шее при этом – единство и чистота мыслей участников. Ритуалы диевтурибы не могут быть единообразными, хотя и должны быть некие общие пункты – прежде всего, в начале и в конце обращение к Диевсу (Богу), также – разжигание огня… Очень важно устранить чувство ненависти и отчужденности».
В настоящее время диевтуриба Латвии не представляет собой единой организации. Она разбита на множество «братств» и независимых общин, которые нередко конфликтуют между собой. Это общины «Намейсиса» (в которую входил и скандально известный Игорь Шишкин, арестованный за поджог памятника русским солдатам в Риге), «Виестурса» Гунара Фрейманса, «Буртниекс», «Сидабрене». Число членов, входящих в эти общины, – от 15 до 50.
Взгляды некоторых диевтуров можно рассматривать как экстремистские. Однако они не имеют сколько-нибудь широкой популярности в обществе. Вряд ли деятельность общин продолжится дольше, чем одно поколение диевтуров. В большинстве случаев общины существуют благодаря усилиям одного-двух лидеров.
В этой разобщенности заключается слабость, но, возможно, одновременно и сила диевтуров. Идеи, посеянные еще в 1920-х гг., по сей день теплятся в латышском обществе. Они не исчезнут и в будущем, но, очевидно, видоизменятся. Отдельные диевтуры – например, Юлий Брач – еще мечтают об объединении всех балтийских народов в этнос «аэстиев»: «Молодая Латвия, смотри на нацию аэстиев – там пруссы, литовцы, все свои!»[211]. Большинство последователей этого течения не интересуется иными культурами, кроме латышской. Некоторые отказывают и литовской культуре в «чистоте» сохранения «балтийского духа».
Современные диевтуры Латвии не добиваются цели придания диевтурибе статуса государственной религии. Правда, Рамантс Янсонс заметил, что «вообще-то это было бы неплохо». Но как можно придать государственный статус религии, которую исповедуют 500 человек из 2,5 миллионов населения Латвии? Диевтуры это понимают. Их сегодняшняя задача – «латышская Латвия». Р. Янсонс подводит итог: «Часть диевтуров хотели сделать диевтурибу политической партией. Я всегда считал и считаю, что она и так есть настоящая политика. Я буду нести духовный свет, сколько хватит моих сил».
Конечно, иногда поражает уверенность диевтуров в собственной правоте при нередко встречающемся невежестве в вопросах истории и культуры. Диевтуру в голову не приходит, что восхваляемая и культивируемая им традиция хорового пения возникла в Латвии под влиянием церковных хоров лютеранских общин XVIII–XIX вв., впервые в северной Видземе, в городах Лимбажи, Мазсалаца, Руйена, Страупе, Вецсалаца[212]. Кокле – сольный инструмент, так что идея создания ансамбля исполнителей на кокле могла родиться только у человека, имеющего представление о симфонической музыке. Наконец, многие собрания диевтуров («восхваление», «доклад») очень напоминают баптистские и другие протестантские собрания. В частности, чрезвычайно сильны у них элементы морализаторства и личного размышления о смысле веры.
В заключение отметим, что диевтуриба как идея гораздо шире и глубже, нежели это может показаться на первый взгляд. Не случайно и в довоенной Латвии, и теперь ее идеи в той или иной степени исповедовали и исповедуют многие поэты, писатели, художники, инженеры. Таким образом, саму диевтурибу можно понимать, по словам латышского философа Роберта Мука, как «брастынизм» (от имени основателя – Э. Брастыньша) и как слой размышлений и представлений, широко распространенных в латышском обществе и связанных с осознанием своей этнокультурной идентичности. Сюда же входят идеи существования национальной латышской религии.
Неоязычество становится характерным признаком нашего времени[213]. Как и романтизм, оно частично является попыткой устранить дисбаланс западной психики, оживить религиозные переживания, открыть внутренний мир, мистерию и божественную любовь. Используя элементы традиционных культур, его последователи строят свои здания по собственному образу и подобию, прямо или косвенно, или даже на словах отвергая это, но впитывают разный этнокультурный опыт.
Нередко (как мы увидели это на латышском материале) именно в таких движениях чрезвычайно отчетливо проявляются национальные идеи и зарождаются истоки теорий национализма. В большинстве случаев в национальных движениях ощущаются культовые элементы. Подъем национального самосознания, начавший проявляться особенно ярко в ХVIII-ХIХ вв., был тесно связан с упадком религиозности. Национальные идеи, а позднее и национализм, начинают ее как бы замещать, подтягивая постепенно также функции власти. Если первый этап в истории национальных движений Европы (согласно делению М. Гроха[214]) связан со сферой культуры, литературой, изучением фольклора, то в дальнейшем появляются активные сторонники национальной идеи, заметны первые признаки политической агитации. Следующая же стадия начинается тогда, когда националистические движения получают более-менее массовую поддержку в обществе.
Как же может быть оценена современная ситуация в Латвии? На мой взгляд, эта республика уже прошла все три описанные стадии развития национального движения. Для нее вполне характерно замечание Э. Хобсбаума, что сейчас «национализм уже не является глобальной перспективой развития или всеобщей политической программой… теперь он лишь дополнительный усложняющий фактор или катализатор для иного рода процессов»[215]. Конечно, это не означает, что в культурной жизни Латвии (как и многих других небольших стран мира) национальная история и культура не будут занимать весьма важного места, – их роль, вероятно, даже возрастет. Однако «национализм» больше не является термином, вполне адекватным для характеристики многих развивающихся здесь настроений, социально-культурных институтов и политических образований, которые в свое время осмысливались с его помощью.
А. Б. КрыловАбхазия: традиционная религия в политической и социальной жизни современного непризнанного государства
После распада СССР Абхазия превратилась в зону острого межэтнического противостояния, грузино-абхазская война 1992–1993 гг. завершилась поражением грузинской армии. Война и положение Абхазии как непризнанного государства самым непосредственным образом сказались на сложившейся здесь религиозной ситуации.
Проведенное Институтом востоковедения РАН в 1997 г. анкетирование населения Гагрского и Гудаутского районов[216], в ходе которого было опрошено 1448 человек в возрасте от 15 до 87 лет, принадлежащих к 23 национальностям, позволяет судить о конфессиональном составе населения современной Абхазии, а также об особенностях религиозного сознания местных жителей. На вопрос о своей религиозной принадлежности 55 % респондентов заявили, что они христиане, 17 % назвали себя мусульманами, 14,6 % опрошенных считают себя неверующими, а 7,4 % затруднились определить свою религиозную принадлежность. При этом, однако, большинство «неверующих» выразили «положительное» или «нормальное» отношение к религии, а некоторые сообщили, что собираются креститься или просто «веруют» без какого-либо уточнения. Сознательных атеистов оказалось лишь 3 %, еще 2 % заявили, что они язычники, придерживаются «абхазской веры» или верят в традиционные абхазские святилища – «аныхи».
Число приверженцев различных религий в среде национальных общин распределяется следующим образом:
*Из них 1,2 % указали, что исповедуют абхазскую веру.
Зафиксированный в ходе проведенного нами анкетирования высокий уровень религиозности населения Бзыбской Абхазии и мизерная численность атеистов не могут не показаться удивительными в обществе, которое всего несколько лет назад было атеистическим. Можно было предположить, что отнесение себя респондентами к той или иной конфессии, само по себе показательное, еще не означает, что в настоящее время все они действительно к ней принадлежат, являются глубоко верующими людьми и имеют хотя бы элементарное представление об основах религий.
Действительно, как показали наши наблюдения, у значительного количества людей, недавно прошедших обряд крещения, восприятие христианства остается совершенно формальным. Даже в дни наиболее значительных церковных праздников службу посещают очень мало прихожан. Большинство новоокрещенных не только не посещают церкви (или посещают их крайне редко), но и не совершают обряда причастия, не соблюдают постов, не интересуются основами вероучения, не читают Библии. По существу, они числятся христианами лишь номинально.
Та же картина наблюдается в отношении ислама: в Абхазии до сих пор нет ни одной мечети. Считающие себя мусульманами в подавляющем большинстве не имеют ни малейшего представления о Коране и не проявляют никакой заинтересованности в его изучении, а обряд обрезания не только не проводится, но и воспринимается как нечто неестественное и даже постыдное. Не существует никаких ограничений в еде и питье: «мусульмане» употребляют водку и вино, свинину и прочие запретные для «правоверных» блюда. Так что в действительности подлинными мусульманами можно считать лишь потомков абхазских махаджиров, которые недавно возвратились на свою историческую родину из различных стран Ближнего и Среднего Востока. Но они составляют совсем незначительную часть местного населения.
Распад СССР, ожесточенная война и последовавшая за ней изоляция Абхазии от внешнего мира способствовали возрождению традиционной религии абхазов. Проведенное осенью 1997 г. анкетирование 852 абхазов свидетельствует о сильном влиянии на них традиционной дохристианской религии. Так, 199 человек, или 47,4 %, из 420 абхазов, назвавших себя христианами, признали, что они сами или их родственники имеют традиционные святилища, либо обращались за помощью к таким святилищам. У остальных этот показатель следующий: 163, или 66,5 %, из 245 мусульман; 34, или 47,2 %, из 72 затруднившихся определить свою религиозную принадлежность; 27, или 37,5 %, из 72 неверующих; 12, или 70,6 %, из 17 язычников; 6, или 60 %, из 10 приверженцев «абхазской веры»; и 7, или 43,8 %, из 16 атеистов.