, что мозг гиены эволюционировал в аналогичном приматам фронтальном направлении, при этом область, вовлеченная в принятие сложных решений, увеличилась. Они даже превзошли шимпанзе в тестах, требующих совместного принятия решений. Это подкрепляет идею, что жизнь в сложном слитно-раздельном социуме – как у гиен, дельфинов, шимпанзе и других человекообразных обезьян и, конечно, людей – становится ключом к развитию большого мозга. Это может даже объяснять, почему у нашего вида мозг в семь раз больше, чем у любого другого животного [203].
Общая часть эволюционного пути может также дать ключ к разгадке нашего стойкого презрения к этим умеющим считать существам. Люди и гиены – давние враги. Австралийский антрополог Маркус Бэйнс-Рок, который провел несколько лет в Эфиопии, изучая отношения между нашими двумя видами, имеет некоторое представление о том, почему так вышло.
Как он объяснил, и люди, и гиены – высокоразумные социальные хищники [204], вышедшие из африканской саванны. Но гиены оказались там первыми, и, когда наши дальние предки спустились с деревьев, они вторглись в места, занятые пятнистой гиеной. «Там должен был быть очень сильный антагонизм, – говорит Бэйнс-Рок. – Только посмотрите, как гиены и львы уживаются в наши дни – они ненавидят друг друга. Можно предположить, что вначале люди и гиены так же смертельно ненавидели друг друга». Ранние гоминины к тому же опасались гиен. «Это неторопливый, жирный, очень вкусный примат, и единственный способ, которым древние люди могли защититься, это объединиться в большие группы. Гиены определенно пользовались случаем съесть Homo habilis, отошедшего слишком далеко от своей группы».
Бэйнс-Рок полагает, что способность гиены дробить кости может даже являться причиной редких находок ранней эволюции человека. «По большей части от гоминин остаются зубы и нижняя челюсть. Когда вы находите зубы, это позволяет предположить, что покойник побывал в пищеварительном тракте гиены, больше оттуда ничего не выходит».
У наших далеких предков были только примитивные каменные орудия, и они скорее подбирали падаль, чем охотились [205]. Они не могли отбиться от стаи голодных гиен, чтобы защитить свою удачную добычу. Теория, основанная на костных останках того периода, на которых видны отметки от ранних каменных орудий вперемешку с метками от гиеньих зубов, предполагает, что гиены смеялись над нами и отбирали наш обед целых 2,5 миллиона лет. Неудивительно, что мы их не любим.
Гиены – не единственные падальщики, репутацию которых надо спасать. В следующей главе мы встретимся с грифом-стервятником. Его ассоциация со смертью привела к тому, что люди столетиями то обвиняли грифов в ясновидении, то записывали в сыщики, а недавно – даже в международные шпионы.
Гриф
Орел атакует врага или жертву в одиночку… Грифы же собираются в стаи, как трусливые убийцы, и больше напоминают воров, чем воинов, это птицы-мясники, а не хищники… Орел же, наоборот, обладает смелостью, благородством, великодушием и щедростью льва[206].
Отряд Accipitriformes (Ястребообразные)
Великолепный натуралист Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон, был особенно красноречив, когда описывал грифа [207]. «Они прожорливы, трусливы, отвратительны, одиозны и, подобно волкам, так же вредоносны при жизни, как бесполезны после смерти»[208], – писал он, забрасывая грифа нелестными прилагательными из своего богатого словаря. Граф явно не был поклонником грифов. Таких людей вообще мало. У падальщиков и так достаточно тяжелая работа, чтобы заслужить уважение человека, а тот факт, что они похожи на мрачных жнецов, кормящихся мертвецами, мало способствует беспристрастному отношению к этим великолепным хищникам, репутация которых давно омрачена тошнотворным сочетанием отвращения и недоверия.
Наше неспокойное отношение к смерти, с которой эти птицы неразрывно связаны, перекладывается на их сутулые плечи. Религиозные запреты на прикосновение к трупам помещают грифов в особую гротескную категорию. Ветхий Завет стигматизировал их как нечистых, «скверны они»[209]. Их рассматривали как потусторонних существ, обладающих мистическими силами. «Грифы умеют предсказывать смерть людей по определенным признакам, – предупреждал один бестиарий XII века. – Всякий раз, когда две боевые шеренги выстраиваются друг против друга на печальной войне… птицы следуют на место длинным строем, [и] по длине этого строя можно определить, сколько солдат погибнет в сражении»[210]. Такое ясновидение, по словам летописца, было грифам на руку: «Они указывают, по сути, на тех людей, кому суждено стать обедом для самих грифов».
Грифы не сентиментальны в выборе, что – или кого – есть. Средневековые европейские поля сражений, которые были усеяны десятками тел людей и лошадей, являлись для этих птиц эквивалентом шведского стола. Битвы часто растягивались на недели, а то и продолжались все лето, что удачно совпадало с гнездовым сезоном у грифов на континенте. Птицы, должно быть, ставили лагерь хичкоковских масштабов, бесстрастно клюя мертвых для прокорма себя и птенцов. И наблюдатель со стороны мог поэтому предсказать исход битвы, посчитав кружащих над полем грифов. Но, несмотря на популярную мифологию, грифы не выслеживают свою добычу, пока она живая, и не могут предсказать смерть.
Откуда грифы узнают о месте сбора – действительно загадка. Их зловещая способность прибывать будто из ниоткуда, да еще в огромных количествах, на место смерти породила долгое время ходившее поверье, что они обладают сверхъестественными чувствами. Но какие именно это чувства – предмет одного из самых долгих и яростных споров в орнитологии.
Признаком будущего обеда для грифа является вонь до небес. Поэтому долго считалось, что источником загадочной силы этой птицы, которая помогает отслеживать мертвых, является обоняние. Как писал францисканец Бартоломей Английский в популярном бестиарии XIII века, «у этой птицы острее всего обоняние. И потому посредством обоняния она чует падаль, что далеко от нее, даже за морем и еще дальше»[211].
Замечательное обоняние падальщика было принято как факт, о котором упоминалось и в более поздних книгах по естественной истории. Например, Оливер Голдсмит в 1816 году неохотно признавал в своей «Истории Земли» (History of the Earth), что, хотя природа грифа может быть «жестокой, нечистой и праздной», его «обоняние, однако, удивительно тонкое». Это заявление он подкрепил и физиологическими доказательствами: «Для этой цели природа наделила их двумя большими отверстиями, или ноздрями, снаружи и большой обонятельной мембраной внутри»[212].
Всего десять лет спустя грифа эффектно лишил обоняния амбициозный американский натуралист Джон Джеймс Одюбон. Сегодня имя Одюбон является одним из самых узнаваемых в орнитологии прежде всего благодаря изысканным реалистичным рисункам птиц. Но в 1820-х годах Джон Джеймс был бродячим дельцом, торгующим своими картинами по всей Европе и жаждущим хоть какой-то славы. Желаемое он-таки получил, провоцируя споры на собрании почетного Эдинбургского общества естественной истории в 1826 году. Сумбурное, но провокационное название его последующей работы выдает в нем стремление как следует подстегнуть недалекую научную общественность того времени – «Сообщение о привычках грифа-индейки (Vultur aura), включающее также подрыв общепринятого мнения о чрезвычайной силе его обоняния» (An Account of the Habits of the Turkey Buzzard (Vultur aura) Particularly with the View of Exploding the Opinion Generally Entertained of Its Extraordinary Power of Smelling).
Иллюстрация с изображением грифов-индеек из знаменитой энциклопедии птиц Одюбона «Птицы Америки» (Birds of America; 1827–1838) очень близка к жизни. Жаль, что великий орнитолог перепутал индейковых грифов с черными грифами, и эта ошибка вызвала один из самых больших споров в орнитологии
В своей дерзкой статье Одюбон объяснял, придерживаясь усвоенной в детстве, проведенном во Франции в конце 1700-х, точки зрения, по которой грифы ищут падаль по запаху. Это не имело никакого смысла для начинающего орнитолога, который трудился, руководствуясь простой мыслью, что «природа, хотя и очень щедра, не дарует одной особи больше, чем необходимо, и что никто не владеет любыми двумя чувствами в высоком совершенстве; что если есть хорошее обоняние, то не требуется острое зрение»[213]. Спустя годы, уже живя в Америке, Одюбон стал проверять свою теорию на подвернувшихся ему под руку диких индейковых грифах (также известных как индейковые канюки), но те, похоже, больше боялись его внезапного появления, чем запаха тела. Он решил получше с этим разобраться и «начал усердно проводить эксперименты, чтобы доказать, по крайней мере себе, насколько сильно было их обоняние и было ли оно вообще».
Грандиозные эксперименты Одюбона в основном заключались в очень вонючей игре в прятки с участием мертвых животных и рабочей группы из диких грифов. Сначала он грубо набил соломой оленью шкуру и оставил ее лежать на траве вверх ногами. Его талант таксидермиста был не на высоте, но бесформенная скотина все же быстро привлекла внимание грифа, который попытался сначала атаковать глиняные глаза чучела, но безуспешно, а затем «облегчился» и повыдергал стежки из задней части мертвого оленя, выпустив оттуда «много фуража, в том числе сена»