И вид родимого гнезда не вызвал в Вадике каких-либо сентиментальных эмоций, потому что глаз его, уже приученный к холодному анализу, вдруг разглядел под умиляющей оболочкой уюта его вещественный каркас. Он видел, какая чистота царит в квартире благодаря стараниям аккуратистки Анны Александровны, но думал о другом: насколько же тесны, убоги эти комнатенки, меньшую из коих пожертвовали Вальке, а большая — кстати, проходная — служила спальней матери с отцом и одновременно — гостиной и столовой. Взгляд его скользил по знакомым, кажется, с раннего детства скатеркам, занавескам и салфеткам, вышитым искусною рукою матери (она, уже многие годы, работала швеей на фабрике), останавливался на псевдохудожественных безделушках, вроде мраморных слоников, выстроившихся дугой на верху этажерки, оценивал сомнительную ценность висевшего на стенке старинного ковра с изображением скачущей тройки, а видел не сами предметы, а скрытую за ними устарелость меблировки: эту громоздкую двуспальную кровать с пирамидой подушек, эту несуразную, с балясинами-стойками этажерку, забитую случайными, пестрыми книгами, эти казенно-угловатые стулья с дерматиновым сиденьем, нелепо окружавшие венский обеденный стол, этот огромный, пузатый буфет, занимавший полкомнаты… И как-то досадно становилось за отца, что он, проживши жизнь, не заработал даже на приличную мебель. На меблировку не хватало денег оттого, наверно, что батя был любитель хорошо поесть и выпить… «Получал бы я такую большую зарплату, уж я бы нашел, куда ее употребить», — с мечтательным вздохом подумал Вадим и вспомнил квартирные апартаменты Медведя, куда попал по случаю, посланный к нему подписать какой-то документ. Собственно, Вадиму довелось увидеть лишь гостиную, ослепившую его темно-вишневым блеском полированной мебели, алмазным сверканием хрустальной посуды и роскошью библиотеки подписных изданий, занявшей весь квадрат большой стены, от потолка до пола, и еще — просторную спальню, куда позвал его Медведь, возлежавший с приступом радикулита на одной из спаренных, орехового дерева, кроватей; но и увиденного было достаточно, чтобы довообразить остальные комнаты — детскую, кабинет — и квартиру в целом. С тех пор апартаменты Медведя стали для Вадима прообразом своей квартиры в будущем…
Отдыхая, Вадик не однажды съездил на рыбалку (с Лупатым, на его моторке), досыта попил «Жигулевского» с астраханской воблой, показался в институте ректору и декану и заглянул в «Жилпроект» к бывшим однокурсникам. Ребята обитали в огромном, как сарай, помещении, в страшной тесноте, отделенный один от другого столами и чертежными досками; через отдел сновали взад-вперед свои и посетители, и, хотя сквозной проход был с обеих сторон огражден канцелярскими шкафами, гул вокруг стоял как на базаре. И Вадик, ознакомившись с характером работы в этом институте, в душе порадовался, что сам он начал карьеру на стройке, а не в таком вот заведении, где рядовой архитектор вкалывает как простой ремесленник; кое-какую самостоятельность и элементы творчества в работе могли иметь лишь те, кто возглавлял, как минимум, проектную группу, но из дюжины однокурсников, попавших в «Жилпроект», этой должности не удостоился никто. «Значит, первым буду я», — уверенно сказал себе Вадим, но, уходя из института, вдруг обеспокоенно подумал: «Не застрять бы надолго в «Рудстрое»…»
…По возвращении на стройку Вадима ждал сюрприз: приказ о назначении начальником участка вместо Стрельчука, только что принявшего вновь организованное СУ «Культбытстрой».
Назначение полагалось отметить, и Вадим его отметил дважды: сначала в ресторане, в кругу ближайшего начальства, что влетело «имениннику» в копеечку, а затем — в общаге, наедине с Жоркой Селивановым. И тут, когда они сидели с Жоркой за армянским коньяком, приятель, после первой же рюмки, вдруг возбужденно спросил: «Вот ты скажи, Вадим, почему любимой одеждой русских крестьян в старину был красный сарафан да белоснежная или красная тоже сорочка?» И сам же ответил: «Да потому, что красный и белый цвет красиво смотрятся на фоне зеленых лугов и лесов! И русские зодчие, заметь, прекрасно это понимали и, с целью красоты, крепости, монастыри, соборы возводили из красного или белого камня!.. А какой у нас в Соцгороде цвет домов? Тускло-серый, грязно-серый, просто серый! А фон какой? Такой же серый, потому что нет вокруг ни лесов, ни полей, ни зелени вообще! Тошно смотреть на такую архитектуру!.. А теперь представь себе центр жилого массива из зеленых башен, скажем, девятиэтажек, а вокруг — горизонтально расположенные пятиэтажки, белого или бордово-красного цвета!»… Жорка вскочил и, кинувшись к своей кровати, выхватил из висевших над нею на веревочных петлях рулонов свернутый ватманский лист. «Подойди на минуту!» — позвал он Вадима и, развернув поверх одеяла чертеж, прижал его край тяжелой подушкой, другой — своей ладонью… При виде аксонометрической композиции из красных, зеленых и белых домов, похожей на сказочный город, каким его изображают в мультфильмах, холодная змейка зависти зашевелилась было возле сердца Вадика, но он подавил в себе это чувство и спокойно сказал: «Да, колорит непривычный, но… смотрится здорово». — «Вот если бы такой квартал построить, а?!» — восхищенно улыбнулся Жорка и, выпустив из-под ладони лист, свернувшийся рулоном, пошел за Вадиком к столу.
«Идея красивая, жаль только — нереальная», — сказал Вадим, разливая коньяк в дюралевые раздвижные стопки. «Это почему же нереальная?» — с ревнивой обидой взглянул на него Жорка. «Хотя бы потому, что в небольших городах строить башни запрещено». — «Ерунда! — махнул рукой Селиванов. — В опытном порядке всегда разрешат… Проблема в другом: нет у нас цветных цементов». — «У нас обычного цемента и то не хватает», — поддакнул Вадим. «Ничего! — задорно блеснул глазами Жорка. — Белый цемент, при желании, можно достать! А зеленый и красный краситель мне обещали подобрать в лаборатории…» Вадик вспомнил, что стоило наладить выпуск Жоркиных архитектурных блоков — для одного-единственного показательного дома! — но возражать приятелю он перестал, щадя его энтузиазм. «Нет, старик! Пока не начнется строительство цветных домов, я отсюда ни шагу!» — упрямо замотал головой Жорка, как будто Вадик уговаривал его бежать со стройки. «Что ж, — улыбнулся Вадик, — за твою идею!» — и поднял рюмку с коньяком.
Жорка быстро хмелел и делался все оживленнее: вскакивал из-за стола, расхаживал по комнате и, размахивая длинными, как грабли, руками, рисовал картину недалекого будущего, когда кварталы рубиново-красных и белых домов, с комфортабельной планировкой внутри, на фоне возвышавшихся над ними зеленых «башен», с высоты птичьего полета похожие, в окружении массива зеленых насаждений, на коралловые острова в океане, украсят наши промышленные города, как украшают скучную, бездушную пустыню яркие, цветущие оазисы. «Маниловщина», — слушая Жорку, думал Вадим, умевший уже здраво оценивать возможности стройки, но он не стал разуверять приятеля, смутно предчувствуя, что именно такой, фантазирующий Жорка может ему пригодиться когда-нибудь… Потом — уже на второй стадии охмеления — Жорка, растянув на столешнице локти, подпиравшие его лохматую, рыжую голову, грустным, жалующимся голосом рассказывал приятелю, как шеф его, начальник проектно-сметного отдела, игнорируя Жоркино архитектурное образование, самое интересное, живое дело — проектирование квартала коттеджей для ИТР — отдал дружку своему, инженеру Гинтеру, а Жорку настолько завалил суконной канцелярщиной, что над своей идеей — проектом цветного квартала — ему приходится работать урывками, в выходные дни и вечерами. И Вадим, прикинув, что такого рода практика проектирования сгодится в будущем и ему самому, предложил Селиванову свое участие в работе над его идеей. Жорка, чувствительный как женщина, растрогался от слов Вадима и, с пьяными слезами на глазах, стал ему петь дифирамбы: какой он, Вадик, настоящий, верный друг и что таких, как он, умных, молодых организаторов, как раз и нужно двигать вверх, на смену старичью, и наконец договорился до того, что заорал: «Быть тебе министром, старик!» — радостно захохотал и, через стол дружески хватанув его за шею, шутливо-ласково спросил: «А меня тогда не забудешь, а?» — так что Вадик, рассмеявшись, стал уговаривать приятеля ложиться спать.
Став начальником участка, Вадим Выдрин скоро же почувствовал себя на новом месте как рыба в воде. Первый основательный толчок к развитию его способностей дал ему один достопамятный разговор со Стрельчуком, в тот самый вечер, когда обмывали в ресторане Вадикино назначение. Разгоряченный крепкими напитками, красный и распаренный Стрельчук вдруг навалился своим грузным телом на стол, уставленный выпивками и закусками, и, задышав в лицо Вадиму коньячно-теплым запахом, тихонько загудел среди хмельного гвалта застольных голосов: «Парень ты нашенский, Выдрин, я убедился в этом. Но есть у тебя, едрена корень, просчет один. Ты как работаешь? С делами управился — и отваливаешь домой. Я ничего не говорю: в иные дни ты дотемна на объектах крутишься. Молодец! Только ты вот что в расчет возьми: у нас в «Рудстрое» работящими считают не того, кто вкалывает больше других, а того, кто ближе начальству… Я не подхалимов имею в виду, а энтузиастов дела, командный актив, понял?.. Я — сам в числе актива. Все с площадки по домам разбегаются, а мы, актив, в управление едем, там рабочий день кончаем. Там, — наверно, видел — каждый вечер вроде как военный совет при полководце: обсуждаем, намечаем, что на завтра… спорим, голову ломаем сообща, как помочь план выполнить… Усек, о чем толкую?.. Тогда — мотай на ус!» И Вадик крепко намотал на ус совет Стрельчука.
Заправилой «Жилстроя» был не начальник Потапов, которого заглазно звали «Пустое место», а любимец Самого, главный инженер Рыбаков, волевой, хотя и грубоватый человек лет пятидесяти с гаком; и Вадик взял за правило к концу работы являться к нему в кабинет, где всегда висели пласты табачного дыма и беспорядочно гудели голоса «энтузиастов»-активистов (здесь собирались начальники участков, старшие прорабы, начальник ПТО