ОБСТРЕЛ
В. В. Ракову
— Товарищ майор! Выпускник Ленинградского топографического училища Ягодкин прибыл в ваше распоряжение!..
Рапорт повис в тишине землянки. Младшего лейтенанта не замечали, и это было странно: ростом Ягодкина бог не обидел, да и голосом тоже. Подержав прямую ладонь у виска, обтянутого новенькой пилоткой, Ягодкин решился руку опустить, весь подобравшись в ожидании.
Рыжий огонь фонаря, висевшего над ящиком-столом, высвечивал склоненное над картой лицо командира и вишнево-красные шпалы на левой петлице его гимнастерки. Погодя, дивизионный командир, вскинув цепкий взгляд на Ягодкина, протянул сухую длинную руку вперед и, как только овладел поспешно поданным ему пакетом, с треском разорвал конверт, брызнув крошками сургуча.
Лицо медленно читающего командира было вылеплено грубо, резко, и, поглядев на его большой, нечеткой формы нос, на крупные, хрящеватые уши, на изрезанный морщинами лоб и жесткую складку губ, Ягодкин дал ему лет пятьдесят, но, заметив взгляд комдива, острый, молодой, сбросил десять лет, подумав, что, пожалуй, старят его так крупные черты лица. Но Ягодкин ошибался. Он не знал, что командир дивизиона старше молодого Ягодкина всего на восемь лет, и старили его не крупные черты лица, а последний прожитый год, длинный, как вечность, год отчаянных боев от самого Бреста до Свири, на берегу которой их измотанный артполк стоял теперь в резерве.
Комдивизиона отложил листок приказа на угол ящика и, подняв на Ягодкина глаза, секунды две смотрел на него тем оценивающим, недоверчивым взглядом, каким глядят на новичка, прежде чем взять его на опасное дело. Потом сказал, бросив в тишину землянки басовито-хриплые, неохотные слова:
— Ваша задача на завтра — привязать боевой порядок артполка.
Комдивизиона скользнул скучающим взглядом по карте и потянулся к толстому граненому карандашу. Ягодкин, тотчас же с готовностью шагнув вперед, склонился над столом, прижав мешающие руки к бедрам.
— Артполк дислоцируется здесь, в лесу. — Командир очертил карандашом воображаемый круг на карте. — Вам надлежит скоординировать все батареи, НП и пункты сопряженного наблюдения дивизиона. Задача ясна?
— Так точно! — дернулся Ягодкин, вытягиваясь в струну и думая в ту минуту, как лихо он это проделывает.
Взгляд, которым его смерили, показался Ягодкину одобрительным, и он не заметил, как губы командира слегка шевельнулись в мгновенной усмешке.
— Адъютант!
Из глубины землянки вынырнула долговязая фигура лейтенанта с заспанным лицом.
— Слушаю, товарищ комдив! — Адъютант небрежно щелкнул каблуками, сделав вид, что вытягивается.
— Командира топовзвода Ягодкина отвести к его красноармейцам, накормить и устроить на ночлег!
— Есть! — Адъютант козырнул и, разворачиваясь к дверям, вдруг свойски подмигнул Ягодкину.
Подхватив у порога вещмешок, Ягодкин поспешил за адъютантом, чьи сапоги в гармошку мелькали вверх по земляным ступенькам.
«А комдив ничего… боевой», — радостно думал Ягодкин, следуя за адъютантом по лесной тропе, накрытой дымчатыми сумерками. Справа, за толпой берез, угасал закат, обдавая бледные стволы нежным малиновым отсветом. Ягодкин вспомнил подмигивание адъютанта, ожидая, что тот заговорит с ним, но лейтенант, как видно, и не думал о нем. Он шел той преобразившей его бодрой и ладной походкой, какой до войны прохаживались по Невскому молодые командиры. Может быть, он хотел стряхнуть с себя сон неторопливой прогулкой. Он шел и насвистывал «Катюшу». Тропа вдруг повернула влево и раздвинулась в полянку. На краю поляны горел неяркий костерок, прикрытый шалашом, и вокруг полулежало и сидело, несколько красноармейцев. Заслышав шаги на тропе, один из них проворно обернулся и, вскочив, скомандовал:
— Встать! Смирно!
Красноармейцы поднялись и выстроились, косясь на подавшего команду сержанта.
Подойдя, адъютант положил ладонь на спину смущенно улыбнувшегося Ягодкина и, выдвинув его слегка вперед, не без торжественности сказал:
— Представляю вам командира вашего взвода младшего лейтенанта Ягодкина! — Он прошелся строгим взглядом по серьезным лицам красноармейцев и уже другим, дружеским тоном прибавил: — Сержант Голуб, накормите младшего лейтенанта и устройте ему ночлег…
Сержант, молодой, по виду бравый парень, еще больше выкатив грудь и глаза, собрался что-то гаркнуть в ответ, но Ягодкин упредил его, торопливо и по-граждански неуверенно скомандовав:
— Вольно, вольно… Можете заниматься своими делами…
Красноармейцы неспешно подались к костру, и тотчас раздался лихой тенорок сержанта:
— Писаренко! Сбегай за ужином для комвзвода. Одна нога чтоб тут, другая там!
Юркий, маленький красноармеец отпрянул от костра и, рысцой перебежав поляну, скрылся за деревьями.
Адъютант легонько шлепнул Ягодкина по плечу:
— Ну! Счастливо, — и, без улыбки уже, подмигнув ему, ушел.
Ягодкин шагнул навстречу сержанту, поджидавшему его у костра, и, сняв с плеча вещмешок, опустился на траву. Сержант присел рядом, улыбаясь, заговорил:
— А насчет ночевки не тревожьтесь, младший лейтенант. Нас в блиндаже четверо. Потеснимся, найдем для вас место.
— Ничего, ничего, — пробормотал Ягодкин, доставая пачку папирос.
Он отчего-то стеснялся двух сидевших возле шалаша красноармейцев. Один из них, пожилой усач, с хмурым, неприветливым лицом, выставив перед собой подошвы огромных ботинок и постелив на колени тряпицу, возился с теодолитом, что-то там подкручивал и протирал красновато поблескивающее стекло объектива. На вновь прибывшего он не обращал, казалось, никакого внимания. Другой, тоже немолодой, худой и длиннолицый, сидя на корточках и с хрустом разламывая хворост, подкладывал аккуратные палочки в костер, а сам смотрел на Ягодкина, и его большой полуоткрытый рот и немигающие круглые глаза выражали непосредственное, детски-наивное любопытство, которое он сам не замечал. Скрывая неловкость, Ягодкин потянулся к ним с надорванной пачкой, сказал:
— Закуривайте.
Усач, не отрывая глаз от инструмента, сунул руку за спину, достал дымящийся окурок махорочной цигарки и, затянувшись, положил его на место. Длиннолицый, помедлив, наклонился к Ягодкину и, стеснительно вытянув папироску, с интересом осмотрел ее, потом сунул в рот и прикурил горящей веточкой.
— Эх, давненько папирос не пробовал! — сказал сержант и, оттопырив толстый мизинец, осторожно, как хрустальную, извлек из пачки «беломорину». — Ленинградские? — уважительно спросил он Ягодкина, разглядывая зеленоватый оттиск букв на толстом мундштуке.
— Фабрика Урицкого, — уточнил Ягодкин, разминая папиросу и закуривая, хотя ему хотелось не курить, а есть. — Работает там один старичок дегустатор — большой мастер своего дела. Благодаря ему и папиросы такие вкусные.
Сержант блаженно затянулся и с улыбкой покрутил головой.
— А-а… Как мама по головке погладила.
Ягодкин достал из кармана гимнастерки карандаш, записную книжку и, разломив ее на чистой странице, сказал:
— Надо вас переписать для порядка. Так, сержант Голуб… имя, отчество?
— Иван Васильевич, — с готовностью откликнулся сержант.
Ягодкин своим каллиграфическим почерком начертал: «Личный состав Первого отделения топовзвода: 1. Голуб Иван Васильевич…» И как бы между прочим спросил:
— Откуда сами?
— Казанский я, товарищ младший лейтенант, — сказал сержант так радостно, как будто принадлежность к «казанским» была чем-то исключительным. — А тот вон — вологодский, — сержант кивнул на длиннолицего, во все глаза смотревшего на командира. — Тишкин его, Матвей… Слышь, как тебя по батюшке?
— Митрофаном батьку звали, — сказал длиннолицый, напирая на «о».
Ягодкин записывал.
— А тот вон, — сержант перевел глаза на молчаливого усача, — Жмакин, Максим Осипыч. Орловский он. — И добавил неслышно для Жмакина: — От самого Бреста с дивизионом сюда пробивался. Мужик что надо и топоинструмент знает. — Сержант подался к Ягодкину и, обдав его ухо горячим дыханием, шепнул: — Немцы у него дом сожгли, жену и двух ребятишек порешили, собаки…
Ягодкин поднял сочувственный взгляд на Жмакина. Управившись с теодолитом и сложив его в ящик, Жмакин возился с мерной лентой, раскручивал ее, счищая ржавчину, и от всей его кряжистой, широкогрудой фигуры, от неспешных, уверенно-твердых движений корявой руки, с сухим, наждачным, звуком трущей длинное стальное полотно, исходила спокойная мужичья сила.
— Извините за вопрос, сами-то вы отколь будете? — с почтением спросил Тишкин, потягивая папиросу.
— Из Ленинграда я, товарищ Тишкин. Кончил военно-топографическое и вот… получил первое назначение.
— Не обстрелян еще, стало быть?
— Что значит «не обстрелян»? — недопонял Ягодкин.
— Ну, значится, не воевал ешшо?
— А-а… нет, нет, — Ягодкин смутился и кашлянул.
— Наголодовались там от-ка? — снова спросил Тишкин, положив в костер сухую веточку.
Ягодкин усмехнулся:
— Да если бы не армейский паек, давно бы ноги протянул.
— А мать-отец живы-здоровы?
— Не болтай, Тишкин! — осадил его сержант.
Ягодкин улыбнулся:
— Да ничего… Родители мои живы… Так, кто там у нас еще? Писаренко, кажется?
— Писаренко Николай Григорьевич, — подсказал сержант.
Ягодкин записал и, пряча книжку в карман, услышал сзади шум шагов.
— Борща уже нема, товарищ командир, — вынырнув из-за плеча Ягодкина, сказал Писаренко и поставил перед ним аппетитно дымящий котелок. — Кулеш только остался. Кулеш жирный, товарищ командир. — Он протянул ему пайку хлеба. — А ложка у вас е?
— Есть-есть, — сказал Ягодкин, вытаскивая из-за голенища дюралевую ложку.
Он был голоден и с жадностью накинулся на кулеш. Вскоре он, однако, опомнился и, с трудом сдержав себя, стал есть неторопливо, истово, мысленно подражая в этом отцу, который даже в самые голодные дни блокады не набрасывался на паек, а ел всегда с толком и расстановкой. Время от времени Ягодкин поглядывал на красноармейцев, но всякий раз убеждался, что никто на него не обращает внимания, даже Тишкин, который, отвернувшись к костру, глядел на котелок с закипающей водой и все подкидывал в огонь чурочки. Сержант, положив на колено тощую планшетку, что-то писал на тетрадном листке, кажется письмо, и его лицо, багровое в отсвете костра, выражало тихую, сосредоточенную грусть. За спиной все еще возившегося с лентой Жмакина, с удовольствием кхакая, орудовал топором маленький проворный Писаренко — вырубал визирные колышки. А по сторонам сгущалась тьма, наваливалась плотной тишиной; свежий запах невидимого леса смешивался с дымным запахом костерка, и Ягодкину вдруг показалось, что никакой войны, страданий, смерти нет, что кругом надежно простирается мир, и они, собравшиеся здесь, у костра, никакие не воины, а просто группа охотников, с ночевкой забравшихся в лес. «Да-а, если б это было так», — с разочарованным вздохом подумал Ягодкин и, отставляя на траву пустой котелок, спросил сержанта: