айся — и ничего тебе не будет». — «Ну и гад же ты, Вадик!» — хрипло прошипел Лупатый, медленно поднимаясь с кресла и угрожающе нависая всей тушей над столом Вадима Петровича. — Вон когда я раскусил тебя, суку! Тьфу!» — Он плюнул себе под ноги и крупным, стремительным шагом ринулся к дверям, как человек, спасающийся от погони.
Гневное удушье вдруг перехватило горло Вадиму Петровичу, и, надавив на кнопку звонка, он сказал выглянувшей из-за двери седовласой секретарше: «Зоя Ивановна, пожалуйста, посторонних, без предварительного доклада, ко мне не пускайте». — «Хорошо, Вадим Петрович, я поняла», — озабоченно кивнула Зоя Ивановна и медленно прикрыла дверь.
…В целом же Вадим Петрович был доволен тем, как складывалась его жизнь, и особенно был счастлив как семьянин. Он не питал каких-либо сердечных чувств к своей жене, но был ей благодарен за комфорт, который она создавала ему, и за сынишку Юрку, точную копию его самого, Вадима Петровича. Он удивлялся тому, насколько быстро подчинил себе Светлану, как будто эта женщина, исчерпав душевные силы в борьбе за свою любовь против него же, Вадима Петровича, настолько ослабела характером, что, победив, тотчас же сдалась на милость побежденного и с той поры ему покорна во всем. В первые месяцы супружества она еще пыталась отстаивать какие-то свои капризы, желания и вкусы, но Вадим Петрович, как бы компенсируя свою уступчивость чужому мнению на службе, дома не терпел малейших возражений и каждому своеволию жены отвечал таким тяжелым, близким к ненависти взглядом, что она пугалась и тут же уступала, и так, несколько раз уступив, теперь уже и голоса не поднимала против, а делала все так, как этого желал Вадим Петрович. Порой ему казалось, что она догадывается о его изменах, но она даже намека никогда не сделала на этот счет, а в минуты откровенности признавалась, что счастлива с ним и никого другого рядом бы не потерпела, да он и сам это чувствовал: Светлана любит его. Хотя он был почти уверен, что в тайниках ее души гнездится страх к нему, к его власти над ней, однако он считал свою семейную авторитарность простительной и даже полезной, тем более в отношении Светланы, виновницы жертвы, которую он принес, женившись на ней без желания; да и к тому же, полагал Вадим Петрович, почему бы ей не заплатить некоторую дань повиновения за обеспеченную жизнь, которой она обязана ему всецело. В общем же, оценивая свой брак, Вадим Петрович находил его вполне удачным; а знакомые со стороны, как Курбатовы, Ненашевы, Солодов… даже Жорка Селиванов, говорили, наблюдая Выдриных, что оба они, простосердечная, весело-хлопотливая Светлана и медлительный, немногословный, немного замкнутый Вадим Петрович, прекрасно дополняют друг друга, и называли этот брак счастливым, в чем видели особую заслугу Светланы, успевавшей управляться с таким огромным квартирным хозяйством (помимо каждодневной службы в техотделе треста и отводов-приводов в детсад и обратно Юрки) да еще и за собой следить. Но конечно же основой семейного счастья Вадима Петровича был маленький, теперь уже четырехлетний, Юрка. Отец питал простительную слабость к сыну и, понимая, что поступает неразумно, потакал ему во всем, задаривал игрушками и играми, а в размолвках Юрки с мамой почти всегда поддерживал сына. Стоило однажды Юрке заявить: «Папа, я хочу собачку», и Вадим Петрович, никогда не любивший собак, поручил снабженцу Каштанову раздобыть породистого щенка, — так благодаря капризу сынишки появился в доме Выдриных редкостной породы щенок — карликовый пинчер, к которому Вадим Петрович вскоре неожиданно для самого себя так привязался, что не мог спокойно заснуть, если не ощущал ногами теплый, дышащий комочек…
Будь кто-нибудь другой на месте Вадима Петровича, он, может быть, и удовольствовался бы положением, которого достиг в свои тридцать три года, а дальше вверил бы свою судьбу течению времени, утешаясь надеждой, что где-то этак лет через десять-пятнадцать его переведут (в лучшем случае с повышением) в головной институт, в Куйбышев. Но Вадима Петровича Выдрина такая перспектива решительно не привлекала: он хотел успеха, дерзкого и шумного, и не когда-нибудь, а в скором будущем, теперь, пока он еще молод и полон нерастраченных сил, и этот будущий успех он связывал с Москвой. Он уже давно прицеливался к Москве, прикидывая так и эдак возможности осуществления своей мечты — жить и работать в этой мекке градостроения, но все приходившие в голову варианты отвергал как нереальные. И вдруг счастливая случайность — встреча с Казанчеевым, давнишним другом-однокашником, — помогла Вадиму Выдрину найти надежный, скорый путь в Москву…
Весть о том, что Казанчеов — в Москве, и не кто-нибудь, а начальник главка, член коллегии строительного министерства республиканского значения, дошла до Вадима Петровича через Жорку Селиванова, узнавшего о сногсшибательной карьере институтского товарища тоже окольным путем, и эта весть в первую минуту поразила Вадима Петровича своей неожиданностью. Его было кольнула даже зависть, но мгновение спустя он уже спокойно думал: «А почему бы и нет? Почему не Валерка?» — и вспомнил высокую, сутуловатую фигуру Казанчеева с его широкими, не по годам грузными плечами, внушительный, спокойный взгляд темных, маслянисто-карих глаз монгольского разреза… Еще тогда, в студенчестве, Вадим Петрович чувствовал смутное превосходство друга над собой… в чем, он затруднился бы сразу сказать… может быть, скрытой в Валерке начальственностью характера, манерой говорить веско и неторопливо. Вадим Петрович вспомнил их с Валеркой студенческие шалости, мужские разговоры о женщинах… заполуночные сражения в «козла» на чертежной доске, положенной на четыре пары колен… совместные купанья в Волге, игру в одной команде в волейбол… «Радоваться надо, что Валерка наверху, — подумал вдруг Вадим Петрович и освобожденно вздохнул. — Этот — поможет, должен помочь по старой дружбе!» — и, выписав себе командировку, он полетел в Москву.
Вадим Петрович не однажды был в Москве, но впервые в этот раз прилетел летом, точнее говоря, в конце весны и поразился богатству столичных пейзажей. На протяжении всего пути от аэропорта до центра все пространство справа от шоссе и слева было затоплено зеленым мором леса; и было впечатление, что само это стреловидное, лоснящееся в солнечных лучах шоссе, отшлифованное быстрыми колесами бесчисленных автомобилей, проложено не в пригородной зоне гигантского города, а в девственной, нетронутой тайге, и с единственной целью: радовать глаза людей торжеством разнообразной, самообновившейся лесной стихни, могучее дыхание которой, насыщенное ароматом ландышей и земляники, врываясь в раскрытые окна такси, перебивало все дорожные химические запахи. И даже в центре города целые кварталы тонули в половодье зелени, а к небу прорывались только одинокие многоэтажные дома и новенькие «башни», как будто вся столица, подобно граду Китежу, оказалась вдруг на дне лесного моря. Вадим Петрович в столице не был уже года три и отмечал теперь большие перемены в облике ее: микрорайоны длинных белых девятиэтажек, опоясанных лоджиями и похожих на многопалубные пароходы; белоснежные «паруса» домов на Новом Арбате; высотное здание СЭВа, напоминавшее поставленную на попа гигантскую раскрытую книгу, строчки-окна которой горели во тьме таинственным фосфорически-желтым светом; и — множество стеклянных кубов — кафе и магазинов, тоже залитых по вечерам ослепительным электрическим светом. Когда Вадиму Петровичу попадалась на глаза башня-дом, судя по архитектуре, с улучшенной планировкой квартир, может быть, даже «люкс», он с замиранием сердца думал: «Вот это дом! Вот бы где пожить!» И, глядя на пролетавшие мимо новые модели легковых автомобилей, добавлял про себя: «И — ездить на работу на такой вот красавице машине… Нет, Вадик: куда тебе с суконным рылом в калашный ряд…» Но в то время, как чувства не верили в это, разум твердил: «Буду! Лягу костьми, а буду в белокаменной! Буду!»
В первый же день приезда, уладив в Госстрое необходимые по командировке дела, Вадим Петрович позвонил из гостиницы и узнал, что Валерий Анатольевич в Москве и будет завтра у себя в половине десятого. К этому времени Вадим Петрович и приехал в министерство. Казанчеев, как ему сказали, был уже в своем кабинете, и, к удивлению Вадима Петровича, его пустили туда запросто, без доклада. Едва только увидев входившего, Казначеев, с радостной улыбкой узнавания на широком, располневшем лице, медленно поднялся из-за стола и поспешил навстречу…
Минуту спустя они сидели в углу кабинета за журнальным столиком, пили кофе и разговаривали.
Говорил по преимуществу Казанчеев. Рассказывал, как строил жилые кварталы в Ульяновске. Похоронил мать. Женат на подружке детства. Двое ребятишек: девочка учится в музыкальной школе. По служебной лестнице продвигался с трудом, не раз бывал крепко бит вышестоящими, даже схлопотал «строгача» по партийной линии — за упущение в работе…
Вадим Петрович, понимающе кивая, слушал, замечая перемены в облике приятеля: Казанчеев основательно раздался вширь, плечи, обтянутые светлым полотняным пиджаком, сутуловатые и прежде, просели, как под грузом непомерной тяжести; появились мешки под глазами, придававшие его лицу выражение усталости обремененного заботами человека; во всем, что он ни делал: говорил уверенно-солидным, начальственным баритоном, глядел на собеседника темными, немножко грустными глазами, шевелил ли крупной, темноволосой, уже лысеющей со лба головой, сидящей низко на массивной шее, или закуривал сигарету — неспешно, основательно, — во всем ощущался крупный, знающий себе цену руководящий работник. «Да, вырос Валерка… Подумать только: член коллегии. Вот что значит судьба…»
Тут отворилась дверь, потянуло приятным сквознячком, и кто-то юркоглазый, седой, с бумагами в руках, шагнул было на красную ковровую дорожку, но был пресечен недовольным голосом и взглядом Казанчеева: «Вам разве не сказали, что я занят?!» Человек с бумагами остановился: «Сказали, но…» — «Так почему же вы врываетесь, если знаете, что я разговариваю с человеком?» — «Извините, Валерий Анатольевич, но дело архисрочное: в банк нужно ехать…» — «Любое дело готовится заблаговременно, том более срочное!» — властно разделяя слова, сказал Казанчеев. «Да, но это горящее», — почти умоляюще показывал бумаги проситель. «А вам здесь что, пожарное депо?!» — грозно поднял голос Казанчеев, и человек с бумагами скрылся, как ветром его сдуло. «Плановик мой», — с ноткой презрительности пояснил Казанчеев. «А не слишком ты его?» — тихо спросил Вадим Петрович. «Такие, как он, по-другому не понимают», — и, отхлебнув кофе из фарфоровой чашечки, Казанчеев уже другим, веселым голосом продолжал: «Так вот… а года три назад кривая моей удачи взлетела вверх: проводили на пенсию старика управляющего, и обком, неожиданно для меня самого, предложил мою кандидатуру, «как молодого, энергичного начальника СУ»; так нашему райкому пришлось даже, в спешном порядке, выговор с меня снимать. «Да мы, — сказали они в обкоме, когда объясняли свое решение, — чересчур ему всыпали… за строптивость Можно было и без занесения обойтись». И Валерий рассмеялся, радостно, от души, потом сказал: «Только управляющим я год всего проработал: взяли в Москву. И не за какие-то там