тельную кривую ухмылку под стать счастливому папаше.
— М-м… — протянула Алина Сергеевна и скорчила гримасу.
— Ну, ма-ам!
— Ну, до-очь! — снова протянула она и фыркнула. — Паразитка!
— Ну, ма-ам!
— Ну, дочь! Даже слышать ничего не хочу. Ешь курицу.
Она пододвинула к Моте тарелку, а сама пристально посмотрела на Серегу. Он пристально уставился в ответ.
— Ладно, давай его сюда. Он не виноват, что ему в родители достались такие поганцы!
Серега переехал «бабушке» на руки и она даже сменила гнев на милость.
— А ты смешной… Тебе сколько? Пять?.. ну ты милота какая! Так, а бабушка-соперница у меня есть?
— Есть! — хором ответили Рома и Мотя, а Алина Сергеевна нахмурилась.
— Так! И кто она? Она молодая? Выглядит лучше меня?
— Нет! — так же хором ответили молодые родители, а молодая бабушка вздернула бровь.
— За шестьдесят! — кивнул Рома.
— Выглядит на шестьдесят один! — кивнула Мотя.
— Не работает. На пенсии!
— На свадьбе ее тоже не было.
— Постоянно лезет в нашу жизнь!
— Звонит все время и…
— Так она в курсе? — Алина Сергеевна покачала головой. — Предатели. А я чем хуже? Ладно. Я хочу знать все сплетни. Откуда это у вас. Кто его мать. И как оно к вам попало. И мне нужна фоточка, быстро, пока свет хороший. Оба! Шнелле!
Рома и Мотя вскочили на ноги и бросились помогать решительно настроенной маме.
Жизнь, вроде, налаживалась.
— Они поймут? — спросил Рома у лифта.
— Да, конечно, — она покачала головой и нахмурилась. — Понимаешь… Они простые. Выглядят очень странно, но это не так. Мама простая училка, она так себя называет: училка, преподка. Ей просто нравится быть до безумия яркой. А папа — программист. Не современный и богатый, а вот из тех старых программистов, которые в компьютерных клубах работали. Они сейчас все между собой обсудят и я тебя уверяю… завтра уже будут у нас с тортиком. Мама слишком любит странные истории и разъезжать по гостям!
— Они милые. И ваша квартира очень уютная.
— Ты думал там героиновый притон?
— Честно? Примерно!
Оба засмеялись, и Серега тут же открыл рот.
Он не умел хохотать, как Гордей или Гриша, но искренне пытался.
Серега за эти несколько месяцев определился, кто он по жизни.
Валенок! Вот именно простой русский валенок с простым русским именем. Все эти Гордеи и Григории — это что-то сложное и умное, а вот Серега — он Серега. Мужик! Настоящий.
Серега не претендовал на «самого красивого» ребенка. И не собирался становиться «Самым умным». Не радовал переворотами, ползаньем, попытками сесть. Хорошо питался и уверенно набирал в весе. Заслуживал похвалу от педиатра на участке и достойно выдерживал все прогулки с суровым уверенным лицом.
Надо гулять? Будем гулять! Только бутылку мне и подбородки поудобнее разложите по плечам, а то у меня их три — сам не справлюсь.
Серега — скала! Гарант!
А все эти Гриши и Гордеи так, карапузы.
И, выйдя от родителей, Мотя страшно гордилась своим ребенком, а Роман страшно гордился своей семьей.
— Ну что? Легче стало?
— Стало…
— Теперь к моим?
— Я не уверена, что… Валерия Сергеевна звала? — Мотя закусила с обратной стороны щеку и зависла, будто процесс установки автолюльки на заднее сиденье был страшно интересным.
— Ну она всегда зовет, ты же знаешь. Только нам нужно ей признаться, что мы без ее ведома поженились, а так ничего.
— Страшно мне… может один стресс в день, а?
— Поехали уже! Давай разом все решим и больше не будем вату катать.
— Ладно. Поехали, — вздохнула Мотя. — И больше их никто не видел живыми…
Эпилог. Эпилог. Эпилог
Ты появилась в моей жизни, как настоящий ураган. Солнечная и всегда счастливая. Ты никогда не видела ничего негативного даже там, где любой бы бился головой об стену, не сдерживая слез. Ты всегда умела веселиться.
Ты принесла в мою жизнь любовь.
Ты принесла в мою жизнь (зачем-то, никто не просил!) ребенка.
Ты стала той, кто полностью изменил мою жизнь.
Вывернула наизнанку. Заставила ломаться, заставила хотеть других вещей.
Доказала, что любовь существует и любят ни за что-то, ни «почему-то», а просто так. От большого желания.
Ты доказала, что никакая ответственность не страшна, любая ноша по плечу и по силам.
Любовь к тебе стала большим открытием. Любовь к Сереге — большим подарком.
Ты свела с ума мою семью, свою семью. Создала нашу семью.
Пришла и сказала: хочу быть с тобой! Ты тоже хочешь, не выделывайся! И я подчинился. В жизни никогда ни о чем таком не думал, а вдруг оказалось, что это так просто.
— Эй! — крик прямо в ухо. — Э-эй!
— Что?
— ЭЙ!
— Да что, блин!
— Пошли!
— Нет.
— Пошли!
— Нет!
— Р-Р-Р-Р!
— Р-р-р!
— Твою мать! Мотя, за что тебя мне послали!? Что я такого страшного совершил! — рык разносится по пляжу, так что даже не понимающие по-русски турки, оборачиваются.
— Ну пошли-и! — воет она. — Мы хотим фрэш, но не хотим од…
— Я. Останусь. Сторожить. Вещи! Мы не потащим все вещи…
— ПОШЛИ! — она злая, грозная и невыносимая.
Топает ногой и подбоченивается.
Мотя стоит напротив огромного жаркого солнца, уже закатно-печального. Ее светлые, выгоревшие кудри подсвечены так, будто вокруг головы нимб. Лучи обнимают ноги и тонкую талию. Линию рук.
— Ты почему такая невозможная?
— Потому что другой быть не могло, — шепчет она, склоняется над шезлонгом и целует меня в лоб, на секунду задержавшись.
Лоб соленый от моря, а ее губы прохладные от ледяного коктейля. Она что-то ждет, думает. Может решила, что можно остаться?
— Пошли, — шепчет очень тихо и интимно. Будто зовет в спальню, а не в бар.
— Ты не отстанешь?
— Не-а, — коварная улыбка на губах, красноречивее любых слов.
Я на секунду задумываюсь, склоняю голову на бок. Выжидаю.
— Да пофиг! Хоть до ночи колупай!
Она рычит от бессилия, топает и из-под пятки вылетает песок.
— Ну почему ты такой… сухарь, — пихает меня в бок. — Почему такой невыносимый, — пихает в другой бок. — Почему такой невозможный!
— Потому что… — я хватаю ее за талию и опрокидываю на себя. — Потому что другого и быть не могло. Сама же знаешь!
— Не знаю…
Она устраивается у меня на плече и стихает.
Именно так порой поступают дети, когда устают беситься. Только что носился, орал дурниной и таскал кошку-ветерана за хвост, а теперь прижался к боку и спит.
Мотя такая же. Она становится похожа на детей и потому они особенно сильно ее любят.
— Что, мать, устала?
— Очень. Знаешь, я же сейчас пришлю их и они тебя заставят… — тихо говорит она, своим бархатным голосом и внутри все сводит от сладкой щекотки.
Это похоже на полчище раков, которые где-то в желудке шевелят длинными усами.
— Да что ты, — мне смешно, но я знаю, что это так.
Ей нужно только свистнуть и тут будет вся орава сумасшедших детей, которые выжмут из меня последние силы держаться за свой шезлонг.
И самое страшное, что сама Мотя никуда не пойдет. Ляжет, возьмет мой коктейль и с коварной улыбкой устроится поудобнее, вытянув ноги.
— Раз…
— Не боюсь тебя.
— Два…
— Ни капельки.
— Три!
— Н…
— ДЕТИ! — ее голос звонкий и сильный, его можно услышать даже в соседнем городе не то, йчто у кромки воды, в паре метров от нас.
Дети бегут с визгом и ором. Всей толпой из неполных четырех человек.
Неполных за счет толстоногой карапузины Нины, которая так отчаянно пытается угнаться за братьями, что валится в песок и поднимает голову, уже вся в слезах.
— О-о… катастрофа… — шепчет Мотя, но с места не двигается.
Серега — красавчик. Он останавливается и бежит за Ниной. Поднимает ее, жалеет, натягивает на макушку панамку.
Он настоящий старший брат, который может подставить плечо. Не такой бандит, как другие. И Нину бережет.
Она появилась у нас полгода назад. Семимесячная худышка. Такая, что ребра можно пересчитать. За шесть месяцев научилась всему, в чем отставала, обзавелась складочками на руках и ногах, двумя подбородками, и неизменными бантиками. Волосы были под мальчика, когда мы ее забрали, а теперь имеются два очаровательных завитка темно-каштановых волос.
Я помню, как Мотя ее принесла, завернутую в одеяло.
— Опять? — это был первый вопрос и задал его не я. Серега, восьмилетний взрослый школьник, стоял подбоченясь посреди коридора и хмурился. Как обычно. — На этот раз хоть девчонка?
— Девчонка, — улыбнулась Мотя и откинула одеяло.
На нас смотрели два больших синих глаза, перепуганных, но оттого еще более огромных. Я даже не помню лица, такое оно было худое и изможденное. Насколько это возможно для малышки семи месяцев.
— Ладно. Она может спать в моей комнате, — сказал Серега и мы переглянулись.
Это было… странно, но внутри в тот момент что-то переворачивалось. Мы воспитали такого крутого парня, что не находили слов, как описать, насколько он хорош.
Весь такой серьезный, вечно понтуется и кичится своей строгостью и смелостью, а сам приходит к нам по ночам, и укрывает наши ноги одеялом, чтобы не мерзли.
Он ложится с нами, чтобы обнимать, а не чтобы мы его обнимали.
Дети бросаются на меня всей четверкой и вопят что-то про мороженщика, который сейчас уедет.
— Окей! Есть план, — объявляю я и все стихают. — Это… — я достаю бумажник. — На мороженое. Серега, ты — за главного.
— Как обы-ычно! — воет Лев.
Ему пять и он не понимает, почему он все растет и растет, а до сих пор не стал старше Сереги.
У Льва густющая черная грива, такие кудри, что каждый вечер Мотя тратит четверть часа, чтобы вычесать из них песок и листья. Лев меньше всего похож на нас, и больше всего похож на Маугли. Иногда кажется, что он соберет вещи и пойдет радовать своей солнечной заразительной улыбкой кого-то еще. Он слишком нереальный.