, но я не сдался. Я не мог сдаться. Если «Барбаросса» выйдет в мир, то погибнут миллионы, даже миллиарды, и погибнут в муках, вполне сравнимых с любой пыткой. Страдания и смерть моих близких всё равно были неизбежны, и тогда… тогда я сбежал в реальность «Старьёвщицы». Заставил себя забыть всё. А вы опять заставили меня всё вспомнить.
– Простите меня, – начал Владимир Григорьевич, но Сидорчук отмахнулся от его слов:
– И вы были правы. Пока файлы «Пандоры» у меня, мне нигде не безопасно, но хуже того – весь мир под угрозой. Заберите у меня эту флэшку и отдайте тем, кто сумеет найти средство от «Барбароссы». Там есть наброски такого препарата.
– А как же вы? – спросила Надежда.
– Буду жить, – криво улыбнулся Сидорчук. – Попытаюсь хоть немного искупить свою вину. Но всё-таки, какие мои хозяева идиоты. Флешка всё время была у них под носом. Под носом, понимаете? – И Сидорчук расхохотался.
– Истерика, – констатировала Маргарита Львовна, глядя на хохочущего микробиолога. – Сейчас я дам ему успокоительное. Потом, наверно, надо будет провести операцию по извлечению флешки. А вот что делать дальше, я не знаю…
– Я знаю, – сказала Надежда.
– Не думаю, что эти файлы можно передавать по Интернету, – сказала Тамара.
Когда Надежда в компании Гришки приехала в Забойск, было далеко за полночь, но молодёжь еще не спала. Они сидели в клубе Тамары и что-то живо обсуждали. Надежда быстро ввела ребят в курс дела.
– И что же делать? – спросила Надежда. Извлеченная из носа Сидорчука флэшка, точнее – крохотная микросхема, модуль памяти, лежала у неё в кошельке. – Лететь в Москву?
– Не обязательно, – улыбнулась Тамара. – Пусть Москва прилетит к нам.
Не успела Надежда и глазом моргнуть, как Тамара уже что-то набирала на компе. Мелькнул и погас герб ФСБ, появились и исчезли какие-то формы…